Дважды оглядываясь. Роман

Марли вошел в комнату и сел на то место, где стояла колонка. Он сделал сиплый вдох и незаметно присоединился к разговору. Его пение лежало поверх струн, струясь живым по неживому словно вьющаяся змея по бетонной плите. Он не пел, он говорил.

– Терпсихора, – сказала Ника. Судя по интонации, она была близка к исчерпанию запаса любимых слов. Вот и конец игры.

Мы все цветы, которые распускаются в разное время. Кто-то на закате жизни, кто-то – в ее начале, одни – плодоносят, другие – неплохо смотрятся засохшими. И когда где-то возникнет новый причудливый вкус, причудливый вид, все вокруг кричат: «Ах!» Черт, да как же назывался тот фильм?

– И ещё – куркума, – произнесла Ника и теперь уж точно закончила.

Новое – вот главная приманка, думал Марк. Старое новое и новое новое. Ценно то, что трудно повторить. Но значимо ли это только потому, что трудно повторимо? Понимал ли Марли, что являет миру в интонациях своего голоса? Ведет ли он путём, который без него бы не был найден?

С расстояния в сто лет любая эпоха сжимается в пятно, с расстояния в триста – в точку, в тысячу – занимает свое крохотное место в великой монаде и постепенно исчезает в ней. Весь классицизм одинаков, ренессанс одинаков, модерн одинаков. Сотни великих мастеров воспроизводят канон.

Возможно, однажды мы поймем, что культура в 99% случаев несет в себе нулевой сигнал. Местами она заходит на территорию травмы, любви, ностальгии, десятков других чувств, и этим прекрасна для коротания вечеров, но вызванный ею эффект, по сути, ничем не отличим от реакции тела на зимнее море или красиво облупившуюся побелку на стене. Ансамбль средневековых витражей, реяние тёплого воздуха, импрессионистская техника мазка – это игра ребёнка в камушки на пляже. Авторское видение, не более того: дай-ка взглянуть через твои глазницы. Другого способа сохранить оригинальность просто нет. Дробление и дробление до предела.

– Марчелло, снимай чехлы, ты нам нужен, – окликнул его Фил. – Тебя совсем угандошило.

Марка вздрогнул. Кажется, он выпал минут на пять. Его выплюнуло из мыслей, ох далеко заплыл. Глаза совсем привыкли к пушистому сумраку.

Темо сделал пару кликов в ноуте и заиграла «When the Music is Over», the Doors. В комнату вошел Моррисон. Что ж отличный выбор. Прекрасный текст, прекрасные ноты. Совершенно другая атмосфера.

Помню, там был противного сладкий, банановый ликёр. Она не осталась на ночь. Уехала и потом не отвечала на звонки. Наверное, я что-то не так сказал.

Эта песня… ммм, until the end… она сшила два момента. Ощущение того вечера, забытое. Ощущение одиночества. Одиночества как агрессии к себе.

Она спросила, в какую кружку ему налить кофе? Так мило. Ведь у нас и правда есть любимые и нелюбимые кружки. Я тогда сказал: «Налей-ка в «Элвиса», которого мне Саша придарили на Минорке. Одна телка наливает тебе кофе в кружку, подаренную другой.

А затем, когда кофе долго не остывал, она достала из ящика охапку вилок и сунула в чашку, чтобы металл охладил кипяток. Может быть, надо было остаться с ней на подольше? Странности даже лучше классной задницы, ты как бы потом берешь их себе.

Моррисон, медленный скуластый здоровяк в белой рубашке, шаман, допевает второй куплет. Расставив руки, он отпускает микрофон и медленно кружится на сцене. У него там – леса и горы, и плавный полет. И воздух. Вибрации нервной системы пульсируют точками и тире.

– Знаешь, спать в компании, это ещё хуже, чем сидеть в телефоне, – сказал Фил в своей типичной нравоучительно-навязчивой манере.

– Реальность, куда ты бежишь, может быть интереснее. Разве нет?

– Нет.

– Или да, и я просто релятивист.

– Даже если ты релятивист, это не доказывает твою правоту, – подхватил Темо.

– Как и мою неправоту.

– Это снова релятивизм.

– Ты предлагаешь мне спор в рамках твоей концепции релятивизма, где я не могу доказать свою неправоту.

– Так ты согласен?

– Если и отчасти да, то кто позаботится о моём эго?

– Я позабочусь. Но только после того, как ты позаботишься о моём!

– Типа покормить соседского кота, когда свой голодный?

– Покормить того, кто попросил.

– Как ты меня заебал!

Я лежу на снегу в горах. На мне лыжный комбинезон. В ногах ощущается тяжесть от громоздких ботинок. Снежинки падают на лицо, от чего мышцы подёргиваются. Кроны темных сосен беззвучно раскачиваются на краю склона. Сосны никогда не падают, прочно приделаны. Порыв, затем движение, затем снова порыв.

Слышны звуки сноубордического лагеря. Музыка маленьких ресторанчиков, голоса, гул подъёмника. Я знаю, что будет дальше: арендованные шкафчики для аутфита, фуникулер в деревню, бряцанье ботинок об асфальт, автобус, обветренные мясные лица, слипшиеся волосы, тесный номерок.

Много лет назад я также лежал в сугробе у подъезда. Мне пять или шесть. Рядом бабушка беседует с соседкой. Обсуждают, что за хулиганы вышвыривают пакеты с мусором из окон. Эти пакеты не долетают и повисают на деревьях, а потом со временем прорываются и завонявшийся за это время мусор частями сыплется всем на головы. А это мы с Юрцом.

И вот мне 26. Я в Бангкоке на пряной, людной Коасан-роуд. Патлатый, потный таец в бандане кусает микрофон в переполненном баре, а компания за соседним столом подпевает ему, размахивая в воздухе зелеными бутылками с Бинтангом. От жары тела людей кажутся мягкими. Протискиваясь между гостями, официантка-таечка пытается не дотрагиваться до их потных тел. Она без белья с неидеальной грудью, молодец.

Сколько длится звук, исчезая?.. Сколько длится память, исчезая?.. Они – лишь импульсы, дрожащие, истончающиеся, иссякающие в черноте. Я вернусь туда ещё более больным и более пустым, вернусь и не почувствую ничего.

– Если музыка – это язык образов, то Шнитке – это шизоидный ромб, Шёнберг – текст из одних подлежащих, Лео Брауэр – средневековые крепости в полях, – рассуждал Темо.

– А кто Моррисон? – уточнила Ника.

– Возможно, Моррисон – это природа? – отозвался Марк.

Ника перемела к Темо. Они в полголоса вели беседу. Она громко рассмеялась и на секунду с улыбкой оперлась лбом на плечо Темо. Вот это да! Сукин сын, нашел ключик!

Марк кинул взгляд на Фила. Тот не обратил внимания. Горьковатая ревность мгновенно перебила послевкусие косяка, с которым не могли справиться три бокала красного. Быть может, ВСЕ ЭТО БЫЛО НУЖНО ТОЛЬКО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ НИКА ПОЗНАКОМИЛАСЬ С ТЕМО? – прорезалось в омраченном уме Марка.

– Дамы и господа, я приглашаю на сцену «Guns’n’Roses», – гнусавым голосом конферансье огласил Темо и переключил трек.

– Просим! – подхватила Ника и захлопала ладошкой по ноге. – Мы достаточно разогреты для рока! Пушки и розы! Пушкин и розе? Нагружай!

– Белые розы, белые розы… блин, а как будет по-английски «неприкрыты шипы»? – спросила Ника.

– Rose is a rose is a rose is a rose, – тихо произнес Марк.

– Uncovered sheep’s/ships? Разоблаченные овцы или раскрытые корабли? – заблеял Филипп, передразнивая ее. Ника не выдержала и прыгнула, чтобы наподдать ему. Они вместе повалились на пол. Фил крепко обнял ее и загрыз в шею, от чего она довольненько завизжала.

Темо равнодушно перекинулся взглядом с Марком. Его верхняя губа изогнулась.

После мягкого психоделического рока композиция звучала грязно. А может быть гости готовы к модальному джазу? Не попробовать ли тихонько подстелить.

– Я всегда был убеждён, что секс – это самое глубокое духовное переживание, которое дано людям, – произнес Марк, глядя на то, как Филипп и Ника катаются по полу как по ромашковому полю.

– А сейчас?

– А сейчас мне кажется, совместное музицирование – глубже. Оно требует подготовки, работы. Музицирование как бы подальше от физиологии, повыше. Если бы меня спросили, следующий миллион лет ты хочешь непрерывно трахаться или импровизировать, я бы выбрал музыку.

Марк дотянулся до прохладных клавиш лэптопа. Зазвучала композиция с одной из поздних пластинок Кейта Джарретта – «Last Dance». Джаррет играл здесь в нетипичной манере. Он лаконичен, нетороплив, словно застенчивый подросток в незнакомой компании. В его фразировках много воздуха, благодаря чему больше работает то, чего он не договаривает чем то, что он говорит.