«The Coliseum» (Колизей). Часть 2

– То есть… папа может…

– Да.

– Но что за месяц?! Какой листопад?! – скорее в отчаянии, чем осознанно вскрикнула Лена.

– Человек опадает также. Уходят силы, разум, способность верить. И ничего уже не поменять.

– Но зачем?! В наших руках? В моих… – Лена, не понимая слов, растерянно подняла руки с календарем. – Ничего, кроме… – и тут же смолкла.

– Отец хотел изменить твою молодость. В тот, первый раз, он увидел «всё и одновременно». Получив над временем власть. Увидел, что ждет тебя. И не только тебя. Он получил ключи-ответы, унес рукопись.

– Рукопись?!

– Так называют всё неизданное. Верно? Что можно еще править. Потом книги уже только судят. Бунин этого не понимал – делал новые редакции до конца жизни.

Лена покачала головой, не принимая фразы.

– Но после издания менять нужно саму жизнь. Лишь свою. Над другими властна уже книга. Зло в ней работает исправно, как и доброта. Отец начал исправлять и тут же понял: что свершилось, что власть над временем других получена. Ему удалось.

– Так что же?! Господи! Не тяните!

– Герцог открыл ему способ изменить твою судьбу, желая вернуть отца обратно. Он утаил последние слова предка: «Четвертая струна откроет тайну обратной дороги только в одном случае: если Колизей получит человека, который дерзнул к нему вернуться. И заплатит собою…» – Слепой снова помолчал, затем сокрушенно добавил: – То есть, оттуда хода для него нет. Хозяин грез дождался смельчака… теперь ход герцога.

– И ничего нельзя сделать?! Вы что-то знаете! Я же вижу!

Мужчина сглотнул, желваки сыграли, гася порыв. Он поднял голову, будто спрашивая разрешения, и тихо произнес:

– Но если кто-то повторит путь… и оставит взамен…

– Что взамен?! Себя?! Я готова!

– Не знаю. Я не знаю тайны. Я думал, она в календаре… в пометке. В трагедии императрицы. Когда светильник с добродетелями полнил всю Россию светом. Ее коронация… восемьсот пятьдесят шестой год … а через сто лет родился… впрочем, я тебе говорил – страницу открыли, нашли и увидели. Теперь же…канаты слабнут, надежда тает… концы оборваны, повисли имена…

– Боже! Какие концы?! – Лена вся дрожала, не чувствуя рук и ног. Она сделала попытку прикрыть рот, заглушить всхлипывания… и тут книга снова рухнула на пол.

Слепой понял всё:

– Была же утеряна! Я видел! Пометка?! – впадины глазниц буквально впились в гостью.

Несчастная женщина от нахлынувшего бессилия опустилась на колени и закрыла ладонями глаза. Ее шепот и тихое подвывание расползались по полу, устилали камень чем-то доселе неведомым. Водопад, казалось, утих, принимая ее страдания за любовь: ведь сколько пролил сам таких же вслед уходящим на поиски счастья и, удивляясь возвращению, делил печаль с родниками. Их журчанием и сочувствием.

Лена не услышала вопрос.

– Папа, папа, зачем… – тихо шептала женщина. – Мы нашли бы выход и так, я поняла всё, твою правоту, ты старался, как мог… я знаю… боже, как ты страдал…

Простые слова, которые ждал отец там, ради которых жил, тянул и мучился, зазвучали здесь, в этом странном месте, ответом на прежнюю глухоту. Но и в свидетельство Слова, что не устает приносить плоды – выбирая время и человека, определяя место тому под небом.

– Это мы толкнули тебя, выгнали непониманием… Как и каждый кого-то. Гонит и выталкивает. Обыденно, не замечая. Мы станем жить по-другому, милый наш папа. Где ты? Дождись меня, собери силы. Потерпи, мы снова будем вместе … найдем Андрея и вернемся, обязательно вернемся.

Так продолжалось несколько минут. Слепой молчал. Водопад вздыхал, а горы тяжелели. Окажись кто рядом – смог бы увидеть на лице пленника, кроме выражения боли другое … знакомое людям со времен первой трагедии, со времен Каина и Авеля. Где первый сын Адама убил брата. И маска смерти впервые накрыла лицо живущего на земле. Но для каждого – выражение стало бы откровением.

Наконец, Лена умолкла, и мужчина тихо сказал:

– Пора. Надо посмотреть… пометку.

Рука Метелицы замерла в сантиметре от книги. Она даже не пыталась раскрыть ее.

– Здесь ничего нет, – всхлипнув, женщина отвернулась. – Только адреса… – ей не хотелось говорить правду. Тем более, сейчас, когда многое узнала. Не могла признаться, что книга вовсе не та, за которой ее послали.

– Не может быть! – в голосе Слепого послышалась тревога. – Обман… и в ней?!

Лена, снова едва сдерживая рыдания, нарочито громко полистала ветхие страницы. Оборванный угол одной открывал кем-то написанные слова на другой. Шелест утих.

– Читай!

Она вздрогнула. Губы зашевелились:

– Слепой глуп…  – Лена осеклась, но было поздно: пленник услышал.

– Дальше!

Твердость тона заставила ее проглотить комок в горле.

– Слепой глуп, – повторила Лена дрожащим голосом. – Заточение – иллюзия. Забудьте про него. Ответ в письме у женщины. Оно в той книге, что держал беглец. Где месяц не бывает листопада, – Метелица поперхнулась, ойкнула и с трудом дочитала: – Девчонка узнала меня и уже в замке – билет достался ей. Пришлось разыграть сцену на перроне, подменить книгу. Она с ней. Вы в шаге от цели. Спасайте бал.

– Письмо. Письмо было на первой странице… – Лена вспомнила банк, сейф. – Но там ничего не сказано… другое? Чье? Кому? – и вдруг ее осенило: – Да ведь письмо могло быть вложено!

Лена перевернула календарь и тряхнула:

– Здесь больше ничего нет.

Слепой с огорчением протянул:

– Значит… надо искать. Письмо ждет. Может… конверт? Надежда умирает последней. Не так ли?  – мужчина откинулся назад, выпрямил спину. – Ступай же. Найди письмо. И помни! Пришел черед разрубить узел!

– А вы?!

– Я знаю, что теперь мне делать.

– Скажите… – пробормотала Лена – страх остаться одной подступил снова, – а, может, время выдумало все это? Как и само время кто-то? И ничего вокруг нет? Ни вас, ни меня… – женщина вдруг почувствовала страшную усталость. Та будто навалилась на нее известием, отчаянием. Со словом «надежда», как ни странно, подступили слабость, равнодушие к происходящему. Ей было невдомек, что равнодушие, защитив ее, направило мысли в пространство облегчения. И пространство начало полниться голосами. Как и тогда, в кинотеатре. Лене вдруг померещился луч проектора, который вот-вот осветит знакомые фигуры, и всё начнется вновь. Она откажется, пойдет с Полиной домой… где пироги, Андрейка и мама. Усталость и неверие не давали довершить мысль. Отдаленное бормотание становилось более отчетливым, но малопонятным. «Подавленность не ободряет, не бодрит, не одобряет и не радует, не травит, не саднит… не радует и не бодрит… – повторял чей-то говорок, нарастая. – Everything I Do… it». Какая-то странная пластинка заиграла, раскручивая кругами слова, которые сходили, соскальзывали с пластинки, брались за руки и кружились уже в голове песней Брайана Адамса. Потому что так же головокружительно запер тот себя в собственном мире, комплексах, так же пленен был мечтами, делал те же ошибки и разочарованный шел туда же, куда и она. Но вовсе не потому, что назвал дочь «маленьким кроликом», которым ощущала себя здесь Лена, и не потому, что был воспитан, рос, как и большинство, в нормальной, хорошей семье.

И тут сквозь песню, поток слов, летящих отовсюду: от мамы из далекого детства, с концерта любимого артиста, из безумного говорка, она услышала строгий голос отца:

– «И времени больше не будет»! Так сказано в Апокалипсисе.

Лена вздернула голову.

– Не будет! – повторил Слепой. – Все лишатся памяти. Исчезнет былое. Тоска по нему. Не только сладостные воспоминания, но и горечь. А люди забудут, что должны были умирать. Время перестанет глотать события, прошлые свернет в клубок и обратится в то, чем и было когда-то – в запретный плод, хранящий смерти поколений. Всего живого. Запускающий отсчет. А стрелки замрут… на башне города счастья. Чтобы время не имело над ним власти.