Эра счастья

Мое личное толкование ситуации остановилось на том, что я коллекционирую чужие модели. Понимая их очень глубоко, я совершенно не представляю, как можно соединить их все в одном смысловом поле. Получается, что все они живут как бы в разных реальностях и все имеют право на существование. Отрицая при этом возможность единого для всех поля. Я вижу свою ограниченность, и именно она не позволяет мне понять, каким образом Зона откликается на наши желания и потребности, например, о счастье…

Однако мало кто понимает, что случилась безумная очевидность: пустая фраза с пожеланиями счастья стала вдруг реальностью. Пустой реальностью. Пустой, потому что мало кто из людей внятно представляет себе свое счастье. Конкретно, в деталях. А главное – мало что делает для его достижения. Он ждет, чтобы ему его дали. Или как объект, или как состояние. Вот мы все и получили то, чего на самом деле заслуживаем! Что-то маловнятное, чужое (или даже чуждое?), но для всех и даром.

В этом и есть наша главная ошибка. Глупо считать, что счастье где-то вне нас, что его нужно найти или обрести, или заслужить. И именно этим заблуждением пользуются все мошенники всех времен и народов. Обещают то, чего в принципе не могут дать: подарить, помочь найти, открыть, добиться. Вот и наши исследовании пошли тем же путем. Мы хотели создать идеальный продукт, забывая, что это в принципе невозможно.

Правда же в том, что счастье даровано всем и каждому вместе с жизнью. Оно уже принадлежит человеку. Априори. Только поняв и приняв это, можно успешно завершить свои искания. И только тогда можно разрешить счастью просто быть. Дать ему шанс случиться. Это все равно что перестать шуметь, чтобы услышать наконец тишину. И прекратить кричать и злиться на других, что не дают услышать тебе… Просто затихнуть…»

Радислав Петрович повысил тон голоса, чем привлек внимание Киры. Теперь он с волнением твердил, что невозможно было противостоять силе, которая накануне вторглась в институт и похитила «счастье». Он призывал всех присутствующих, а особенно охрану, ни за что себя не винить.

«Конечно. Не надо, – откликнулась про себя Кира, невольно вспомнив лихорадящий Голос. – Чье намерение сильнее, тот и побеждает. И если победитель не ты – значит, есть над чем работать… Всегда. Всегда есть над чем работать. Смотреть в себя. Работать с собой».

Директор института еще говорил о мерах безопасности внутри корпусов, о пропускной системе, не забывая при этом очаровательно улыбаться, поддерживать, вселять надежду одним взглядом и удерживать внимание огромного числа присутствующих. И только внимание Киры бродило далеко от тех мыслей, которые с таким жаром озвучивал сейчас директор.

Ее все больше захватывала одна идея, которая делала бессмысленной ее работу на протяжении всего этого времени. Она смотрела сквозь безупречную фигуру оратора, как через портал, который открывал ей другие важные фигуры и лица, и спрашивала: «Если вы собирались дать это „счастье“ всем без разбора, то какая вам разница, как оно попадет к людям? Вы не раз намекали, что способ неважен, важно, что будет после. И вот это „после“ наступило. Так что теперь для вас важно?»

Сформулировав наконец свой вопрос, Кира мгновенно ощутила такой упадок сил, что провалилась в безразличие ко всему на свете. Она даже хотела встать и уйти, чтобы больше не слушать эту ложь и лицемерие. Но и это действие вдруг потеряло всякий смысл. «Минутами раньше – минутами позже, – подумала она. – Все равно уже ничего не изменить».

***

Волк почувствовал сначала боль и только потом ощутил все ноющее тело, в котором она жила. Следом за ощущениями в теле боль пришла и в мысли: «А что, если и счастье…»

Он приготовился открыть глаза, надеясь увидеть не деревья и траву Зоны, а что угодно другое.

Серый потолок вызвал у него вздох облегчения. Медленно поворачивая голову, чтобы не спровоцировать дополнительных болевых шоков, он обвел глазами помещение, в котором находился. Серые холодные стены, неяркий свет из окон, расположенных по периметру комнаты ближе к потолку.

Он уже бывал здесь. И тогда ему было страшно. Ибо тогда он был диким волком и был заперт в каменной клетке на неопределенный срок с неопределенными перспективами.

Теперь он попал сюда второй раз. Странно, но его уже не захватывали те страхи, которые вовсю гуляли между этими стенами и им самим тогда. Тогда были и неизвестность, и опасения, и прочие переживания. Он был травмирован серьезным разочарованием от несбывшихся надежд и потери веры в людей. Но зная все «технические» моменты нахождения здесь, он не чувствовал теперь ни безнадежности, ни обреченности.

Он спокойно закрыл глаза.

При всей тяжести предстоящего будущего, оно было наилучшим из всех вариаций, которые вспыхивали в уме ползущего по Зоне Волка и исчезали быстрее, чем он успевал их до конца рассмотреть. Возможно, ему повезло как никогда. Потому что даже он сам не мог придумать более логичного и лучшего завершения того тупикового положения, в котором он оказался…

Мозг, успевший классифицировать большую часть окружающей его неопределенности, уже не желал отключаться и начал продуцировать новые мысли и образы. И первым в этом ряду был Велигор.

Волк тут же запретил себе думать на эту тему. Теперь судьба его друга целиком и полностью зависела от сотрудников института. Спасли ли они его или бросили там, он сможет узнать только тогда, когда они сами сочтут нужным сказать ему об этом. Больше он не мог влиять на то, как обстоит этот вопрос, и запретил себе развивать эту мысль.

Второй вспышкой мысли оказалось желание срочно найти Наумова и поделиться с ним опасениями, связанными с влиянием «Эс Икс» на людей, которые им «осчастливливались».

Зная, что камеру могут прослушивать сотрудники безопасности, он, с трудом оторвал от неба присохший язык и приоткрыл рот. Его поразило то количество мышц, которое болело на его лице в ответ на эти действия. И стал повторять через небольшие промежутки времени:

– Наумов… Наумов…

Получалось тихо, но в гнетущей тишине каменных стен звук усиливался и был ясно слышен.

«Интересно, сколько людей, оставаясь наедине с собой, способны выслеживать свои мысли и давать себе отчет в том, что и в какой последовательности они думали? Кто может отличить мысленное блуждание от мыслительного действия? Понимать, откуда пришла та или иная мысль, что ее породило, на что, в свою очередь, повлияла эта и так далее… Как правило, это сплошной поток самых разных образов, увязанных между собой без всякого присутствия логики. Именно так люди и „думают“».

Волк помнил, как, попав сюда в первый раз много лет назад, он метался от стены к стене, не в состоянии управлять своими мыслями, которые крутились вокруг одной идеи: свобода. Если бы он тогда действительно способен был размышлять, он бы задал себе следующий вопрос: «Что дальше?» Однако ответ на него казался настолько очевидным и простым, что не заслуживал даже минутного внимания, хотя времени было в его распоряжении предостаточно. И если бы можно было вернуться в себя того, молодого, но раненого и потому пойманного, он бы еще много вопросов задал себе самому. Например, для чего ему нужна свобода? И что это за свобода такая, если ее можно ограничить стенами? Разве можно ограничить свободу мысли? Свободу творчества? Свободу слова? Свободу совершенствовать свое тело или разум, оттачивать чувствительность и интуицию? Ведь даже свободу выбора на самом деле никакие физические препятствия ограничить не могут.

Ты по-прежнему вправе выбирать сам – о чем думать, что при этом чувствовать, что производить вовне и кем быть. Конечно, возможности для выражения себя в четырех голых стенах довольно скудные, но ведь внутри каждого человека целый бездонный мир, со своей историей становления, культурными (и не очень) революциями. И именно в этом мире тебя никто не ограничивает и ограничить не может, даже если очень захочет. Так откуда эти мысли о свободе, о сравнении себя с пойманным зверем? Откуда отношение к неизвестным запирателям как к врагам, находящимся по ту сторону этой тихой войны?

Волк выдохнул.

Нет смысла в этой идее.

Даже несмотря на то, что свобода была самой главной ценностью для него, сейчас она не значила почти ничего. Он всегда отстаивал свою свободу. Свободу от обязательств, долгов, социальных реверансов, ограничивающих отношений… Свободу от хозяев и рабов… Но быть свободным от чего-то еще не значит быть свободным в полной мере. Ты должен понимать, для чего тебе нужна свобода, после того как ты освободился от всего, что мешает и «ограничивает». Истинная свобода – это свобода для чего-то. Однажды поняв это, он предпочитал быть «свободным для», а не «свободным от». И сейчас как никогда это желание «свободы для» возрождало его к жизни. Ему нужна была свобода для действий, для помощи другим, для исправления ошибок.

– Наумов…

Волк открыл глаза.

Потолок.

Небольшой квадрат примерно четыре на четыре метра.

Примерно.

Если бы Волк мог улыбнуться, он бы это сделал, потому что ему стало смешно от мысли, что, проведя здесь так много времени, он даже не изучил толком это место. Ему казалось, что он знает каждый сантиметр этой больничной тюрьмы, а сам даже не знал настоящих размеров комнаты. Волк ни разу не задумался тогда, что при желании мог бы вычислить длину стен с точностью до сантиметра. Времени было более чем достаточно. Но зачем? Его мозг был так сильно занят бредом о свободе, что быть в реальности просто отказывался. Именно поэтому было так тяжело в первый раз. Он ни минуты не находился в настоящем, а постоянно либо бредил о недоступном будущем, которое было неподвластно и потому особо привлекательно. Либо тонул в прошлом, которое привело его сюда и которое он был не в состоянии исправить, но проводил в нем так много времени. Мысли и прошлом, и о будущем причиняли тогда только страдания. Он не знал, как их прервать, кроме как вырваться за пределы клетки. А потому он снова и снова погружался в анализ причин, которые бросили его в заточение, выискивал свои ошибки, проклинал людей и события, которые способствовали этому, давал себе слово больше никогда не попадаться, даже если на чаше весов будет его жизнь.

«Глупец. Когда я дразнил смерть, она была глуха. Я рвался на свободу, но был несвободен внутри себя. Вчера я приготовился к смерти, но она отпустила меня. А я чувствую свободу в таком месте, где это по определению невозможно. Каким же скудоумным и ограниченным я был в тот первый раз. И даже не представлял, что все может измениться так сильно, что изменюсь и я сам, и мое отношение к этому месту».

Волк закрыл глаза.

«Все действительно очень сильно изменилось. Все происходило и происходит для того, чтобы повлиять на меня, на мои взгляды и мысли. Если чутко к этому прислушиваться и связывать с тем, что творится внутри, то можно заметить взаимосвязь. Ты только решишь не использовать власть, как тут же наступают события, когда власть нужна ну просто „до зарезу“. Ты только разочаруешься во всех людях, а тебя уже кто-то спасает или жертвует собой во имя тебя. Ежедневно и ежечасно я пропускал столько жизненных уроков, что их приходилось проходить снова и снова. Сегодня мне кажется, что наконец мозг проснулся и сделал правильные выводы из повторяющихся и болезненных событий, положив тем самым конец этой циклической эпопее.

Когда вокруг тебя ничего не происходит, начинаешь „происходить“ ты сам. Тебя окружают не стены и потолок, а живые зеркала, которые отражают только тебя самого: мысли и чувства, переживания и страхи, цели и ценности и даже веру. Не каждый способен выдержать такое погружение и сохранить трезвый рассудок. Ведь там отражается так много невыносимого. И человек, будучи напуган всем этим, стремится поскорее избавиться от этого состояния и никогда больше не встречаться с ним. Не встречаться с самим собой».

– Наумов…

«Как же все болит… Безумная усталость… Сколько я проспал? Слышит ли меня военный? Как мне восстановить свое тело? Эта боль, эта усталость – как мне их победить и возможно ли это в принципе?

Не буду об этом думать.

Я должен встать на ноги. Должен восстановиться. Мои задачи на земле еще не закончены. Даже не представляю, как я мог думать под небом Зоны иначе. Конечно, было бы проще предположить, что мысли были порождены Зоной, ее тлетворным влиянием. Но это значило бы признать, что Зона одержала надо мной верх, проникла в мое сердце, захватила мои мысли. Нет. Я сам понесу ответственность за то, что думал и видел. Я был слаб. Я был уязвим. Поэтому допустил эти идеи и позволил им жить и развиваться. Я встану. Я восстановлюсь».

Он потянул на себя носки ног. Его прошибли пот и боль. Ловя ртом воздух, он старался сосредоточиться на других ощущениях – почувствовать под собой матрас, его форму, его ответное давление на его лежащее тело. Так боль постепенно уходила. Он намеренно стал дышать ровнее и тем самым помогал телу успокоиться.

– Нау…

В этот момент дверь открылась и на пороге появился человек в исследовательском скафандре. Белый костюм стремительно приблизился к Волку и заглянул ему прямо в лицо. За прозрачной маской угадывались знакомые черты.

– Живой.

Судя по всему, Наумов узнал о найденном Волке раньше, чем тот начал звать его, придя в сознание. Иначе столь быстрое его появление просто нечем объяснить.

Соблюдая карантинные меры предосторожности, Волка тут же перевезли в другой бокс, больше напоминавший больнично-курортную палату, а не камеру. Вокруг него суетились белые костюмы и скафандры: капельницы, анализы, пробы, простукивания и прослушивания. Наумов ждал чуть в стороне, запрещая Волку говорить при посторонних, махая на него рукой, как только тот силился хоть что-то сказать.

– Сейчас, сейчас. Все расскажешь. Мы еще с тобой поговорим, – не то обещал, не то угрожал ему Михаил Александрович.