Светлая Пасха. Семейное чтение

Лия глухо зарыдала.

– Мария! Ты говоришь мне: «Иди с миром, сестра!» Но ведь мой сын поносит Твоего!

Мария подняла Свой взор вверх, к Распятому, будто из уст Его ожидая ответа. А Он взглянул на нее с уважением и любовью, потом на всех тех, которые насмехались над Ним и Его Матерью, и громким голосом сказал:

– Отче простит им, потому что они не знают, что делают!

Шатаясь, поднялась Лия, со скрещенными руками подошла ко кресту, на котором висел ее сын, остановилась. Она смотрела вниз…

Толпа все прибывала, и оттуда слышались какие-то нечеловеческие вопли или злорадный смех. Тысячи рук тянулись к крестам и грозили распятым на них. Ругательства становились все громче, все язвительнее.

Лия стояла у креста неподвижно, скорее похожая на труп, чем на живого человека, не обращая внимания на злословие и брань. Солнце скрылось за тучами, а тучи эти были так густы и темны, что над землей распространилась ночь, несмотря на еще раннее время.

– Или, Или! Лама савахвани! – раздался страдальческий голос со среднего креста.

Лия вздрогнула. Ей показалось, что после этого вопля она услышала она услышала другой такой же, и голос Марии из Назарета, говорившей: «Боже, прости им, потому что они не знают, что делают!»

И что-то заставило Лию встать на колени, и ее уста, до сих пор произносившие только проклятия, прошептали:

– Боже, прости им, как я им прощаю.

И в эту минуту простила она палачам сына, простила всем, поносившим ее, простила не столько во имя Распятого на среднем кресте, с уст Которого раздавались когда-то малопонятные для нее слова, сколько во имя Матери, стоявшей у подножия креста Своего Сына даже без тени злобы. Матери, молящейся за палачей Сына страдальческим голосом:

– Боже, прости им, потому что они не знают, что делают!

    Мария Колонна-Валевская

Неделя мясопустная, о Страшном Суде

Седмица сырная (масляная)

Неделя мясопустная (последний день вкушения мяса) – третье воскресенье из четырех подготовительных к Великому посту.

В этот день Церковь напоминает верующим о последнем неподкупном Страшном Суде, изображая ужасные последствия беззаконной жизни. Она устрашает и побуждает всех к покаянию и указывает на милосердие к бедным, как на средство помилования от вечного за грехи осуждения на Страшном Суде. Верующим внушается, что никто не должен чрезмерно надеяться на великое милосердие Божие, представленное в воскресенье о блудном сыне, потому что милосердный Господь есть и праведный Судия, воздающий каждому по делам его; что покаяние и благочестие должны непременно сопровождаться благотворениями для ближних. Господь произнесет последний суд преимущественно по делам милосердия. Милость явится оправданием, как опытное доказательство любви.

За Литургией читается притча о Страшном Суде: «Рече Господь: Егда приидет Сын Человеческий в славе Своей, и вси святии Ангели с Ним, тогда сядет на Престоле славы Своея, и соберутся пред Ним вси языцы: и разлучит их друг от друга, якоже пастырь разлучает овцы от козлищ: и поставит овцы одесную Себе, а козлища ошуюю. Тогда речет Царь сущим одесную Его: приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам Царствие от сложения мира: взалкахся бо, и дасте ми ясти: возжадахся, и напоисте Мя: странен бех и введосте Мене: наг, и одеясте Мя: болен, и посетисте Мене: в темнице бех, и приидосте ко Мне. Тогда отвещают Ему праведницы, глаголюще: Господи, когда Тя видехом алчуща, и напитахом? или жаждуща, и напоихом? когда же Тя видехом странна, и введохом? или нага, и одеяхом? когда же Тя видехом боляща, или в темнице, и приидохом к Тебе? И отвещав Царь речет им: аминь глаголю вам, понеже сотвористе единому сих братий Моих меньших, Мне сотвористе. Тогда речет и сущим ошуюю Его: идите от Мене, проклятии, во огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его: взалкахся бо, и не дасте Ми ясти: возжадахся, и не напоисте Мене: странен бех, и не введосте Мене: наг, и не одеясте Мене: болен и в темнице, и не посетисте Мене. Тогда отвещают Ему и тии, глаголюще: Господи, когда Тя видехом алчуща, или жаждуща, или странна, или нага, или больна, или в темнице, и не послужихом Тебе? Тогда отвещает им Господь: аминь глаголю вам, понеже не сотвористе единому сих менших, ни Мне сотвористе. И идут сии в муку вечную, праведницы же в живот вечный»[12 - Мф. 25, 31–46.].

Побуждая и располагая верующих к посту и покаянию изображением будущего Страшного Суда, Церковь приготовляет человека к приближающемуся посту «сокращением пищи и страха ради судного», ибо прародители за невоздержание были изгнаны из рая и подверглись осуждению.

Вся последняя подготовительная седмица перед Великим постом, начинающаяся после Недели мясопустной, называется седмицей сырной или в просторечии масленицей, так как в эту неделю разрешено употребление сыра и масла. Ее также называют сыропустной, потому что ею оканчивается употребление сырной пищи.

В эти дни Церковь внушает верующим, что седмица сырная есть уже преддверие покаяния, предпразднество воздержания, светлое предчувствие поста, неделя предочистительная. В эту седмицу Церковь предочищает верующих телесно и духовно предварительным воздержанием, взаимным примирением, обычаем взаимного прощения. «Дабы мы от мяса и многоядения ведомые к строгому воздержанию, не опечалились, но мало-помалу отступая от приятных явств, приняли бразду поста».

Сообразно намерениям приготовления к Великому посту, Церковь в течение сырной седмицы не сочетает браков, в среду и пятницу не совершается Литургия, а вместо нее читаются Часы. Также в среду и пятницу, как и во все дни Великого поста, в храмах с коленопреклонением произносится покаянная молитва преподобного Ефрема Сирина: «Господи и Владыка живота моего…»

Кроме того, в каноне среды для примера и поощрения приготовляемых к посту, прославляются ветхозаветные святые, пребывавшие в подвигах поста. В пятницу вспоминаются крестные страдания Спасителя, в субботу творится память всех преподобных отцев, в подвиге просиявших. Святая Церковь одновременная поучается у святых, живших прежде нас, и обращается к ним за сугубой молитвенной поддержкой во дни Великого поста.

Молитва святого Ефрема Сирина

Господи и Владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь.

Семейное чтение

Прощеные дни

Масленица. Русский народ, справляя стародавний языческий обычай, готовился к шумному веселью. Но благочестивые люди уже с половины недели начинали готовиться к великим дням поста и покаяния. Со среды начинались Прощеные дни. Сам великий государь являл своим подданным пример благочестия. В среду он посещал ближайшие монастыри: Чудов, Вознесенский, Алексеевский и другие; прощался с братией, с больничными старцами и жаловал им царскую милостыню. В следующие два дня, четверг и пятницу, царь отправлялся в загородные монастыри: Новоспасский, Симонов, Андроников, Новодевичий и другие. В Новоспасском монастыре покоились предки благословенного Дома Романовых. В субботу государь, окруженный боярами, и патриарх с Освященным Собором приходили для прощения к царице. Она принимала их в своей Золотой палате, где и происходил обряд прощения.

В воскресенье, главный Прощеный день, рано поутру до совершения божественной литургии патриарх, предшествуемый соборным ключарем, который нес крест и святую воду, приходил во дворец «прощаться» с государем. Вместе с патриархом шли митрополиты, епископы, архимандриты, игумены и весь Освященный Собор, то есть высшее духовенство. Государь встречал первосвятителя в Столовой избе. После обряда прощения с духовными особами государь совершал тот же обряд с дворовыми и служилыми чинами. К государю справа и слева приближались первостепенные бояре. Один из них держал государя под правую руку. Бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки, стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы, головы и полуголовы стрелецкие и всех приказов дьяки и подьячие по чину подходили и целовали государеву руку.

В московских храмах уже благовестили к божественной литургии. После литургии и полуденного отдыха вечером государь, сопровождаемый боярами, окольничими, думными дворянами, стольниками и прочими шествовал в Успенский собор, где совершался святейшим патриархом обряд прощения по церковному чину. Диакон возглашал ектении. После молитвословия государь приближался к патриарху и, произнося слово прощения, целовал святой крест. Затем то же самое совершали все духовные и светские власти. Прямо из собора государь шествовал в сопровождении всех высших чинов прощаться к патриарху, как бы возвращая утреннее посещение. Для государева посещения у патриарха убиралась сукнами и дорогими коврами Крестовая палата. Там уже ждали царского прихода митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты. Словом, весь Освященный Собор. Первая встреча происходила на сенях. Патриарх встречал государя посреди Крестовой палаты. Благословив государя и приняв его под руки, патриарх шел со своим державным гостем на обычное место, где возглашал «Достойно» и «Приходную молитву», после чего давал благословение государю и всем своим гостям. Государь садился на большую лавку на южной стороне палаты. Патриарх на восточной стороне, на лавке под образами. На лавке у северной стороны – бояре. У дверей палаты становились по чину стряпчие, стольники и прочие. Начались «прощальные чаши». После «прощальных чаш» бояре и прочие чины по указу государя выходили в сени. Оставляло под конец палату и высшее духовенство. Государь и патриарх оставались совершенно одни с полчаса времени. Затем палата вновь наполнялась всеми присутствовавшими при обряде. Патриарх снова возглашал «Достойно» и затем «Прощальную молитву». Благословив государя и гостей своих, патриарх отпускал всех. Из Крестовой палаты государь шествовал в Чудов и Вознесенский монастыри. В Благовещенском соборе он прощался у святых мощей, в Архангельском – у гробов родителей и предков.

Во дворце государь прощался с ближайшими к нему особами, с «комнатными», равно как и со всеми лицами, служащими у его государева двора.

Наконец, в этот великий Прощеный день великий государь вспоминал и тех, кто, может быть, более всего нуждался в прощении. Начальники всех приказов докладывали ому о «колодниках, которые в каких делах сидят многия лета». Весьма многим государь изрекал освобождение. Так заключался этот знаменательный день.

    М. И. Хитров, протоиерей

Тройка

Наступил последний день масленицы. Последний день дозволенного веселья. Всей семьей мы ждали, когда к дому подкатит традиционная тройка, чтобы ехать кататься по Черкизовскому валу и бульвару.

Был легкий мороз, казалось, что совсем не холодно, но когда долгожданная тройка появилась и встала напротив наших ворот, то у коренника, вскидывавшего к дуге голову так, будто он хотел откинуть шевелюру, или будто ленты, повешенные на дугу ради масленицы, ему мешали, я увидел вокруг ноздрей комки инея, и понял, что это мороз и такой иней будет у каждого из нас. Мне всегда нравились заиндевелые брови и волосы на висках и краях шапки.

Сели, шаля. Шалости начались уже с одевания. Когда кто-нибудь опаздывал, мы нарочно прятали его варежки, и, к нашей радости, он суетливо начинал их искать и спрашивал у нас: «Ну, скажите, спрятали ведь? Да?» А мы, все отъезжающие, в том числе и мама, которая не ехала с нами, а только нас заботливо провожала, смеялись и кричали: «Да нет же, ну, скорей! Ехать надо, а тут варежки!» Варежки, наконец, находились, и это вызывало еще больший смех. Мы, толкаясь, стараясь посадить друг друга в снег, выскакивали к розвальням, где на облучке сидел кучер в тулупе, подпоясанный веревкой и в шапке-ушанке с опущенными, но не завязанными «ушами». Повалились в розвальни на сено под нескончаемые напоминания мамы: «Осторожнее! Не упадите! Вы уж (к кучеру) не гоните!»

Мое внимание сразу же и до конца поездки было обращено на кучера – хороший или нет, добрый или недобрый, даст подержать вожжи, поправить или не даст? Все, кто сел, толкались, смеясь, накрывали друг друга платками и шубами, которые мама, непрестанно бегая в дом, выносила и, бросив их на нас, подсовывала, подпихивала под наши бока и ноги.

Я понял, что кучеру надоело слушать бесконечные предупреждения и наставления, и он, повернувшись еще больше, так, что одну ногу ему пришлось положить на облучок, а другой покрепче упереться в дно саней, пробасил: «С Богом!» И потом, привычно распевно произнес, накручивая вожжи на варежки: «Н-н-о! Милаи! Застоялись!», – и натянул вожжи.

Вот он, сладкий для меня момент – предвкушение скачки. Уже крикнуто, уже натянуто, а мы стоим. Коренник как вздергивал головой, так и сейчас вздергивает, будто и вожжи, и окрик – это не для него. Пристяжные – одна вялая, гнедая, с навозом на коленках – понуро стоит, будто не понимает, какой это праздничный для нас день. Другая, серая, со вздутым животом, натянула постромки, дернула, но куда-то в сторону, и опять стала. Это – разлад.

Я понял, что это никогда не организуется, и вдруг показалось, что никуда мы не поедем, если все будет так, как сейчас. Пропала так долго ожидаемая масленица с катаньем, о котором мечталось год. Но оказалось, что этот окрик еще не был настоящей командой, потому что ямщик все еще накручивал, как будто примерял витки вожжей на рукавицы, но вот, наконец, накрутил и встал. Встал!

И тут с лошадьми что-то случилось. Коренник стал трясти мордой не так, как прежде, широко мотая, а мелко встряхивая из стороны в сторону и резко, как будто хотел сбросить сосульки с заиндевевших ноздрей. Вялая гнедая пригнулась, будто бы ее сейчас ударят, и она с боязнью ждет этого, а правая с животом, та, что дернула, повернула голову в сторону коренника и вдруг неожиданно схватила зубами вожжу и, схвативши, замерла.

«Трогай, леший!» – все так же нараспев забормотал возница. Коренник нехотя, как будто его отвлекли от чего-то важного, тронул. Тронул, а мы ни с места – полозья примерзли. Тогда коренник, как будто с духом собрался и дернул еще раз. Полозья завизжали, захрустели. Сдвинулись. Все мы обернулись к маме, чтобы увидеть, что она понимает нашу радость и разделяет ее, замахали ей руками, варежками, платками. Замахали быстро, потому что нам хотелось ехать быстро.

Но ехали мы очень медленно. Я перестал махать и стал искать глаза возницы. Но кроме спины в тулупе с веревкой и верха шапки я ничего не видел. Коренник шел. Не бежал, а шел, и мне казалось, что он вообще не может бегать, а, как водовозная кляча, может только тащиться, искажая, портя нам всю радость катания, всю масленицу.

Около домов, что мы проезжали, стояли знакомые мне мальчишки в валенках, к которым были прикручены веревками коньки (на мальчишку по одному). Мне так хотелось, чтобы наши лошади мчались, а мальчишки – каждый на одном коньке – цеплялись бы за наши розвальни и друг за друга и катились бы за нами. Но ребята не обращали на нас внимания. Наша медленная езда не вызывала у них зависти и даже малостью не привлекала.

Повернули на Некрасовскую улицу, выехали на Вал. Кучер натянул вожжи, и коренник побежал! Правда, вразвалку, лениво, но побежал! Как жалко, что мальчишки этого не видели. Не видели, как мы, мне казалось, помчались. Я даже привстал навстречу ветру, хоть и слышал сзади голос сестры: «Юра, сядь! Что говорила мама? Сядь сию минуту!» Но я даже не оглянулся. Мы мчимся. Мы летим. Лошади бегут, я стою, и ветер рвет на мне шарф и шапку. Мне не страшно. Я закаленный. Я бы и руки сложил на груди, да просто знаю, что там, сзади, не поймут этого. Ну уж, ладно, не буду, но посмотрите, как мы летим! В это время коренник поднял хвост, под хвостом его, как в фотообъективе, раскрылась диафрагма, и он, перебирая ягодицами и иногда издавая хлопающие звуки, будто лопаются мыльные пузыри, выбросил из себя тугие клубки. Несколько раз он открывал и закрывал диафрагму, потом закрыл, опустил хвост и побежал резво. Мы ехали по Валу, и многие прохожие останавливались и, улыбаясь, смотрели на нашу тройку. А и то, масленица!

Но вот выехали на Преображенскую заставу и повернули налево к Архиерейскому пруду. Тут мы увидели другую тройку, которая, промчавшись по другой стороне Бульвара (от пруда), круто заворачивала, пересекая нам дорогу. Нашему кучеру пришлось даже резко рвануть вожжи, чтобы подать лошадей вправо. «Шалые! – ругнулся кучер. – Прямо шалые!» И почему-то улыбнулся. Надя, Валя вскрикнули от резкого поворота в сторону, а я понял, что моя надежда на нашу тройку тщетна. Да и кучер не любит быстрой езды, он обыкновенный возница, и лошади его – клячи, и вожжей его мне не надо.

Шалая тройка виднелась далеко впереди нас, по обе стороны ее розвальней клубился снег, и сами розвальни от большой скорости кидало из стороны в сторону, и веселые крики, вопли, взвизгивания седоков говорили о том, что для них масленица веселая, озорная, даже шалая, а наша масленица – тихая езда на унылых лошадях. «Ездили? – спросят нас – Ну, ездили. – На тройке? – Ну, на тройке». Но масленицы не было. Мне это было так ясно, что я даже сел вниз, на дно, на сено, повернувшись лицом назад и бросив смотреть на кучера и лошадей. Позволив себя закутать в шубу, я уныло смотрел, как нас догоняет пара лошадей – коренник под пестрой дугой и одна пристяжная. Догоняли быстро – для них масленица была тоже веселой.

Видя, что быстрая езда не про нас, я принялся за орехи, мои любимые, кедровые, которыми мама нас снабдила. Тут я услышал голос нашего кучера, ставший мне таким неприятным, сейчас он стал похож на ворчание или глухое рычание: «Вре-ешь! Ну, вре-ешь!» Мы посмотрели вбок и увидели, как пара лошадей догнала нас и, поровнявшись, начала обходить.