Тайна герцога

– Решительно ничего. Мне нужно стать другом доктора Роджиери, и все тут…

Ставрошевская долгим, испытующим взглядом посмотрела на Митьку и, опять не уловив в его глазах ничего, проговорила:

– Не знаю: вы мне или действительно друг, или же враг, который принесет мне погибель…

– Ну, там увидим! – равнодушно махнул рукой Митька. – А теперь пойдемте к Роджиери.

Они пошли в комнату к итальянцу, и там Митька оставался довольно долго, поддерживая общий, очень занимательный разговор. (Он владел очень недурно французским языком.)

Когда он уехал, Роджиери сказал пани Марии:

– Вот первый человек, ни одной мысли которого я не мог прочесть, несмотря на все мое искусство…

LVIII. Коса на камень

Жемчугов поспешно вошел в караульное помещение в крепости и сказал несколько слов офицеру.

– У вас есть пропуск? – спросил тот.

Митька вынул из бокового кармана кафтана бумагу и показал.

Караульный офицер внимательно рассмотрел бумагу и спросил:

– Слово?

Жемчугов наклонился к самому его уху и тихо шепнул:

– Струг навыверт!

– Пойдемте! – сказал офицер и повел Митьку по каменным переходам, которые закончились коридором с несколькими железными дверями.

Одну из этих дверей отпер по приказанию офицера огромного роста инвалид петровского времени, и Жемчугов вошел в каземат, где сидел Финишевич.

Тот, закованный в цепи, встал навстречу Митьке и проговорил:

– Странно! Я почти был уверен, что придете ко мне именно вы.

Он был, по-видимому, довольно спокоен, чего никак нельзя было ожидать, и ни отчаяния, ни боязни заметно в нем не было.

Это удивило Жемчугова, и он с недоумением посмотрел на Финишевича.

– Вы как ко мне? – продолжал тот. – Официально или неофициально? Я думаю, что вы пришли наведаться ко мне частным образом, так как дело, по которому я заключен, касается иностранного государства, и здесь официально никто меня допрашивать не может.

– Ну, пан Ставрошевский! – ответил в свою очередь с необыкновенным спокойствием Митька. – Если бы нужно было допросить вас, то и допросили бы! Дело не в том. Я пришел к вам исключительно в ваших же интересах.

– Вот как? Ну, посмотрим, в чем это мои интересы заключаются!

– Да я полагаю в том, чтобы как можно дольше остаться в России и не быть выданным в Польшу, в распоряжение господина Брюля! Вы знаете, ведь там, говорят, распоряжается этот господин куда круче, чем это делается у нас! А уж, конечно, он придумает что-нибудь особенное для вас. Если вы надеетесь бежать во время переезда, то это вам не удастся, потому что Брюль просит доставить вас в железной клетке. По-видимому, очень серьезный человек – этот господин Брюль! И там вас ожидает неминуемая смертная казнь, и, вероятно, очень мучительная.

– Да! Положение пренеприятное! – с кривой усмешкой подтвердил Ставрошевский.

– Не только пренеприятное, а такое, неприятнее которого и выдумать нельзя!.. Так вот, может быть, вы хотите не то что избавиться, а хотя бы облегчить это положение?

– Ну, само собой разумеется, что хочу и думаю, что, авось, как-нибудь добьюсь этого.

– У вас, значит, есть какой-либо план?

– Не план… я сказал бы – надежда! А знаете, говорят, что надежда никогда не оставляет человека; впрочем, до тех пор, пока он не попадет в ад.

– Знаете, пан Ставрошевский, вы так вот, сидя в каземате, гораздо лучше рассуждаете, чем на воле!

– Что же делать! Когда дело становится серьезным, невольно все способности человека напрягаются!

– Мысль, достойная философа. Так в чем же ваш план?

– Ну, этого, извините, я вам пока не скажу, тем более что ведь вы сами пришли ко мне с предложением, из которого как бы явствует, что вы тоже видите возможность облегчить мое положение.

– Совершенно верно. Что, например, если бы вы признались в каком-нибудь проступке, или даже, положим, преступлении, будто бы совершенном вами здесь, в России? Ведь тогда дело стало бы разбираться здесь, конечно, затянулось бы, и таким образом ваша поездка в железной клетке в гости к господину Брюлю была бы отложена на довольно долгое время; ну, а там – мало ли что может случиться!

– Мысль очень недурна и более или менее даже соответствует моим надеждам, или плану, как вы изволили выразиться.

– Ну вот, это хорошо, что вы сразу схватываете положение. Значит, надо только придумать, какое бы дело вам взвести на себя.

– Да! Например, какое дело?.. Может, у вас есть что-нибудь уже готовое в этом отношении?

– Может быть!

– Например?..

– Например, вот что: в Петергофе только что сделано покушение на убийство молодой девушки. Обвиняют в этом одного офицера, которого будто бы видели ночью, когда он выходил из заезжего двора; затем он ранее обратил на себя внимание расспросами о даче, где жила молодая девушка, и на обшлаге его мундира оказалась кровь.

Говоря все это, Митька зорко следил за выражением лица Ставрошевского. Но тот и глазом не моргнул, а проговорил, раздумчиво покачивая головой:

– Скажите, какой странный случай!

– Вы могли бы, может быть, – сказал Жемчугов, – признаться, что вы были в это время тоже в Петергофе на заезжем дворе и что ночью оделись в мундир, который был положен офицером у своей двери, чтобы горничная могла вычистить его, и в этом мундире пробрались на дачу князя Шагалова, там нанесли рану кинжалом молодой девушке и запачкали обшлаг мундира, а потом положили его на прежнее место…

– Не будет ли это уж слишком похоже на сказку? – спросил не без наглости Ставрошевский.

«Ну, и наглец же ты!» – подумал Митька и громко сказал:

– Все равно дело начнут разбирать, и вы выиграете время.

Ставрошевский задумался, услышав заявление Митьки; очевидно, он начал улавливать некоторые выгоды для себя от этого предложения. Наконец, он спросил:

– А как фамилия офицера, которого обвиняют?

– Барон Цапф фон Цапфгаузен.