…И вечно радуется ночь

– Вы – русский, и покинули вашу родину после… как это у вас там называлось? После Революции… – это непривычное для него (да и для многих норвежцев) слово коверкает он неимоверно дико, как-то вроде «Разколюции» или «Проституции», так что мне немалого труда стоит понять его, – …покинули, и оказались в Швеции, затем в Норвегии, здесь вы обрели славу, почитателей. Истинно, многие читали вас здесь, многие любили, (даже я сам, скрывать нечего, был заинтересован) у вас было всё – богатство, любовь, признание – всё то, о чём любой человек может лишь мечтать! Но вы… – здесь его обычно невозмутимое лицо вновь слегка кривится, – …вы презрели всё это, вы не были благодарны судьбе за её дары. Поразительно: обладая известностью, вы не вели публичной жизни, будучи богатым – не тратили состояние, блуждали во власянице по пустыне вместо того, чтобы разъезжать в золотых каретах. Да, Лёкк, мне не настолько много лет (хоть меня и трудно назвать мальчиком), и я не испытал ещё тех злоключений, что испытывали вы некогда, оставляя родную страну против воли, но всё же, хотите верьте, хотите – нет, я всегда хотел одного – задать вам этот вопрос, всего лишь. Порою, мне снилось это! Поверьте, я редко вижу сны, и вообще не столь впечатлителен, но это… Это мучило и изводило.

Смотрю пристально: лицо приторно-холодное, почти неизменное, что бы ни происходило, – ни дать, ни взять, рыба, пускающая пузыри в аквариуме, – и Фрида-то смотрится живее, хоть немая немой. Вот, он упоминает о своём сне, о своих, кажется, сокровенных желаниях, о какой-то боли и каких-то страстях, безэмоционально, ничтожно, не смущаясь, не потупя взгляд, словно бы о том, что читал в газете или видел на сцене антрепризы, лишь изредка, как у него в обыкновении, улыбаясь то одним краешком рта, то другим, словно бы нечто за ушами невидимыми нитями оттягивает ему этот рот. Что за конфуз! Господи, если вы так будете говорить со мной в самом начале разбушевавшейся стихии, я и то буду более склонен верить вам, нежели теперь.

И я спокойно спрашиваю, пожимая плечами:

– Вы хотели расспросить меня о Революции?

– Ах, Лёкк, – многозначительно вздыхает доктор; по этому вздоху я понимаю степень его изрядной осведомлённости, – я откровенен, и от вас хотел бы взаимности – что тут невыносимо тяжкого? Мне не нужно знать, отчего пришлось вам покинуть Родину – из-за бытового неудобства ли, либо вследствие несоответствия ваших политических взглядов новым властям (и такое тоже случается, отчего нет!) – ведь там нынче… коммунизм. Оставьте это при себе, тайной души, если хотите. Вопрос мой очень прост – отчего вы такой? Не перекручивайте, вы всё прекрасно поняли. Да, отчего?! – он вдруг всплескивает руками, немного повысив голос. – Отчего, чёрт побери, будучи читателем ваших книг, я увидел вас воочию лишь тогда, когда вы оказались в моём ведении в этих стенах?! А до тех пор… хм, до тех пор я и знать не знал, реальны вы или нет, так, всего лишь тень, плод воображения. Будь я знаком с вами прежде, будь я уверен в том, что читаю живого человека, зная его историю, видя его лицо, я бы куда охотнее расставался со своими кровными, понимаете вы?! Я бы…

Не сдерживаюсь и холодно обрываю:

– Полагаете, это вопрос медицины, практики? Высокий Королевский Суд пытался повесить на меня ярлык безумца исключительно за то, каков я есть от рождения до сих пор – доказывали, опрашивали свидетелей… и так далее – но вышло лишь доказать мою недееспособность. Вы тоже хотите попытать счастья, доктор? Впрочем… – пристально вглядываюсь в него, – Погодите, погодите: с каких пор «Вечная Радость» сумасшедший дом?

Небольшой тактический маневр:

– Нет-нет, Лёкк, и я также полагаю, что медицина здесь не причём…

– Тогда что же вас, известного практикующего врача, здесь заинтересовало?

– Ну, перво-наперво нужно заметить, что я пришёл к вам, обратите внимание, без обычных в таком случае принадлежностей – без стетоскопа, без халата…

– Только с часами…

– Только с часами!

– …Подмечать время, проведённое со мной, чтобы выставить счёт…

– Возможно.

– Неужели, вы тут с частным визитом?

– Можно и так сказать! Я здесь частное лицо – у меня, видите ли нынче – в кои-то веки! – отгул…

– …И вы посвятили его мне – не глупо ли!

– Ну, признаться, благодарности за это я и не ждал…

– Чего же вы ждали? Объятий, слёз, заламывания рук?

Задумывается, чешет зеркальный подбородок.

– Наверное, чего-то особенного, мудрости, что ли, обычно сопутствующей сединам… – и вдруг оживляется: – Впрочем, своими словами вы подталкиваете меня к мысли, что, в этом есть рациональное зерно.

– В чём же?

– В медицине… Да-да, послушайте – я долго боролся за это… Возможно, друг мой, возможно! – задумчиво говорит он. – Видите ли, когда обстоятельства оборачиваются против нас, это отражается определённым образом на здоровье, да, на умственном и физическом состоянии личности.

На это я смеюсь:

– Ха-ха, уверяю вас, перемены в жизни никоим образом не влияли на моё состояние, – и решаю больше не отвечать до поры, да поглядеть, как обернётся дело.

Его реакция молниеносна:

– Если так полагаете вы, то это вовсе не означает, что этого нет. Больному всегда не хочется верить, что он болен, ну а болезнь, эта кара судьбы, источает тело, не спрашивая его советов.

Словом, Лёкк всё-таки болен, вот так! Или же… просто грешен?

Молчание.

– Не принимайте мои слова близко к сердцу, Лёкк, – продолжает доктор, – они относятся не к кому-то лично, но ко всем людям, ибо все они в массе своей – одинаковы, недаром произошли мы от одной Евы. Знаете, порой я благословляю болезнь! Отчего, спросите? Не оттого, вовсе, что мне пребывает работы и карман наполняется деньгами; разительные изменения – вот что! В болезни, любой, даже самой незначительной, человек показывает себя – от ледяного ужаса до голосов, полных сомнений и противоречий; о, как интересно это наблюдать…

Вот и пожалуйста: любитель задушевных бесед на темы происходящего с душой, Стиг, развёл свой собственный ботанический сад, коллекцию, паноптикум, из чистого интереса за наблюдениями. Случается, когда забываешься, начинаешь говорить правду, то, во что веруешь на самом деле, и тогда иной добрый сказочный доктор становится ужасен, порождение своего собственного животного любопытства, точно ребёнок, которому захотелось увидеть Смерть.

Нахрапом доктору добиться ничего не удаётся, напротив, он подозревает, что наговорил лишнего, разоткровенничался, и, всё с той же каменной физиономией, он переходит к пространным разоблачениям, полагая, будто этим сможет задеть меня:

– Да вы – преступник, Лёкк, вот что! Преступник и грешник! На вас множество грехов, гораздо больше, чем тягот. Подозреваю, именно эти грехи привели вас сюда…

Продолжаю равнодушно молчать, ковыряя взглядом потолок.

– …Я вот всё думаю, – разглагольствует доктор, – ненавижу ли я вас, почитаю, либо вы мне безразличны? Нет, какое-то чувство есть, снисходительность, сочувствие, быть может, что-то ещё… Вы не жертва обстоятельств, нет, все эти ваши грехи прекрасны и являются в облачном сиянии благодеяниями, для всех вы чисты, как ангел, чище быть не может – куда уж мне до вас. Да вас просто-напросто мало кто знает, а видело… и того меньше. Откровенность за откровенность, да! Но всё же, всё же…

И вдруг… ни с того ни с сего смягчается, просит не обижаться, ибо не имея никакого зла ко мне в душе, напротив, глубоко симпатизируя, он всего лишь хоть как-то хотел помочь мне, а без откровенных задушевных бесед это вряд ли возможно, не правда ли?

А я всё гляжу и гляжу – когда можно будет понять, что на самом деле творится в его душе. Слова, действия, взгляд – что необходимо для этого? Этот человек, доктор Стиг пытается вторгнуться в мою душу, вскрыть затянувшиеся раны, узнать мотивы моих поступков, ему интересно это, для чего – не знаю, но интересно. Быть может, это сам Сатана испытывает меня, быть может, его ледяной взор – всего лишь завеса, ширма, маска для кипящей лавы сознания? Недаром говорил он о пустыне и власянице! «Нет, что вы, доктор Стиг – Бог, как можно думать обратное», – сказала бы мне Фрида, если бы умела говорить, – «он может ходить по воде!». «Вот как, занятно, и вы сами видели это?». «Нет, что вы», – только и смутится она, – «как могу я докоснуться таких тайн? Люди рассказывали…». Ах, вот как, что ж, люди врать не будут, хе-хе…

Время идёт, красноречие стремится к нулю, и конструктивный пыл угасает – какие уж тут разговоры по душам?! Миккель Лёкк уклончив, капризен, вероломен и… неизменен в этом. Вероломен? Но не лучше ли быть неизменным в этом, нежели переменчивым в ином? Неизвестно, что лучше, а что хуже… Ему любопытны мои устремления… Взаправду ли? И только ли мои? Либо он так мытарит всех тут, стремясь к сближению, чтобы создать здесь атмосферу уюта, место, где все друг другу доверяют? Ха-ха, что за чушь! К чему выдумывать за него никогда не гулявшие в его голове мысли? На этом лице нет и следа переживаний, о, я знаю, о чём говорю – писательское чутьё обязывает – нет и не было, и с одинаковым взглядом он может как открывать увесистый талмуд истории болезни вновь прибывшего насельника, так и закрывать, под его чутким вниманием ставший ещё более увесистым, когда какой-то счастливчик отмаялся на этой земле, и, уж холодный, ждёт последнего дела здесь – резолюции господина Стига над заключением о смерти.

– Смеётесь, Лёкк, – укоризненно и с какой-то задумчивой усталостью в голосе замечает доктор, всё это время наблюдавший за мной, – я сказал что-то забавное, либо вам пришло что-то на ум?

Вряд ли надеется он на хоть какой ответ, но я отвечаю:

– Подпись, дорогой доктор – пара завитушек, да одна клякса, быть может…

Сущая бессмыслица – не правда ли?!

– Что, что? – переспрашивает.

– Цена жизни – подпись, без подписи ни одна душа не уйдёт на суд. Ну, и кто тут Господь Бог? Всё верно – тот, держащий перо…

– Не понимаю вас… – доктор будто давится словами.

А меня вдруг осеняет – этот характерный суровый скрежет, эта резь в горле! Не ослышался ли я? Злость, капля нетерпения, под острым соусом разочарования…

– Что, повторите? Не понимаете меня – так, кажется, вы сказали?

Доктор озирается по сторонам, не видя смысла также и в моём восторге.

– Да, не понимаю… Скажете, вас легко понять?