…И вечно радуется ночь

– Вы будто бы затаили обиду?

– Обиду?! Да, если хотите, да! Всё здесь сделано и существует для вас, и даже замков в дверях… кхм, нет…

– И с этой обидой явились вы ко мне в комнату, за которую дочь моя платит дороже, чем за номер в «Плазе»…

– Речь не об этом, Лёкк! – смутившись, но изобразив искреннее возмущение, быстро обрывает доктор.

– Разумеется, не об этом – не о комнате, не о столе, не о холодном кофе и пылающей печке; и не о жизни, и не о смерти, конечно… Как можно! Но… вот что, доктор: лучше б были замки в дверях, и лучше б запирались исключительно изнутри они, и лишь один ключ существовал в природе, без каких бы то ни было дубликатов, и лежал бы этот ключик, – хлопаю себя по нагрудному карману, – здесь – и тепло, и надёжно…

Смущение, если и впрямь это было оно, мигом минует.

– Вот оно как! – произносит он деловито и, кажется, заинтересованно, и плавно качает головой. – Что ж, непременно внесу это чаяние на ваш дебет, а будет оно удовлетворено, либо нет… Однако чего же вы ещё хотите? – пожимает плечами. – Какие вообще могут быть желания у человека, живущего… в довольстве на полном пансионе? Какие неосуществлённые возможности имеются у того, кто равнодушен…

Морщу лоб: опасный, опасный человек этот Стиг, – бухгалтер от Гиппократова семени, – хоть бы и так, но он добивается своего…

– Смелей, смелей! – бодро трясёт он моё несчастное плечо. – Я слушаю, и, обратите внимание, даже припрятал часы…

Желания? Возможности? Вот вам желания, и вот возможности:

– Откровенно говоря, дорогой доктор, и не чаял я лицезреть вас, несомненно приятного мне человека, по такому незначительному поводу, – замечаю. – Сначала я просто не слышал вас – оно и понятно, ваш голос больше вкрадчив, нежели гулок, волнующ… Но едва понял я, кто за дверью, подумалось мне, что не иначе мои анализы оказались вдруг ни с того ни с сего положительными, либо профессору Фрейду во сне привиделось лекарство от моей болезни, и вы спешите поделиться со мной столь… безрадостной для меня (а, быть может, и для вас – кто знает!) новостью. Логично было бы подумать с вашей стороны, что сей факт как раз таки и лишил меня дара речи, и поразил в самое сердце – оттого, собственно говоря, не случилось мне тотчас же засвидетельствовать вам своё почтение.

…И глаза потухли, лоб тускнеет – доктор отступается, на время, конечно.

– Не знаю, как и реагировать на ваши слова, – проводит ладошкой по шарообразной лысине, – трудности перевода, должно быть, ведь вы же иностранец… Впрочем, любому культурному человеку известно, что профессор Фрейд – психоаналитик и не имеет никакого отношения к…

– …К растениям и овощам, – прерываю его, демонстрируя отличное знание его собственного родного языка. – Да-с…

– К растениям и… – задумчиво повторяет он, и вдруг громогласно-нетерпеливо: – Каким ещё к чёрту овощам!?

– К госпоже Розенкранц, например, или к старому Хёсту, мешком лежащему за стенкой с открытым ртом, куда иногда залетают мухи – чем не растения, а?! Вот вы, господин доктор, захаживали к Хёсту сегодня? А если он уже два дня как мёртв и завонялся?!

– Вот же вздор! Господин Хёст жив, это точно! – возмущается доктор вполне себе уверенным тоном, ужасно скосив зеркально-гладкий лоб.

– О, стоит ли быть так уверенным… На той неделе, аккурат перед Родительским Днём, я не имел чести лицезреть вашей разлюбезной Фриды почти три дня и был предоставлен сам себе. Что если и Хёстова сиделка, фрёкен Андерсен, не кажет носа к нему? Молодой женщине не всегда бывает приятно соседство со старичьём – подмывать, выносить горшки, и всё такое прочее…

Доктор, недоверчиво:

– Это её работа, долг, в конце концов!

– Долг, долг… – разумеется. Мы всегда следуем долгу… Всегда ли? Подумайте – быть может, и впрямь её не было… Скажу вам и так, милый доктор: даже очень вероятно, ведь господин Хёст – мой сосед, и я бы непременно слышал, посещают ли его – двери здесь, знаете ли, поскрипывают, а стены тонки.

– Вот ещё…

– А госпожа Фальк!

– Что госпожа Фальк?.. – как будто вздрагивает он.

– Где она нынче, вы знаете? Добрую неделю или того более её уж не видно – не слышно, её место за столом пустует – когда такое было! Впрочем, чему тут удивляться…

Блуждающий взгляд доктора, окаменев, останавливается на моём лице – обсуждать вдову Фальк со мной он явно не намерен, довольно с меня и недвижимого, вероятно мёртвого, господина Хёста.

– А вы – озорник, Миккель Лёкк, – напряжённо улыбается он, по своему обыкновению, одним, на этот раз левым, краешком рта, даже не разомкнув ставших чуть менее розовыми губ, – но не кажется ли вам неуместным шутить подобными материями?

– А делать их источником прибытка… – отзываюсь, – и вовсе грешно…

Он разводит руками.

– Грешно, грешно… Хорошо, я принимаю всё это за выдумку умного человека – удовольствуйтесь этим и будет! Выходит так, что оба мы в несомненном ущербе.

Я, слегка кивнув:

– Наверное, наш ущерб и рядом не стоит с неудобством господина Хёста…

И что же: мы приходим к согласию, мы заодно? О, в спешке сокрыто злодейство – так что не спешите… не спешите, господин торопыга! Впрочем, мудрости ему не занимать, он и сам мог бы поделиться ею с кем угодно…

Устав ждать приглашения, ступает внутрь – высокая сухопарая фигура кажется здесь, у меня, инородным телом, насильно занесённым в живую ткань вирусом. Обходит комнату кругом, задумываясь у картины, у кровати, у шкафа – оценивающий собственное творение скульптор (а ведь меблировка и впрямь – дело лишь его дрянного вкуса), ни дать, ни взять; любуется чудным видом из окошка; затем, взяв мой единственный стул, ставит его спинкой к окну и присаживается непринужденно, закинув ногу на ногу – король на собственном престоле. Далее – великодушно-небрежный жест по моему адресу – дозволяю покамест садиться, дескать. Будьте любезны, я не горделив, усаживаюсь на кровать: та вновь жутко скрипит, а на лице доктора – ни следа забот, не минуло и нескольких минут, как всё схлынуло и морщины на его высоком выпуклом лбу, наконец, разошлись, как грозовые тучи. Сидим, смотрим друг на дружку, синхронно хлопаем глазами…

Доктор делает вдох и открывает рот…

– Вы не хотите, всё же, узнать, жив ли господин Хёст? – опережаю его.

Выдумка – решил уже он, и довольно с этим!

– Ну, вот что, друг мой, – деловито и раскованно начинает он, – признаться, вовсе не о том я хотел говорить, не о быте, не о сёстрах… И о моих жильцах – довольно, слышите! С иным намерением здесь я, но своим положением вы меня просто-таки огорошили… Гм, ну что ж… Странно: я стал куда больше размышлять, и покой некоторым совершенно бесцеремонным образом покинул меня. Причиной тому – вы, Миккель Лёкк. Читаю вашу историю болезни, это, можно сказать, стало моим настольным чтивом…

– Хм, что я слышу – история болезни! – не отказываю себе в удовольствии вставить словечко. – Вы будто бы обнаружили здесь больных? Что же мучает нас: капустница, плодожорка?..

Доктор, с необычайной лёгкостью отмахнувшись:

– Ну, биографию, судебные протоколы, разве это имеет значение?.. Так вот, позвольте узнать у вас одну вещь?

Усмехаюсь, тут же напоминая ему, что он… как говорится, несколько поспешил:

– Это относится к истории моей болезни или моей собственной истории?

– Скорее к последнему.

– Тогда вынужден вам отказать, милейший доктор. Если в судебных актах вы ещё можете покопаться – всё же они в общественном достоянии – то в остальном… Впрочем, проживите ещё некоторое время после меня, сохранив интерес к моей персоне…

– Что же тогда?

– …И тогда, без сомнения, сможете прочитать многое, что вас интересует, в некрологе.

– Но всё же, – кривится, – в качестве приватной беседы, t?te-?-t?te…

– Приватно я всегда беседовал исключительно с дамами…

Даже и глазом не дёргает: