…И вечно радуется ночь

Нурланн, Норвегия.

Часть первая

I

Шум в коридорах стихает, ушли…

Долго расхаживали харкающими картавыми походками, икая коленными чашечками, хрипя позвоночником, туда-сюда, взад-вперёд; и вот явились сиделки, рабочие пчёлки, взяли в охапку, развели, рассовали по ячейкам-апартаментам – никто не помер, не продемонстрировал тенденций к ухудшению, но и улучшениями не похвастался также. Ныне, в мешковинах полосатых (в горошек, в цветочек, в клеточку…) пижам, в натянутых на уши колпаках, смущаясь прильнуть к пышущим жаром изразцам, трясутся по комнатам, каждый в персональной, у кого лучше, у кого – похуже, сообразно представлениям о собственной значимости, сторонней благой воле, и, разумеется, приобретённым плацкартам. Кто-то вяло крутит «велосипед»; иной сжимает ладонью упругий каучуковый диск, либо старается докоснуться пальцем кончика носа; а кто-то… разом, обречённо, не балуясь излишним рвением, падает, захлёбывается в мутном забытье сгустившейся ночи. Ведь мочевой пузырь пуст, лёгок кишечник, дыхание свободно от мокроты – нужно ли ещё что-то!? – делай или не делай «велосипеда», скачи или не скачи на одной ноге, припоминай или нет о сущем на небесах Отце… Проглочены таблетки, запиты микстурами, иглы уверенно прободили рыхлые вены, давление галопом устремляется к норме; смоченная в уксусе губка у рта и вот… мнимы, надуманны хвори, никаких голосов в ушах, ни малейших причин для переживаний… Сон, умиротворенный или не очень… Дрёма!

А ты, человече, что ж? Не спишь?!

Увы! Отчего – и сам не знаю…

Размышляю – вероятно, именно это не даёт отчуждения, а сон волнующе слаб, чтоб проломить стену глубокомысленного бессилия, а… вероятно, я не должен спать вовсе. Бессонница – стезя творцов! Прежде лишь ночь была мне сестрой, и лишь тьма – отрадой, утром же впадал в исступление, будто иссечённый осколками взорвавшего воздух рассвета. И тогда истекал кровью я, и, трепеща, молился о скором вечере, и он приходил… как спасение, как неоскудевающая длань… Но тогда день, отчего-то, был гораздо короче… Или же мне это лишь казалось?

Теперь всё иначе.

И день бесконечен, и ярок, ослепителен свет – мириады сияющих кинжалов так и вонзаются в зрачки – и пространства растянуты донельзя, хотя… весь мир без труда умещается в портсигаре. Всё встало с ног на голову: возможно соснуть иногда, но происходит это, порой, в малоподходящую пору – аккурат за обедом на полный желудок или ближе к вечеру – и имеет вид забытья, падения. И вот, вялый, отрешённый и совершенно разбитый с утра, к обеду я кое-как склеиваю осколки от себя в единое целое, и всё для того, чтобы вновь расползтись, разбиться вдребезги к вечеру. Нет, я не сплю теперь… И это вразрез с Правилами! Бессонница побуждает чуть ли не стыдиться присутствия здесь: видишь ли, когда лоснящиеся стены трескаются от храпа насельников, неспящему поневоле неудобно, что он – белая ворона, или что-то вроде, такой-сякой, не спит. «Что ты здесь?! – отчаянный шёпот в темноту. – Как можешь ты быть здесь, ты, само существование чьё в этих стенах незаконно?!». Которую ночь пытаюсь спугнуть бессонницу Правилами, и это похоже на битву со старыми добрыми ветряными мельницами, однако, нужно же мне хоть чем-то занимать время – отчего не этим?

А законно ли пребывание моё в этой жизни? Кто скажет…

А они спят, как дети, поднимают простынки сопением – человек возвращается к тому, с чего начал, к младенчеству. «Баю-баюшки, баю, не ложися на краю…». И далее – сон, сон!

***

У нас есть Правила…

Множество неписаных законов, их лучше придерживаться себе во благо – все это знают, все показывают дисциплину, из кожи вон лезут. Хорошо ведёшь себя – получишь похвалу, дружеский хлопок по плечу, имя паиньки, и сухарики добавкой к ужину. Пусть, пусть не сыскать зубов во рту – любую твёрдую пищу вполне себе можно просто посасывать; из любого положения есть выход, важно не стоять на месте, не коснеть.

Что тут за Правила?

Ах, всякие – ненавязчивые, вполне себе так разумные, на первый взгляд, и глупые, абсурдные и не очень…

Порой можно делать одно в своей комнате, а в коридоре уже нельзя, порой можно проявить забывчивость там, где она нужна, и это не возбраняется, там же, где, она не нужна, она наказуема. Вздумалось петь, так делай это тихо, будь добр, хоть бы и мычи себе под нос. Больно тебе, и ты заходишься криком и стонами, то изволь перво-наперво подумать о том, что кому-то подле тебя хорошо, а ты ему помеха, изволь подумать о ближнем, и когда вздумается тому испустить дух, он сделает это кротко, как овечка, так что ты ничего и не узнаешь, и спокойствие твоё не нарушится. Раскладывая пасьянсы, не передёргивай – это против правил, это и против хорошего тона, смекалка – удел убогих, признак того, что ты ещё на что-то надеешься. Пасьянс не выходит без жульничества, хоть ты тресни? Тоже мне беда – выкладывай всё равно, пока не лопнешь, зато скука минует тебя стороной, и лишь мягкая злость, растворённая в инъекции чего-либо, будет пульсировать в твоих артериях; такая злость не повод полагать, будто ты уже в раю. Занедужилось – болей, не вздумай сачковать, лежи себе в койке, обложенный грелками, кашляй и чихай; уходя – уходи, не озирайся, не забирай никого с собой, не показывай пути – авось, не будет на твоей душе никакого лишнего греха. Почитай Утешителя своего, люби его, не перечь, и будь уверен в его мудрости, ведай – Он всегда знает лучше тебя. Прими это, всё легко и просто!

Что ещё?

Мы не ходим друг другу в гости… Сиделки развели по комнатам; взбита перина, поцелуй в лоб – и всё! – койка да судно – единственные друзья, хочешь – разговаривай, жалуйся на судьбу, ничего иного не будет. Почесать языком, раскинуть картишки, партийка в шахматы… – в столовой, после приёма пищи, в строго отведённое для этого время; в коридорах и комнатах – мёртвая зона, словно бы сами стены не выносят стариковского брюзжания. А о том, чтобы бутылочку другую… в приятной компании – и речи нет.

Больше всего умиления в неприятии недугов, слабостей. Шутки в сторону, господа, все мы здоровы, сильны и бодры, плохой крови в жилах – не сыскать, а если у нас невзначай трясутся руки, то это с лёгкостью объяснимо, – чем бы вы думали? – дурным настроением. И впрямь, тремор – вернейший признак глубокого упадка духа, мы это всегда знали, только забыли в одночасье, а головная боль… О, головной болью объяснимо излишнее, порою, глубокомыслие: во многом из того, что мучает нас, уже нам нет необходимости, так к чему забивать себе голову какими-то давным-давно ненужными проблемами. Наше спасение в отрешении от них, в забвении – панацея! И голова трясётся, бывает, не руки? Так это, в самом деле, едва ли не полезно, в свою очередь: разжижается кровь, разгоняется по артериям, неся по всем закоулочкам дряхлого тела живительный кислород. Трясётся голова – пусть трясётся дальше, нет нужды в беспокойстве! И как результат, глядишь – разум полон идей, свеж, бодр…

Вот, во всём нужно видеть только хорошее, это не пожелание, и никакая не вероятность, это – правило, закон! Думай, как у тебя всё хорошо, иначе ты – враг, иначе – персона non grata, нежелательная личность, отвергнутая обществом, противная ему; будь со всеми или же не будь вовсе.

Нет, не нужно посыпать голову пеплом, уныние – смертный грех, это ни к чему. Мы поможем тебе, мы сделаем так, чтобы ты был счастлив вне зависимости от того, чувствуешь ли ты себя бессмертным, как в юности, впервые ощутив прилив любовных томлений, либо нет. Мы покажем тебе, как нужно соблюдать Правила, и быть счастливым; для этого нужно всего ничего – доверие. Всё на доверии, никто никому не заглядывает в рот, не проверяет, проглочены ли таблетки – удивительно, но факт. Это обезоруживает, атрофирует осторожность, механизирует жизненные процессы, мысль не проглатывать таблетки куда-то тут же исчезает, и ты их глотаешь, и у тебя всё хорошо. Вот, уже не враг, паинька, такой же, как все, лежишь себе полёживаешь в тёплой постельке, глядишь в окно; тихо шепчет дождь что-то, скрипя по стеклу, а ты слушаешь и, видимо, доволен…

Что за чудесные Правила, думаешь ты.

***

Тсс…

Ныряю в сумерки, бросаюсь холодным камнем взгляда – кто здесь?! Таится кто в равнодушно-тусклом беспокойстве свечи, кто молится на постылую серую тень? Ни души…

…И враз кр?гом голова: Боже, Боже, безумие, паранойя… Есть ли в том, что живописую, общее с действительностью, либо же иллюзия всё – и общество, и Правила, и шпионки-сиделки, и Утешитель с каменными скрижалями Святых Истин и Тайн?.. О, видел бы он, Утешитель – талант, умница! – нацарапанное в потёмках выхолощенных нервов, высказанное и невысказанное за дурманом жизненного лихолетья! Опорочить, унизить, распять – цель; из вредности, из мрачного стремления отравить ему существование, так же, как отравлено моё, возмездием за собственное здесь пребывание… Несчастный непогрешимый Утешитель, Гиппократ, Гален! За иных – за дочь мою, за Издательство, за Королевское правосудие… – принужден расплачиваться, и, возможно, страдать… А, может быть…

Может быть, и нет…

…Это истинно!

Истинно?! Ха-ха! Что истинно, что?

Боль – сие единственная истина здесь, средоточие, центр Вселенной, мера весов, небосклон, где, ликуя, шествуют победоносно Светила! Товарка моя-боль, вековечная, непреходящая, неизбывная, БОЛЬ – кто знает, откуда взялась она?! Дышащая дольше всех прочих чувств и мыслей, именно она – вечная, весталка, поддерживающая неугасимое пламя, пророчащая грядущее пифия, а вовсе не щемящая докторова Радость. Мне больно, и мне не легче – всё только хуже, день ото дня, с каждым новым вздохом, с каждой новой мыслью… только хуже.

Вот, сейчас поднимусь – со мной вместе поднимется и она, боль, и воспрянет, и возрадуется! Обычное дело! Имеет ли значение это? Просто поднимусь… всё одно, не обращаясь ни к чему, склею себя по кирпичику, скрипя, изнывая, возьму в руки и восстану, разгоню по сосудам занемогшую кровь, и… всё на самотёк! Всё! Думаю, может ли быть хуже, может ли быть злее, ненавистнее, больнее, а приходит новый день, и на тебе… предел двигается куда-то к линии горизонта, а то и вовсе теряется за ней. Но жернова перетирают и это: есть, всё-таки, нечто успокаивающее – с недавних пор этим стали тьма и ненависть; тьма – природным состоянием души, ненависть – к себе и собственному ничтожеству, почти что тождественному ничтожеству всеобщему.

Почти что…

Свеча начинает выгорать, свеча трепещет, ещё немного и… Помочь? Пусть случится всё естественно; губить до срока огонь – невообразимо! Слабый, ничтожный, и почти ничего не освещает – ему и так недолго! – разве что он ещё не пресытился жизнью…

Вот, первые волны боли схлынули, отступаю во тьму, – шаг, другой, третий – не заплутать бы! – крадучись к кремовому пятну постели. Нащупываю впотьмах, укладываюсь. Тишина!

…И разродилось томительное время облегчением, не сном! Сна можно не чаять и призывать его – тщета, сон – сокровище, являющийся редким, но нежданным гостем, а если и являющийся, то раскатистый, цветастый, обильный событиями или воспоминаниями. Надежда на сон есть всегда – пусть небольшая, но я рад и малому. И, радуясь искренне безмолвно, лежу просто так, с широко открытыми глазами в вязком месиве тьмы.

***

Поздняя осень. Ноябрь. Вечер – единственный в своём роде, и один из многих.

Праздник отгремел, отзвучали фанфары, захлебнулся барабан… праздником и до сих пор насыщен воздух. Имя – звучнее не выдумать! – «Родительский день»; но это дань традиции, а вот за ним – бездна пустоты, небытие…

И являются-то к нам, видите ли, вовсе и не родители, а дети, внуки, и прочие крохотные и не очень листики фамильного древа, раскидистого и цветущего, или же, вот как у меня, иссохшего, едва живого, в основание которого, самым стволом – мы. Мы, беззлобные, даже не отчаявшиеся уже, едва живые, с утраченным состоянием, украденными чувствами, и человеческим обликом… И они ещё что-то хотят от нас, помимо того, что уже забрали! Что же?

Почва, хоть с толикой питательных свойств, слишком ценная на этих камнях! Древо должно расти, плодоносить… Вот и даём мы пищу сему растущему древу, вознесшемуся уж до самых небес, закрывающему нам окончательно солнечный свет – мы, лишённый почти всего прах. Необходимость… неизбежность!

Но тебе-то тебе… грех серчать, одинокому в «знаменательный день»! Никто не пил крови твоей, не вгрызался в плоть, и был ты один-одинёшенек – лучше не придумаешь! И уповать на забвение – крамола вдвойне: пусть не приехала Хлоя, не выбила пыли с родительских морщин, не обнадёжила счастливыми знамениями будущности, но письмо явлено взамен – вот оно, ласково шелестит в ладони – а это почти что явление собственной персоной. Пусть леденит, порой кусается – пусть! – но… это ведь Хлоино письмо, грешная частичка её самой и всех её надежд, которые, видимо, и твои также. Надежд, да! А ведь и ты полон их, разбух в уповании, и коротаешь убогие деньки в исчислении часов, минут и секунд до обновления жизни – скоро, скоро всё случится, только жди. И ты ждёшь, ждёшь, ждёшь…

…И окончен, доигравшись в бесконечность, день, и шум с ним, навязчивый гомон крохотных и больших насекомых, шуршанье, стрёкот, свист. Насекомые расползлись, полакомившись «овощами», им не возвращаться ещё добрый месяц – слава Богу! «Уух!» – так и стонет тишина, того и гляди она разрыдается.

Лежу на кровати, почти в кромешной темноте, с открытыми глазами, на мерзкой дребезжащей кровати, где, кажется, каждый винтик и каждая маленькая пружинка ополчились на меня, демонически урча, хохоча и повизгивая с каждым движением тела. Перина мягка до тошноты – едва не проваливаюсь, если лежу посерёдке, так что приходится двигаться к краю, с чём риск и вовсе слететь с неё во сне возрастает стократ: семь бед – один ответ. Не оттого ли редко случается выспаться, даже если широко улыбается удача и приходит сон?

…И любая незначительная вещь задевает…

На письменном столе в глубине – тусклый стеариновый огарок; на последнем издыхании, а умереть… – никак. Поразительная жажда жизни! Редко у кого из людей просыпается такая, а у меня её нет и вовсе. Свеча оплавляется на ворох исписанной мною бумаги, заливает горячим воском мысли, они становятся скользкими, жирными, они погребены под многодневным слоем пыли и сигарного пепла, который никто не убирает. Отчего? Спрашиваю Фриду, а ответом? О, примечательная пантомима: сухонькие ладошки кверху, пальцы растопырены и чуть согнуты в фалангах, руки, опущенные вдоль тела, едва-едва поднимаются и, глядь, расходятся уж в стороны… Замечательное действо – разведение рук, нет ничего проще, к чёрту слова, взгляды, развёл руки в стороны и баста, понимай, как пожелаешь. «Прибирались вчера, и вновь насорено…». Или: «Что ж за многодневный слой! Ему и дня-то нет…». Так, кажется? Многозначительность безмолвия, чёрт бы её побрал! Но что-то не припомню, чтобы у меня убирались вчера…

– Фрида! Отчего у меня перестали убираться?

Сутулые плечи – резко и равнодушно вверх… Ещё одно замечательное действие, лучше не придумать!

Потешная злоба захлёстывает, наливаюсь кровью, исхожу ядом: