Записки на кардиограммах

Я ввела обезболивающее. Северов пытался ускорить пода чу полиглюкина. Капало хреново; он выругался. Проткнул иглой пробку, нагнал шприцем воздуха во флакон – давление повысилось, раствор побежал веселее. Больной, отвалив челюсть, провалился в спасительное забытье.

– На трубу посадить не хочешь?[6 - Посадить на трубу (жарг.) – заинтубировать, ввести в дыхательные пути трубку, к которой подсоединяется аппарат искусственной вентиляции легких (ИВЛ).]

– Да, пожалуй что надо.

Он ковырялся ларингоскопом, я стояла наготове, держа прозрачную трубку.

– Ни хрена не вижу, в крови все… надави на кадык… еще… хорош! Трубу!

Дала.

– Все, фиксируй.

Мы ждали конвоя. Северов дергался.

– Ну, скоро?

– Ща, второго найдут.

– Да не сбежит он, не бойтесь.

– Не положено.

– Так ищите быстрее, довезли бы уже!

– Вень.

– А?

– Кислород.

Стрелка на манометре подходила к нулю.

– Еще есть?

– Ингалятор, заморский. Два литра баллон и переходник для амбушки[7 - Амбушка (жарг.) – дыхательный мешок Амбу, нечто вроде мяча для регби с маской и с переходником к интубационной трубке. Используется для искусственной вентиляции легких вручную.].

– Давай. Расход пореже поставь.

Хватило минут на десять. То да се, пока ехали, пока шлюз проходили, пока конвой оружие сдал, пока санитаров нашли, пока заносили – привет! Умер.

– Готов.

– Вижу.

– Жалко.

– Пошли отсюда.

Выехали за ворота, остановились и закурили.

– Обидно, правда?

– Не говори. Хотя, если честно, не светило ему. Хорошо еще – не в машине откинулся: во гемор был бы! Прикинь, Вов, пять лет мужик отсидел, три недели осталось.

– А за что сидел?

– А хрен его знает. За что он сидел, доктор?

– Не знаю, я не спрашиваю никогда. Звонить?

– Звони.

– Один-четыре-восемь-шесть, свободны.

– Вы где?

– Из тюрьмы. Освободились.

– Пишем: Харьковская, четыре, квартира шесть. Двадцать три года, избили.

– Харьковская, четыре-шесть. Едем.

Избитым оказался студент-сириец – на скинов напоролся. Его товарищ, волнуясь, пытался объяснить произошедшее прибывшему наряду. Менты слушали вполуха, с интересом рассматривая покрытые арабской вязью ближневосточные паспорта. Перепуганная бабка, хозяйка квартиры, маячила у них за спиной.

Парня тошнило. Он содрогался в мучительных спазмах, изо рта свисали сосульки крови. Северов осторожно ощупывал его голову, челюсти, нос. Раздвинул веки, всмотрелся в зрачки.

– Анизокория[8 - Анизокория – разный диаметр зрачков: признак тяжелой черепно-мозговой травмы.]. Запроси: перелом основания, перелом костей свода, ушиб мозга с внутричерепной гематомой.

Я повернулась к телефону. Второй парнишка о чем-то спросил Северова, и тот ответил. На арабском:

– Андух исхабат хатыра[9 - У него тяжелая травма (искаж. арабск.).].

Все охренели. Сирийцы тоже. Северов негромко обратился пострадавшему, типа: не дрейфь, брат-араб, прорвемся, где наша не пропадала! Тот слабо улыбнулся и невнятно ответил. Веня взял его за плечо, слегка сжал и снова что-то сказал.

Снесли в машину, воткнули капельницу, повезли в академию. В дороге он загрузился: уронил давление, уредил пульс, ушел в сопор[10 - Сопор – одна из степеней угнетения сознания.].

– Сэй джиддан?

– Нам. Лейса джейид[11 - Совсем плохо? – Хуже некуда (искаж. арабск.).].

Второй сириец заплакал.

– Растрясли. Дышит?

Северов нагнулся и, вслушиваясь, посмотрел на часы. Часы он носил циферблатом внутрь, как мой дед; тот лет тридцать на Севере отлетал и часы носил точно так же – чтоб видеть время, не снимая рук со штурвала.

– Двенадцать. Нормально пока.