Светлая Пасха. Семейное чтение

Наш возница, наверное, и не обратил бы на это внимания, но, как я догадался, его вывел из состояния равнодушия мальчишка – худой, маленький, в огромной собачьей шапке, накрывшей всю его голову так, что глаз не было видно, и в огромных, разного цвета валенках, подшитых и, видно, здорово стоптанных, к которым были прикручены коньки. Валенки были очень большие, а коньки, видно «снегурки», маленькие такие, что их не было видно, и если бы не веревки, которыми были обмотаны ступни валенок, да коротенькие палки, которыми эти веревки были затянуты, чтобы держать коньки, казалось бы, что у пацана нет коньков, а, прицепившись к саням сзади железной крючковатой палкой, он едет за санями прямо на валенках. Этот пацан кричал, как только их сани поравнялись с нашими розвальнями: «Дяденька, дай прокачу-у!»

Этот задиристый крик, наверное, и пробудил нашего возницу. «Вре-ешь! Ну, вре-ешь!» – совсем не глядя на обгоняющую нас пару, нараспев бурчал он и ерзал на своем облучке, скользя и срываясь ногой, положенной боком. Наша тройка, к которой я уже потерял интерес, вдруг преобразилась. Лошади подобрались, а у коренника совсем перестала мотаться голова. Она вытянулась вперед, да так и остановилась, будто кто-то потянул ее вперед невидимой уздой. Пристяжные затопотали, и я, все еще не веря в скорость, вдруг услышал участившийся дробный стук – это был топот наших лошадей.

«Вр-ре-шь!» – продолжал рокотать наш кучер, и вот обе группы – пара и наша тройка – движутся рядом, и никто не хочет уступать. Они уже не просто двигаются, они мчатся. Это доказывает глухой топот копыт наших лошадей по укатанному снегу и то, что Надя и Валя повернулись, съежившись, в сторону и смотрят на наших соперников. Мальчишка перестал кричать и молча мчится, держась своим крючком за сани.

Две упряжки мчались ровно. Наш кучер даже не смотрел в сторону соперников, а просто замолчал и, растопырив локти, шевелил ими, как будто хотел что-то раздвинуть. В этот момент я был счастлив: мне так радостно было мчаться быстро, да еще рядом с кем-то, что я и не подумал о гонках. Я мечтал о скорости и достиг ее. Но нашему кучеру теперь этого было мало. Зачем-то поправив шапку, которая, поерзав, стала на прежнее место, проведя по щеке согнутой в локте рукой, так как руки его были заняты натянутыми вожжами, он вдруг заголосил по-бабьи, будто завизжал: «Мамочки-и-и!» И вдруг мужским голосом: «Вре-ешь!» Не видел я, что он сделал. Нагнувшуюся шапку и трущуюся щеку видел, но больше ничего.

Я услышал, как дробный топот стал на мгновение громче, а потом вдруг пропал, вместо него появились ритмические удары, похожие на стук сотен сапог, когда солдаты идут в ногу. Коренник уже несся. Он совсем вытянулся, чуть запрокинув голову, будто на его голове были большие рога и был он весь устремлен от нас куда-то. Я увидел это потому, что ленты, красные и белые, которыми была оплетена дуга и из-за которых я не мог раньше хорошо видеть голову коренника, эти ленты оттянулись назад и капризно вертелись, а две из них закинулись вверх и обернулись вокруг дуги. Ветер, этот встречный ветер, стал так силен, что поднял ленты и открыл мне голову коренника.

Пристяжные, будто сговорившись, стучали копытами по земле почти одновременно, только казалось, что они обе слепые на один глаз, так неестественно той стороной морды, которая была ближе к кореннику, они повернулись вперед, отвернувши головы от коренника, будто хотели оторваться от него и помчаться в стороны, но вместе с тем они мчались вперед, тянули нас и были с коренником в удивительной слитности. Из-под копыт их летел снег, залепляя руки и лицо кучера и обдавая нас маленькими снежными лепешками. Наши розвальни кидало из стороны в сторону, как кидало ту тройку, что вначале промчалась мимо нас и которой я завидовал.

«Мамочки-и-и!» – взвизгивал кучер. Вдруг я услышал знакомое: «Дяденька, дай прокачу-у!» Обернувшись, я увидел, что наша тройка оставила пару далеко позади и пацан в собачьей шапке и огромных разного цвета валенках прицепился своейжелезной палкой к нашим розвальням и кричит свое «прокачу-у» тем, кто сидит в отставших санях и с которыми он только что смеялся над нами.

Мы летели. Теперь уже сомнений не было. Летели. Вокруг розвальней, как эхо от дробного стука копыт, пролетали колючки снега и все время вилась снежная дымка. По левую руку уже кончался бульвар. Кучер натянул вожжи, стараясь придержать лошадей. Я счастливо и вопросительно смотрел на Надю, разделяет ли она со мной радость этих гонок. Надя и Валя, тоже разгоряченные этой ездой, плотнее усаживались в сено и старались усадить меня. Я был так доволен, что даже не сопротивлялся.

Было катанье, были гонки, и мы победили. Я даже дружелюбно поглядывал на пацана в собачьей шапке, который, мягко подпрыгивая на бугорках, мчался вместе с нами; он тоже разделял эту радость езды и, значит, понимал меня.

Возница сдерживал лошадей. Но не тут-то было. Тот коренник, который так лениво начал езду, теперь никак не хотел прекратить этот бег. Вот уже и конец бульвара, и наш кучер, встав обеими ногами на дно розвальней, упершись коленями в облучок, изо всей, казалось, силы натянул вожжи, а лошади все летели. Вот уже кончился бульвар и начался широченный спуск к мосту через Архиерейский пруд, а их никак не остановить.

Мы схватились друг за друга, глядя кругом и на кучера. Место, где все разворачиваются в обратную сторону к Преображенской заставе, давно миновало. Надо было повернуть, а мы не повернули «Держись!» – крикнул кучер и провел в воздухе рукавицей, будто заставляя нас куда-то спуститься. Мы, притиснувшись друг к другу, вжались в дно саней, судорожно держась за сани и друг за друга. Казалось, что наступает расплата за ту радость, которую мы получили.

«Держи-и-ись!» Нас прижало к правой стороне саней, где я не то сидел на корточках, не то лежал. Надю и Валю повалило на меня, какая-то сила сжала нас, и «держи-и-ись!», и дробот копыт – все смешалось. Я только видел перед собой деревянную стойку розвальней, оплетенную несколькими полосками мочала. За стойкой, за мочалом, прямо у моего носа, мчалась снежная полоса дороги, такая твердая и стремительная, что казалось, меня еще чуть сдавят, и я буду царапать носом эту быстро мчащуюся корку.

Что-то загремело. Нас кинуло влево, затем опять прижало, и я вдруг почувствовал, что меня никуда не прижимает. Валя крестилась. Надя вытаскивала меня из угла розвальней и кутала в шубу. Кучер, тряхнув завязками на шапке, повернул к нам лицо. Его усы, брови и края шапки – все было в инее, и под белыми усами открылись зубы, и зубы проговорили: «Что? Боязно? Ничего, милаи, Масляна, она на то и Масляна! Не бойсь!»

Лошади, повернув по крутому спуску и прокатив полозьями розвальней через трамвайные пути, где полозья на мгновение застряли в рельсах (поэтому-то нас и кинуло), развернулись и понеслись в обратном направлении. Снова слева от нас замелькали деревья и накрытые подушками снега кустарники бульвара. Мы мчались.

Далеко сзади было видно, как прилаживает конек к валенку пацан в собачьей шапке (его оторвало на повороте), а впереди была видна тройка, которая еще в начале нашей поездки обогнала нас и которую теперь, судя по тому азарту, что напал на коренника, мы нагоняли.

Теперь уже все мы смотрели вперед и, держась за сани, на всякий случай, смотрели туда, где все крупнее и крупнее, приближаясь к нам, виднелась эта, когда-то лихо обогнавшая нас тройка.

Чтобы лучше видеть, я встал и схватился за локоть кучера. Схватился и испугался, а вдруг он будет ругаться. Но он не обругал меня, а, наоборот, направив на меня заиндевевшие усы, а глазами все глядя вперед, крикнул: «Как звать-то?» Я ожидал ругани, крика, бранных слов, но не этого и, держась за его локоть и глядя ему в усы, молчал. Усы зашевелились, опять из-под них вылезли зубы, такие белые и веселые: «Звать-то тебя как, спрашиваю?» Я не знал, как сказать. Юра? Как-то очень уютно, по-домашнему. Юрка? Меня так звали только мальчишки, а дома никогда. Юрочка? Вообще неприятно, потому что так звали меня все, и именно поэтому мне это не нравилось.

Глядя в усы и зубы, я сказал, как на экзамене или как говорят на причастии: «Георгий!» – и сам понял, как это неуместно и неловко.

Кучер только этого и ждал. Он повернул усы к лошадям и, еще больше подставляя мне локоть, крикнул: «Держись, Егор!» И снова я услышал ритмичный, дробный топот, и снова пристяжные развернули головы в стороны, как будто стараясь оторваться, но теперь это было еще и потому, что управлял лошадьми я сам. Моя рука уверенно лежала на локте кучера, и ей передавалось то пульсирующее подергивание, что шло от лошадиных морд через натянутые вожжи.

Мы нагнали тройку как раз в том месте, где кончался бульвар и где она в начале катанья проскользнула перед нами. Перегнали и понеслись по бульвару еще раз. На этот раз мы неслись по-настоящему, уверенно, как победители, как имеющие право на весь бульвар.

Мчались кони, розвальни кидало короткими толчками влево-вправо, моя рука, чуть оторвавшись от локтя кучера на одном из ухабов, перебралась вперед и теперь лежала на самой вожже, и кучер видел это и не возражал. Мы сделали еще один разворот через трамвайные пути и проехали мимо парня в разных валенках, который, видно, так и не поправил конек и хмуро смотрел на нас из-под шапки, доехали до Заставы и повернули вправо на Вал к нашему дому.

Подъезжая к дому, лошади сами замедлили бег и перешли на трусцу, а совсем близко от дома, где я уже видел маму, стоящую у калитки, кучер, чуть сдвинув в мою сторону вожжи, сказал: «Ну, Егор, приехали!» Я понял это движение и, схватившись за вожжи обеими руками, натянул их и крикнул: «Приехали, милаи!» И даже тогда, когда тройка уже остановилась, я все не хотел бросать вожжи, стоял у облучка счастливый бескрайним детским счастьем.

«Юрочка! Посмотри на себя!» – воскликнула мама. Я только что был грубым Егором, ловко ладящим с лошадьми, и вдруг опять стал этим ненавистным мне Юрочкой. Вся моя шапка, весь мой шарф, обернутый вокруг шеи, были сплошь усыпаны толстым слоем снега. Я увидел себя, в инее, с вожжами в руках, близко к лошадиным крупам: я все-таки мужик, Егор!

Это была моя настоящая и, как потом оказалось, единственная веселая масленица. Были масленицы, были блины, но не было катанья, не было этих сложившихся вместе радостей. Уже не было упоительного отрочества.

    Из книги Г. Ансимова. Уроки отца, протоиерея Павла Ансимова, новомученика Российского. М., 2005

Суббота сырная. Память всех преподобных отцов, в подвиге просиявших

В субботу на сырной седмице (масленице) – перед Неделей сыропустной, заговеньем на Великий пост – совершается празднование в честь и в память всех преподобных и богоносных отцов, просиявших в подвиге воздержания.

Семейное чтение

Под взором Христа

Едва ли кто из людей, окружавших Христа на Голгофе, был так озлоблен на Него, как один из иерусалимских граждан по имени Завулон. Его единственная дочь, прекрасная девица Рахиль всем сердцем возлюбила Иисуса Христа и, несмотря на все увещевания и угрозы своего отца, стала вместе с другими всюду следовать за Ним, внимая Его дивному учению. Когда же жестокосердный отец стал за это истязать Рахиль, она покинула его дом, приютилась у одной благочестивой вдовы и примкнула к тайным ученикам Христовым.

Исчезновение дочери повергло Завулона в сильную горесть. Он всюду искал ее, но безуспешно. Считая Иисуса виновником своего несчастья, Завулон возненавидел Его, и теперь с наслаждением смотрел на Его крестные страдания.

– О, как я радуюсь гибели этого лжеучителя! – сказал он окружающим людям.

Потом, приблизясь ко кресту, он стал всячески злословить Христа и издеваться над Его страданиями.

Радуйся, радуйся, Христос, Сын Божий. Царь Иудейский! – воскликнул наконец Завулон, и адская злоба исказила его лицо.

Не находя больше слов для ругательств и насмешек над Иисусом, Завулон хотел уже отойти от креста, но взор его внезапно встретился со взором Спасителя, и он невольно остановился.

Сколько кротости, неземной любви и всепрощения выражал этот дивный, божественный взор! Он глубоко проник в мрачную душу Завулона, умертвил в ней пагубную злобу и пробудил совесть. Жалость к Иисусу и стыд за напрасную к Нему ненависть мгновенно овладели сердцем грешника. На лице его отразилась глубокая скорбь, и взор заблестел слезами раскаяния. Напрасно Завулон старался подавить в своей душе эти, доселе неведомые ему чувства, напрасно он будил свою умершую на Христа злобу, голос грешной совести усиливался в нем с каждой минутой, и жалость к Божественному Страдальцу переполняла его сердце.

Кругом Завулона были несметные толпы народа, пришедшего смотреть на казнь осужденных. Многие, сожалея о тяжкой участи своего любимого Учителя, горько плакали; другие же издевались над Ним и, подобно Завулону, восклицали: «Радуйся, Христос, Царь Иудейский!». Гул от множества голосом стоял невыразимый, но Завулон не слышал его и не видел ничего окружающего. Боясь снова встретить кроткий взор Божественного Страдальца, он низко опустил голову и весь отдался борьбе с охватившими его душу чувствами.

Между тем, наступили последние минуты страданий Христовых. Солнце померкло, и погруженная во мрак земля, как бы устрашась совершившегося на ее груди великого злодеяния, затрепетала. Неописуемый страх объял народные массы, и полный отчаяния их вопль был слышан в самых отдаленных частях Иерусалима.

Множество людей от страха пало ниц, им казалось, что сейчас земля разверзнется и поглотит их. Другие бежали в разные стороны, рвали на себе одежду и волосы, проклиная день и час своего рождения, и восклицая: «Горе нам, ибо мы распяли Христа, Сына Божия!».

Завулон также пустился в бегство, направляясь к Иерусалиму. Когда он входил в город, то мрак уже рассеялся. Завулон, к величайшему своему ужасу, увидел несколько усопших человек, которые в минуту смерти Христа восстали из своих гробов и теперь тоже входили в Иерусалим, неся на руках свои пелена и покрова.

Трепеща от смертельного страха, Завулон хотел бежать от них, но один из усопших, преградив ему путь, взял его за руку и воскликнул:

– Горе тебе, безумный сын мой, ибо сердце твое омрачилось ненавистью к Господу.

– Отец! – воскликнул Завулон, узнав в представшем человеке своего покойного родителя.

Будучи не в силах более выносить столько испытаний, Завулон в бесчувствие упал на землю. Некий сердобольный человек поднял его с дороги и отнес в сторону.

Когда Завулон пришел в себя, настала уже ночь. Полный душевной муки направился он в свой дом, и здесь, проливая жгучие слезы раскаяния, разорвал свою одежду и, ударяя себя в грудь, воскликнул:

– О, прости меня, Невинный Страдалец Христос, Сын Божий!

Жарко молился Завулон, горько оплакивал он свое заблуждение, но голос молитвы не мог заглушить в нем вопля грешной совести. Он все еще чувствовал на себе полный кротости и любви взор Божественного страдальца, и скорбь его была беспредельна. Так провел Завулон время до святой пасхальной ночи.

Не крепок был сон жителей Иерусалима в эту великую ночь. Те из них, чья совесть была спокойна, проснувшись, ощутили в сердцах своих непонятную светлую радость. Люди же с сердцами, озлобленными на Христа, и с руками, обагренными пречистой кровью Его, просыпаясь, трепетали от какого-то тайного ужаса…

Завулон стоял на коленях и усердно молился. Наступила полночь. Вдруг его жилище озарилось дивным неземным светом, и в его лучах он увидел невыразимой красоты ангела.

– Христос воскрес! – возвестил ему светозарный небожитель. – Иди ко гробу Его, и ты удостоишься Его прощения.