«The Coliseum» (Колизей). Часть 2

Жизнь потом дала много поводов вспомнить случай. А сейчас Елена была уверена – тогда, в детстве, провидение явило ей пример великой силы слова. Простого слова, освятившего место, где маленькая девочка встала на защиту своего отца и заслонила детской рукой от оскала зла тысячи чужих. Ей хотелось верить, что слова те и сейчас не были стерты, кричали, помогали и несли.

– Их писала девочка из прошлого, – Слепой читал мысли.

– Из какого?

– Ты хотела спросить: из чьего? Из твоего прошлого. Когда карета двигалась по улицам старой Москвы, такая же девочка сидела на финальном матче по регби и ждала… с грустными глазами. Тебе не знакомы глаза детей.

Лена вскинула брови, но тут же опустила.

– Они еще не могут понять, не могут распознать гибель, принимая ее за образы «взрослой» жизни, за норму. Но вот, однажды, кто-то рядом меняется… и пелена обмана исчезает – ваш сын, дочь видят уже «другие» глаза отца, матери, людей. Постигают обман. Душа ребенка и первый рубец. Несовместимые вещи слиты. Доброта искривлена. А тепло рук становится лишь памятью. Как бы те не обнимали. Душу не пленили еще новые «заповеди» – лишь коснулись. Но крик от боли – уже на весь мир. На той самой стенке.

Лена бессильно молчала.

– Душа ребенка не может так кричать, если мир правилен. Вторая, со стадиона, увидит еще тысячи детских теней на асфальте Хиросимы – города «победы» тех «заповедей». Именно тогда был сделан выбор: чтобы кому-то жить, надо кого-то убить. В категорию «кого-то» один «человек» вписал детей. Не счесть памятников ему. В Израиле названы школы, больницы, библиотеки. Его именем. Заметь, даже умирая, он мнил себя человеком. И зеркало не содрогалось, не плавилось, не рассыпалось вдребезги. Снесло. Что оно тогда?

– Господи, – прошептала Лена, – мертвые сраму не имут… оставьте его.

– Увы. О мертвых только правду! Иные мертвые так страдают и мучаются, что лучше бы им оставаться живыми.

– Зачем?

– Чтобы дожить до «Нечаянной радости».[34 - «Нечаянная радость» – православная икона.]

– А… вторая девочка, вы сказали увидит …

– Бедняжка знала о своей роли в трагедии – она вскрыла черный конверт. И тоже написала на стене слова, пытаясь изменить чудовищный выбор. Но человек не любил читать и насмехался над «Словом» каждый день. Хотя в нем текла ее кровь.

– Родная кровь?! Знала?! Какие слова?! – параллель повергла Лену в шок. – И кого ждала?!

– Она думала, что стала матерью антихриста. Но Бог миловал ее и подарил встречу.

– С кем?!

– С прохожим. Вы не замечаете их днями, годами… Незнакомых и случайных. В поездах, на улицах и в переходах. Глаза ищут уже другое. А не великую доброту внутри. С которой начинается жизнь. Девочка ждала его, чтобы спасти тысячи жизней. И не в обмен на чужие.

– Девочка дождалась? – не вполне сознавая зачем, спросила гостья.

– Дождалась. Она попала на страницы и «Нечаянная радость» обняла ее. Мне хочется, чтобы и ты услышала когда-нибудь тоже: я пришел за тобой… дай руку.

– Что же он значил для нее, и что сделал такого?! Если … – с каким-то отчаянием спросила Лена.

– Всего лишь поднес чемодан и не взял денег.

– Да разве… ради этого… не может быть!

– Однажды кто-то вымыл ноги своим ученикам… а мужчина – только ей. Но ничего важнее не было в его жизни. Он искал по всему свету любовь, которая одна не дает теням и шанса, оставляя асфальт для игры в «классики». Встреча искупила всё. А призраки исчезли.

– Как исчезли?! Этого не случилось?!

– Этого не случится никогда. Чисты страницы. На их просторах поплывут назад знамена крестоносцев, глотающих великое Имя. Там копья все летят обратно в руки. Страницы стены поднимают из руин. А бомбы все вернут назад, пославшим. И тени там трусливо убегают.

– Одна встреча?.. и всё решится? А у меня? – Елене от-чего-то стало страшно. – Будет?

– Ты хочешь заглянуть в черный конверт – он ходит по рукам до сих пор.

– Да что в нем?! – отчаяние вернулось.

– Черные страницы каждого.

И тут Елену будто ударило током:

– Вы… вы хотите сказать я узнаю и… можно переписать?! Но ведь это прошлое. Есть и белые, и с помарками. Наконец и черные. И ничего уже не поделать…

– Многие верят.

– Боже, да я хочу просто жить! Делать ошибки, ездить отдыхать… хочу детей, – в тоне слышалась мольба. – И ничего никому не делать плохого!

– Не вышло ни у кого. За всю историю. Не выйдет и у тебя. Только через боль.

– Господи! А можно избавить меня от конверта? И вообще, от всего этого! – Лена обвела рукой зал.

– Проще простого. Пожалуй, единственное, что не требует усилий. Избавиться от правды можно когда и как угодно… хоть сейчас. Одно твое слово.

Такого предложения ей никто здесь не делал. Сердце Лены забилось в радостном предчувствии. Она набрала воздуха в грудь и громко сказала:

– Так давайте же… – с губ чуть не сорвалась непоправимое, как и однажды, в солнечный день в Эдемском саду. Но женщина сдержалась. Ей урока хватило.

Слишком дороги были люди, ради которых пустилась в путь. Слишком много заплатила она, чтобы вот так, просто, сойти. Да и что сулила эта станция? Потерю мужа, отца… кого или чего еще? Возвращение куда? И хотя надрыв, с которым рванула ношу на себя, еще ныл, кровото?чил, выхода не было.

– Господи! – прошептала несчастная. – Пусть впереди не будет только хуже… иначе я просто умру. И пусть я ничего не сделаю плохого людям. – Мысли пронеслись и погасли в тяжести решения.

– Я верил. В твой выбор, – голос звучал уже ровно. – И тени содрогнулись. Новых «Хиросим». Секунду назад ты обняла прохожего, говоря: «Всякий велик»! Судьба народа как и человека – его судьба. И никого другого. Изворотливость, коварство зла делает чудовищем всякую революцию. Смутьяны вечно во хмелю угара.

Тут Лене что-то в движениях мужчины показалось странным: голова склонилась в одну, потом в другую сторону. Пустые глазницы при этом оставались на месте, будто изучая гостью, словно выдавая неполную слепоту пленника. Она поежилась.

– Оглядись – сколько сытых и довольных даже не слышали о тенях! Не во дворцах – в трущобах. Считая себя зрячими и представь – живыми!

Женщина побледнела – это были слова мужа.

– И все вершат самоубийство. Ругая невестку, даже не ведают: будь другая – повесились бы.

– Боже, что вы такое говорите…

– Кто увидит в калеке укор, говорящий о надуманности собственных жалоб? Несчастный протягивает не руку, а конверт – тот самый, черный, с ранами на вашей совести. Лекарство предлагает, а не просит. Ведь подавая, лечите себя. Но тратят на другое. Горе покупая. Потому что без главной заповеди, – кулаки мужчины снова сжались, – «Да лю?бите друг друга», вы уже калеки. И всё пойдет прахом. Да разве не читала Бунина?! Второй том? Госполитиздат, восемьдесят третий год?

Метелица, уже не удивляясь обороту, опять вспомнила Андрея.

– Люди научились так изощренно топтать человеческое в себе, что онемел и главный инквизитор. Они объявили бесчеловечной веру, которая лишает их свободы! Да! Вера лишает их этого. Первая цензура. Ибо совесть – есть ограничение. И жизнь – цена запрета, данного в Раю – не вкушать ее! Свободу! Но тянутся к запретным плодам и умирают…