«The Coliseum» (Колизей). Часть 2

Гостья вздрогнула:

– Как? Этого можно избежать? – самообладание колебалось. – Не сделать… – слова отдавали болью, – это мне?! Вы хотите сказать…

– Ступай.

– Нет! Скажите! Ради всего святого, скажите! – голос перешел на крик.

– Не знаю, – Слепой опустил голову еще ниже. – И если бы знал, сказать не дали бы. Но до шести лет чудовище будет розовощеким малышом.

Лена готова была разреветься.

– Вот и всё, что мне подвластно. Оно будет служить тебе, – эти неожиданные слова остановили. – А теперь ступай.

– Куда?.. – несчастная огляделась. – Я заблужусь… снова.

– Заблудиться можно только в жизнях… продолжая не свою… а придуманную, – пленник герцога коснулся пустых глазниц, голова начала подниматься, пальцы медленно сползли по лицу. – Запутаться в отношениях, обмануться в спутниках, а потом скинуть себе цену и укрыться от совести, сводя счеты, мстя за потерянные надежды, неразделенную любовь. И снова обманывать себя, думая распутать отношения, найти «подруг», разделяющих оправдания, одобряющих поступки. Но таких же несчастных. Которые лишь играют в сочувствие. Порой сами веря в него. Остановись, остынь… всмотрись и поменяй. Вернись в начало. В детство.

Эти слова Лена прослушала, замерев, понимая лишь отчасти.

Слепой взялся за поручни, чуть подался вперед, желая выпрямиться, но резкий рывок остановил движение. Попытка стать ближе к тому, чего не мог увидеть, не удалась. Цепи звякнув, решили по-иному. А тело, сожаление о котором незнакомо металлу, подчиняясь, опустилось назад. Он, металл, не причинял телу вреда, не мог толкнуть на низость, пока однажды в его семействе не родился желтый отпрыск, который вырвался и стал свободным, украсив оковы блеском.

– Господи, ведь оковы – ваше желание?.. – прошептала Лена. Слезы навернулись на глаза. Женщина даже не смахнула их, понимая – никто не видит.

– Ты можешь только мечтать о них. Так просто их не получить.

– Не получить?!

– Тебе ничего об этом думать – ты не принесла надежды. Обманула ожидания. Ты оставила мальчика, утеряла книгу и даже… прошла мимо меня.

– Я не хотела никому плохого! Не хотела причинить боль. А сейчас… мне нужно просто вернуться туда. Помогите! Просто вернуться!

– Другого мальчика… оставила другого… Не осознав преступную публичность доброты…

– Да за что же… – рыданий было уже не удержать. – И сейчас… – Лена стояла посреди зала, отчаянно смотря на Слепого. Ладонь касалась губ, приглушая всхлипывания. Другая сжимала дагерротип, поддерживая книгу. Пошло несколько минут. Всхлипывания гасли.

– Ведь у меня были и другие поступки… – тихо произнесла женщина, вытирая слезы. – Много. Я искупала, верьте!

– Взрослая… – сидевший поднес скованные запястья к глазницам, будто рассматривая: – Что мне оковы… сбросить их – одно движение. Хочу потяжелее, да не дают. И не на руки, на стихию, бездну, страсть…

– Мне кажется, если бы вы могли видеть, о многом судили бы по-другому… – Лена и сама понимала, что сказала глупость, но тот перебил ее:

– Я уже был зрячим. Когда-то. И поступал как все. Старался избавить мир от боли в нем, угнетения и зла. Долго шел, чтобы понять – заботы пусты, а траты радовали только зло, отвлекая от главного. Не вычленить из времени зла – оно само поражено им и только исчезнув, время прекратит соучастие в преступлении. Утянет причину в небытие. А тогда… – Слепой на мгновение умолк, потянул вверх сжатый кулак, железо неодобрительно звякнуло. – Тогда я уже понимал коварство улетающих минут, лет и соблазнов. Вселживость времени. Но не верил во всесилие его!

Кулак с силой ударил в камень поручня.

– Я решил дойти до зала власти над ним, прекратить владение мною, желая только этой свободы. Поток дней сводил меня с людьми, подталкивал к действиям, стараясь подчинить, «вправить» в «назначенную» мне колею… но я избегал неискренности в людях, противился идолам сотворенным ими. Срывал маски, что плясали в жутком Хэллоуине той борьбы за иллюзии. Я не исполнял навязанного, не «вправлялся» и поднимался выше. Выбирал случайных прохожих и назначал свидания им. Сам, волей и разумом прокладывал собственную дорогу, создавая нужные мне события, а вовсе не те, что набегали на меня. Жизнь менялась. Я видел искаженные в ярости маски. Но шел. Шел посреди толпы, плюющей мне вслед, обливающей грязью. Ничего из этого не коснулось меня. Им только казалось. Они опаздывали – я опережал момент… или напротив – отодвигал, меняя обстоятельства вопреки. Сам писал свою книгу. Однако время все еще увлекало, подталкивало, сбивало.

Слепой вдруг выпрямился:

– Боже! Как долго я отвыкал от ресторанов и гортанобесия!

При этих словах рот гостьи приоткрылся, а книга скользнула из-под мышки, но она успела подхватить ее.

Пленник неумело кашлянул и, казалось, смущенно отвернулся. Голос зазвучал в сторону:

– Я презирал время… но до зала власти над ним было еще далеко. Как я злил мир! Какие казни мне обещали! Как ненавидели и насмехались надо мной те, что проносились мимо в обнимку с ним! Но я был упрям. Если велели признавать великим кого-то на земле – я не делал этого, зная, что каждый – велик! Эта горсть брошена в тебя, в него, в каждого при сотворении! Когда звали поклоняться очередному лозунгу – я смеялся над ними, бросая им под ноги такие же вековой давности! Если склоняли дать согласие и обрести, я не поступался и терял, приближаясь к цели. Мне говорили: прими! Это нравственный закон новых поколений! Ценности цивилизации! Разве не видишь?! Мир изменился! Я отвечал: нет человека, способного изменить нравственность во мне! Совесть неподвластна эволюции! Вы меняете только бытие и толкаете в катастрофу. Закон был дан изначально один, как и ценности! Новых не придумать! И не написать! Вы способны только оболгать! Наполнить грязью и подать как билль заботы о других! Но Гимны человеку остаются! Они звучат торжественно и властно. Вам не услышать – глухота роднее.

Говоривший не скрывал волнения. Лена в изумлении молчала.

– Меня звали спорить, бороться и отстаивать – я оставался в молчании, радуясь спокойствию и гармонии. А крики: Пришло новое время! Нужны новые заповеди! Нужна новая церковь!.. – не трогали меня. Я узнавал старые маски и тех же пляшущих, которых ждали уже когда-то на балу… пылающих.

Он вздохнул, но то был вздох не горести – облегчения.

– Господи, зачем?! – Лена воспользовалась паузой, мало что понимая. – Почему бы не жить как все? Ведь люди верят, что поступают правильно! Искренне. А раз так – повторяют поступки.

– Их убеждали в этом десятилетия и наконец, удалось! Да разве нацизм был неискренним?! И разве люди, став не?людями, считали себя безумцами? Сколько тебе лет?! И сколько этому крючку! Те поверили в ложь тогда, в правильность и нужность. Ты – сейчас! Заклинания работают! Мотивы одобряются! Человек готов верить всему, что сохранит его благополучие!.. – на этом обещании строят всё. И всех! Уже сколочен «новый» крест, отсыпали Голгофу и снова тянут на нее святыню!

Голос уже гремел.

– Совершается великое предательство! Но пришел черед великого пересмотра! Не заповедей! А имен, иллюзий и парадигм! Кто-то должен сорвать маски! Начать! Все новые идеи и подходы – стары, как ископаемые кости! По этим «новым» – уже когда-то убивали, насиловали, жгли! Это они, ископаемые, вытолкнули человека из Рая. Это они стаскивают гробы с чудовищ прошлого и водружают ложь на пьедестал! И с каждым годом изворотливей, гнусней. Другое время пробудилось тут! – Слепой ударил в грудь ладонью. – И просит возвращения домой! В родную гавань. Запомни, Крым – везде, а не на Черном море! Пора нам дать проливам имена. Другие. А библиотекам почистить катало?г! Открыть дорогу свету. Чтоб родников журчание услышать!

Шум водопада одобряя, заполнил наступившую тишину. Несколько минут ушли на осознание сказанного. Наконец, способность говорить вернулась к женщине.

– Получается… – слова давались с трудом, – поступать наперекор всему, что составляет жизнь… хорошая она или плохая? Обстоятельствам, в которых живем, наперекор окружению, логике?

– Чьей логике? Той, которая подсказывает? – пленник усмехнулся. – Той, что «вмонтирована» прошлым опытом, именами? А, значит, временем? Оно предало нас, если такая логика ведет к гибели всего живого вокруг. Разве не это происходит на земле? Или мы стали меньше убивать друг друга? Чем триста лет назад? Или отодвинули порог перед катастрофой? Ты еще увидишь, сколько погибнет в этом веке…

– Я?! – вскрикнула женщина. – Я ничего не желаю видеть!.. – и тут же поправилась: – Я не хочу дожить… – и осеклась.

Мимика лица пленника выразила огорчение:

– Эх… Лена, Лена…

Он впервые назвал ее по имени.

Гостья в изумлении замерла, но тут же выкрикнула:

– Я уже Елена! Мой фонд… я!.. помогаю детям!

– Твой? Елена? И где же точка ужаса, надлома? С каких пор что-то на земле стало чьим-то? Зачтется лишь тайное добро – не слышала? Всего три слова могут покорить вершины, стать выше любых денег! Помнишь? Надпись? «Папа, не пей!» – в них «благо» и «творение» – совпали!

Дыхание остановилось. Память возвращала в детство. Давным-давно они с бабушкой возвращались с юга. В окне вагона проплывали бесконечные окраины Москвы и такие же бесконечные ленты гаражей, исписанных подростками. Но эти слова, которые произнес Слепой, бросались в глаза любому пассажиру – во всю стену, красной, режущей взгляд краской они кричали: «Папа! Не пей»! Крик тот, оставленный такой же девочкой как и она – Лена была уверена в этом, долетал до тысяч людей, которые проносились мимо. Тысяч глаз. Впитывая боль, делая во мгновение другими эти тысячи. Сколько человек вздохнуло, подумав о своем. Скольких заставил уйти в себя отчаянный крик! Скольких понурить голову, вспомнив дочь или сына.

– Бабушка, а почему она это написала? – спросила тогда Лена.

– С горя, милая, с горя… давай-ка собираться, скоро вокзал.

Внучка не знала, что такое горе. Оно представлялось ей какой-то вредной теткой, с большой сумкой и веником под мышкой. Детство спасалось от горя воображением, не зная – визит его не за горами. Встреча назначена каждому.