Лена не могла уже просто стоять и слушать. – О, боже! – произнесла несчастная, закрывая глаза ладонью. – Мамочка, мама, как ты там одна… – спасительная мысль о доме была отчаянным шагом разума, которому все равно как защитить плоть. Пусть на секунду, на мгновение. Право быть холодным, обретенное с кисловато-горьким вкусом того самого плода, не принесло человеку счастья. И сослужило плохую службу. Но не в этот раз. Разделенные временем и пространством, двое – мать и дочь, продолжали чувствовать друг друга, связанные незримой нитью, что сменяет пуповину новорожденного, становясь прочнее всех начал, сильнее всякого зла, храня и передавая отпечаток великой доброты, о которой и говорил закованный в железо. – Мамочка, – повторила наша героиня, – ты даже не представляешь, как мне тяжело, как не хватает тебя. Но обещаю, они не дождутся еще одной потери, еще одного шрама на твоем сердце – я смогу, – ладонь опустилась, глаза смотрели уже прямо, – я вынесу, пройду и пронесу.
А голос будто добивал:
– И люди трудятся, не покладая рук, «обрастая» и накапливая, забывая, что именно «любящий деньги, именно такой человек чужд лености более других… слышишь?! – чужд!.. – ибо ежечасно повторяет слова Апостола: Не трудящийся, да не ест!.. а руки мои послужат мне и живущим рядом»![35 - См. «Лествица». Преподобный Иоанн Лествичник. Книга основ христианской этики. VI век н.э.]
Елену будто ударило током:
– Да неужели и… труд… не благо? Да как же?! Как принять?! Разделить такое?!
– Порабощенный наживой трудоголик никогда не сопьется, повторяя: я делаю это во благо и для людей! Как и жаждущий места своему имени на обложке глянца. Но оба посечены ржавчиной, и оба прах.
Лена только качала головой. Узнавая себя, своих знакомых. Невероятная связь взгляда принятого и того, что слышала убивала. Обыденность событий и нежданных последствий такой обыденности давно не удивляла. Но слова касались ее близких, касались ее самой. Гвоздили.
«Неужели накормить ребенка грудью – всё, что осталось от хорошего и доброго? – горько усмехнулась женщина. – Неужели тепло короткой встречи с любимым, нечастая радость – такое же зло? В этой-то жизни?! Пусть вне семьи? А искренность той теплоты? Куда девать ее? Она же была. Не наваждение, а теплота. Ведь я дрожала, чувствуя ее! Но были обязательства… обязательства…
Лена судорожно сглотнула от режущих воспоминаний.
А короткий отпуск вдали от суеты, жалкий остаток той же радости? Нет! – в ней снова что-то поднималось. – Неужели это преступление?! Неужели человек наслаждался жизнью, цвёл и дарил только однажды? В саду Эдема, где их было только двое? – Горечь душила. – А как же всё это? Потом? Зачем вообще существует страсть? Зачем тогда мужчина и женщина? Зачем нам глаза? Если это просто влечение плоти, почему отношения сохраняет старость, когда плоть бессильна?
Метелица вспомнила рассказ матери одной знакомой.
Почему жива трогательность, боль за близкого когда-то человека? Души боль? Нет, в этих порывах есть мораль. Пусть приниженная, осуждаемая, человеческая. Выходит… черный конверт… – невероятная мысль обожгла, – не такой уж и черный…».
Сердце заколотилось с утроенной силой.
Сейчас, здесь, в этой круговерти проблем «нечастая» радость, десятки ее мгновений показались вдруг россыпью таких же дорогих минут, как и остальные в череде лет и ошибок.
Неожиданная мысль, перемежаясь кадрами детства, моря, замужества, странного от искренности одного и холода другого, некой неуклюжести, неухоженности отношений, представала иной, в кадрах темно-синей глубины бездны. Откуда Лена, будто во сне, пыталась вырваться тем «нечастым» и тянула, тянула изо всех сил кого-то за собой. Она помнила, что видела уже все это. Где-то, в каком-то эпизоде жизни, в забытьи. Вязкая, тягучая боль сознания, как и боль от усилий всплыть, должны были вот-вот кончиться, свет уже пробивался над головой. Наша героиня, как и тогда, посмотрела вниз… и закричала – то, что держала в руках, оборвалось и медленно гасло в глубине. С надеждами вернуть и примирить.
– Вот видишь! – голос оборвал кадры.
Великий пленник будто не отпускал ее мысли на свободу. Будто порождая их, останавливал, где хотел.
– Успокойся. Так происходит со всеми. Такие нравы. Ведь нынешний век – время отчуждения. Жен – от мужей, детей – от родителей, молодых друг от друга, семьи от устоев, а веры от человека. В духе этом, ранящем, чуждом, смешалось всё. Стало реальностью. Глотком. Даже дельфин меняет кожу каждые два часа.
– Да что ж ищу я?! Тогда?!
– Отца и мужа. Во времени другом. В объятиях других. Таких же как твои, что прежде испытали. С одной лишь разницей…
– Какой?! Какой же, ради Бога!
– Отсюда ты уйдешь с ответом! – так громко Слепой еще не говорил. – Время наказало меня. Ты следующая. Внимай. – Он выпрямился.
– Я?!
– Оно безжалостно похитило мой путь. Мои победы. Я оступился… и потерял всё, – пальцы потрогали глазницы. – «Ты противился мне… – сказало время. – Попробуй противиться сестре ночи – беззвездной и безответной. Без шепота мерцания светил, которые доносят людям их ничтожность. Без «про?лива» Луны на гладь озер». И… – сидевший запрокинул голову, будто вглядываясь во тьму сознания, – время бросило меня в начало. Родило слепым. Как и тебя недавно… взрослой.
– За что ж меня?! Я ничего не просила! Не противилась ему! Не совершала! Я не говорила со «случайными» прохожими! Мне всё нравилось!
– А теперь? Нравится?
– А что? Что я натворила?! Чтоб испытать такое?
– Да разве согласие на грезы – результат? Ошибок. Сбежать, увидеть, насладиться. – он усмехнулся. – Всё впереди. Ответ и плата. Цени награду.
– Награда?! Что я пережила – награда?! Мне только бы найти Андрея! Всего лишь! И… проснуться! Я знаю, знаю, знаю… – сжимая зубы, пробормотала Лена, – это сон! Сон! – уже кричала она, бросая руки вниз в такт словам. – Помогите же мне! Помогите…
Зажатый в кулаке дагерротип, сочувствуя хозяйке, даже нагрелся от волнения, но забота о себе перебила: «Так вляпаться! – подумалось куску железа. – Тесно… дохнуть нечем… что за привычка у людей делить страдания друг с другом. Но со мной! Не выронила бы. А то опять в песок… бр-р-р. Уж доиграть бы роль. А то… мочи нет слушать».
В этот же момент Слепой повернулся на крик гостьи и отчеканил:
– Награда. То, что пережила – награда. И в той морали, тронутости, боли. Приниженной, но все же человечьей. И в каждой – воз тяжелый неудач.
Кандалы снова звякнули, недовольные уходу от ответа.
Елена только качала головой от переходов и признаний.
– И все-таки… – пробормотала она, скорее чтобы удержать сознание в руках, – вы заперты, в плену и добровольно… но зачем? Вы не ответили тогда.
– В плену? А ты? Свободна? Мы все в плену, в своем и добровольно. А степень плена каждого – вот здесь. – Он коснулся пальцами головы. – И плаха… и топор. Сюда… сама решилась.
– Но я-то была маленькой и просто размечталась! Мое желание понятно и простительно… но вы?! А другие? – Лена кивнула на двери с медными полосами крест-на-крест.
– Всем движут грезы получить власть. Над чем-нибудь. Вот ты – над оправданиями. Пути, как варианты и предметы неисчислимы, но ведут сюда, во дворец, – он повернул голову к ней.
– Так что же делать?!
– Не оправдывать себя ни в чем. И никогда.
– Но ведь поступки все различны. И мотивы. А люди? Одни и те же в разных временах… – она не договорила.
– И только двое пожелали власти над временем других!
– Это герцог! – вспомнив слова хозяина дворца, воскликнула Лена. – А второй… вы?
– Нет. Твой отец.
– А вы?
И тут смысл сказанного дошел до нее. Яшмовые стены пошатнулись, пол качнулся. Женщина сделала шаг в сторону, чтобы устоять… и в тот же миг книга, выскользнув из-под локтя нашей героини, упала на пол, зашелестев. Лена рефлекторно присела.
Слепой насторожился.
Метелица подобрала книгу и медленно встала. Слезы заливали лицо:
– Он жив? Папа? Только скажите правду… я стерплю, я выдержу!
– Не знаю, – Слепой отвернулся. – Но его время истекает. Месяц, в котором не бывает листопада, не может длиться бесконечно. Так говорил один замечательный человек. Замечавший всё. Только этот месяц у нас в руках. И в твоих тоже.