Дневник посла

Двумя годами позже в Кремле, перед Архангельским собором, был торжественно открыт памятник «Царю-мученику» Александру II. Во время церемоний по поводу этого события обер-прокурор Священного синода Константин Победоносцев получил самую высокую награду, которую могла дать империя, орден Святого Андрея, учрежденного Петром Великим в 1698 году. В празднествах участвовала и «православная и самая христианская» армия, которой устроили великолепный смотр.

В 1900 году Николай II предпринял попытку возродить древний обычай своих предков, который не соблюдался в течение более пятидесяти лет; он прибыл в Москву, чтобы выполнить свои пасхальные обязанности и тем самым вновь подтвердить, как он выразился, союз религиозных и национальных чувств, объединявших сердца монарха и его народа. Всё было сделано для того, чтобы придать этим торжествам, по возможности, самый впечатляющий вид. В течение всей Страстной недели церковные службы и крестные ходы сменяли друг друга с беспрецедентной помпезностью и в Кремле, и в главных храмах города. Прежде чем покинуть Москву, император адресовал великому князю Сергею следующий рескрипт:

«Ваше Императорское Высочество!

Божьей милостью я осуществил свое огромное желание и желание императрицы Александры Федоровны быть вместе с нашими детьми, чтобы провести дни Страстной недели, получить священное причастие и оставаться в Москве ради самого торжественного из всех празднеств среди наших величайших национальных храмов под охраняющей тенью нашего древнего Кремля.

Здесь, где возлежит смертный прах святых, возлюбленных Богом, среди гробниц монархов, которые привели Россию к единению и навели в ней порядок, где находится та самая колыбель самодержавия, ревностные прихожане возносили свои молитвы к Царю царей и благостная радость овладевала наши души, также как и души тех верных детей Нашей дорогой церкви, кто заполнил храмы.

Так пусть же Бог услышит этих молящихся! Да поможет Он верующим стать более сильными, окажет помощь тем, чья вера ослабла, и вернет на путь истинный тех, кто сбился с него. Да благословит Он империю России, которая твердо стоит на незыблемой основе православия, священного хранителя вечных Истин, любви и мира.

Присоединяясь к молитвам моего народа, я черпаю свежие силы для того, чтобы служить России ради ее благополучия и ее славы. Я счастлив иметь возможность в эту минуту выразить Вашему Императорскому Высочеству – и через вас городу Москве, которая так дорога моему сердцу – все чувства, которые меня вдохновляют.

Христос Воскрес!

(Подписано) Николай

Москва, 9 апреля 1900 года».

Большие торжества – религиозные, политические или военные – привлекали к священному Кремлевскому холму взоры всего русского народа и всего славянства. В этой деятельной и блестящей жизни Елизавета Федоровна имела свою роль. Она была любезной хозяйкой на великолепных приемах в Александровском дворце и в Ильинском; она усердно тратила средства на множество дел благочестия и милосердия, на школы и на искусства. Живописная обстановка и нравственная атмосфера Москвы глубоко действовали на ее восприимчивость. Ей разъяснили однажды, что провиденциальной миссией царей является осуществление царства Божия на русской земле; мысль, что она хотя бы и в малой части содействует этой задаче, возбуждала ее воображение…

Удовлетворенная выпавшей на ее долю судьбой, чудо благородства и обаяния, сдержанная и бесхитростная, имевшая изящную фигуру и изысканные туалеты, она источала дух идеализма, таинственности и сладострастного очарования, что делало ее обладательницей всего того, что можно было пожелать в жизни…

Между тем ультрареакционная политика, которой великий князь Сергей Александрович хвалился быть одним из главных творцов, вызывала как в среде интеллигенции, так и в народных массах всей России раздражение и отпор, с каждым днем выявлявшиеся все сильнее. Группа неустрашимых террористов – Гершуни, Бурцев, Савинков, Азеф – основала «боевую организацию», подвигам которой вскоре предстояло сравняться с боевыми делами нигилистов в 1877–1881 годах. Заговоры и покушения следовали быстро друг за другом с ужасающей правильностью. Были сражены один за другим министр просвещения, два министра внутренних дел, начальники полиции, провинциальные губернаторы и мировые судьи. К концу 1904 года положение в стране, особенно в Москве, неожиданно стало намного хуже из-за военных катастроф на Дальнем Востоке.

Великий князь Сергей сразу же предпринял наиболее радикальные меры. Со свойственными ему свирепым злым взглядом и безжалостной презрительной усмешкой, он дал всем понять, что не проявит ни малейшего милосердия. И вот, 17 февраля 1905 года в три часа пополудни, в то время, когда великий князь проезжал в экипаже через Кремль и выехал на Сенатскую площадь, террорист Каляев бросил в него бомбу, которая, попав ему в грудь, разорвала его на куски.

Великая княгиня Елизавета Федоровна находилась, как нарочно, в Кремле, где она устраивала склад Красного Креста для Маньчжурской армии. Услышав потрясающий грохот взрыва, она выбежала как была, без шляпы, и упала на тело своего мужа, голова и руки которого лежали, оторванные, посреди обломков кареты. Потом, вернувшись в великокняжеский дворец, она погрузилась в горячую молитву.

В продолжение пяти дней, протекших до погребения, она не переставала молиться. Эта долгая молитва внушила ей странный поступок. Накануне похорон она вызвала градоначальника и велела ему немедленно отвезти себя в Таганскую тюрьму, где содержался Каляев в ожидании военного суда.

Когда ее ввели в камеру убийцы, она спросила его: «Зачем вы убили моего мужа? Зачем вы отяготили свою совесть таким ужасным преступлением?» Заключенный, встретивший ее сначала подозрительным, озлобленным взглядом, заметил, что она говорит с ним кротко и называет убитого не «великий князь», но «мой муж». «Я убил Сергея Александровича, – ответил он, – потому что он был орудием тирании и притеснителем рабочих. А я – мститель за народ, как социалист и революционер». Она возразила с тою же кротостью: «Вы ошибаетесь. Мой муж любил народ и думал только об его благе. Поэтому ваше преступление не имеет оправдания. Не слушайтесь вашей гордости и покайтесь. Если вы вступите на путь покаяния, я умолю государя даровать вам жизнь и буду молиться Богу, чтобы Он вас простил так же, как я сама уже вас простила».

Столь же растроганный, сколь удивленный такой речью, он имел силу сказать ей: «Нет, я не раскаиваюсь. Я должен умереть за свое дело – и я умру». – «Если так, раз вы отнимаете у меня всякую возможность спасти вам жизнь, если вы, несомненно, скоро предстанете перед Богом, сделайте так, чтобы я могла по крайней мере спасти вашу душу. Вот Евангелие: обещайте мне внимательно читать его до вашего смертного часа». Он отрицательно покачал головой, потом ответил: «Я буду читать Евангелие, если вы мне обещаете, в свою очередь, прочесть вот эти записки о моей жизни, которые я заканчиваю; они заставят вас понять, почему я убил Сергея Александровича». – «Нет, я не буду читать ваших записок… Мне остается только помолиться за вас». Она вышла из камеры, оставив Евангелие на столе.

Несмотря на неудачу, она написала императору, чтобы получить помилование убийце. Но почти в то же время всё общество узнало о ее посещении Таганской тюрьмы. Ходили самые странные, самые романтические рассказы: все утверждали, что Каляев согласен просить о помиловании.

Несколько дней спустя она получила от заключенного письмо приблизительно такого содержания: «Вы злоупотребили моим положением. Я не выказывал вам никакого раскаяния, потому что я его не чувствую. Если я согласился вас выслушать, то это потому только, что я в вас увидел несчастную вдову убитого мною человека. Я сжалился над вашим горем, и больше ничего. Объяснение, которое дают нашему свиданию, меня бесчестит. Я не хочу помилования, о котором вы хлопочете для меня…»

Процесс его шел своим чередом. Следствие очень затянулось из-за напрасных розысков сообщников, из которых главным был Борис Савинков. В мае Каляев был приговорен к смерти.

На другой день министр юстиции Манухин, делая доклад государю, спросил его, желает ли он смягчить приговор Каляеву, как его о том просила великая княгиня Елизавета Федоровна. Николай II помолчал, потом спросил небрежным тоном: «У вас больше ничего нет к докладу, Сергей Сергеевич?..» – и отпустил его. Но затем тотчас же призвал директора Департамента полиции Коваленского и дал ему секретное приказание.

Каляев был тогда переведен из Москвы в Шлиссельбургскую крепость, знаменитую государственную тюрьму. Двадцать третьего мая в 11 часов вечера в камеру осужденного вошел главный военный прокурор Федоров, ведший следствие по его делу; он был еще по университету знаком с Каляевым. «Я уполномочен вам передать, – сказал он, – что если вы попросите о помиловании, его величество соизволит вам даровать его». Каляев ответил со спокойною твердостью: «Нет, я хочу умереть за свое дело». Федоров изо всех сил настаивал, в очень возвышенном и человечном тоне. Растроганный Каляев сказал: «Если вы проявляете ко мне столько участия, позвольте мне написать матери». – «Хорошо!.. Напишите ей. Я немедленно доставлю ваше письмо». Когда заключенный кончил писать, Федоров сделал последнее усилие, чтобы убедить его. Собрав все свои силы, но сохраняя полное спокойствие, Каляев торжественно заявил: «Я хочу и должен умереть. Моя смерть будет еще полезнее для моего дела, чем смерть Сергея Александровича». Прокурор понял, что он никогда не сможет сломить этой неукротимой воли; он вышел из камеры и приказал исполнить приговор.

Эшафот был уже сооружен во дворе тюрьмы. Палач, тоже из заключенных, на голову которого был надет красный колпак, поджидал приговоренного на ступенях эшафота. Это был отцеубийца по фамилии Филиппьев: его выписали из тюрьмы для уголовных преступников в Орле за геркулесовую силу и профессиональное умение.

Резиденция коменданта крепости находилась в самом конце двора. В этот вечер она имела праздничный вид. Чуть ли не каждую минуту оттуда слышались веселые возгласы и громкий смех. Когда Федоров вошел в помещение резиденции, он обнаружил там оживленную компанию в составе главных начальников крепости и офицеров гарнизона Шлиссельбурга, которые пировали и вовсю веселились. Для того чтобы скоротать время до начала процедуры казни, они от души отдавали должное шампанскому, провозглашая тосты в честь генерала, барона фон Медема, заместителя начальника штаба императорского корпуса жандармов. В крепость его направил министр внутренних дел, чтобы тот присутствовал при последних минутах жизни приговоренного к смерти человека.

Но теперь Каляев выразил настойчивое желание повидаться со своим адвокатом, чье присутствие при казни разрешалось законом. Этот адвокат Жданов накануне вечером специально приехал в Шлиссельбург и несколько раз просил, чтобы его допустили к клиенту. Но Жданов был известен как активный социалист; полиция опасалась, что Каляев передаст ему какое-то последнее сообщение для революционной партии. Поэтому, несмотря на ясные статьи закона, Жданову было отказано в допуске в крепость.

Когда Федоров покинул тюремную камеру, туда пришел священник. Узник принял его любезно, но отказался от религиозной помощи: «Я уже свел счеты с жизнью, – заявил он, – и не нуждаюсь ни в ваших молитвах, ни в вашем причастии. Тем не менее я христианин и верю в Дух Святой. Я чувствую, что Он по-прежнему во мне и что Он не покинет меня. Этого мне достаточно». Священник мягко настаивал на желании выполнить свои обязанности, и Каляев добавил: «Меня трогает ваша жалость. Разрешите мне обнять вас!» Они упали в объятия друг другу.

В два часа утра узника вывели из тюремной камеры и со связанными руками провели во двор крепости. Он твердым шагом поднялся на плаху. Его лицо ничем не выдавало волнения, когда он, стоя, в соответствии с традиционной судебной процедурой, выслушивал зачитываемый ему приговор. Когда судебный чиновник закончил чтение, Каляев заявил спокойным тоном: «Я рад, что до конца сохранил хладнокровие». Затем два тюремщика облачили его в длинный белый саван, который покрыл его голову, и палач приказал: «Становись на стул!» – «Ничего не вижу». Филиппьев своими сильными руками приподнял его, поставил на стул и быстро затянул веревку вокруг шеи. Затем коротким ударом ноги он выбил стул из-под Каляева. Но веревка оказалась слишком длинной; ноги Каляева все еще доставали до пола. Жертва резко вздрогнула. Среди зрителей, собравшихся вокруг плахи, раздались возгласы ужаса. Палач вынужден был укоротить веревку и начать всё сначала.

После этой мрачной трагедии Елизавета Федоровна решила, что светская жизнь для нее кончена. Отныне ее занимали исключительно дела религии. Она всецело отдалась подвигам аскетизма и благочестия, покаяния и милосердия.

Пятнадцатого апреля 1910 года она осуществила проект, уже давно взлелеянный ею, – учредила женскую общину, в которой сама стала настоятельницей. Обитель, названная Марфо-Мариинской, была устроена в Москве, в Замоскворечье; монахини посвятили себя заботам о больных и бедных. Но и тогда, когда она уже отреклась таким образом от мирских дел, Елизавета Федоровна проявила последнюю заботу о женском изяществе: она заказала рисунок одежды для своей общины московскому художнику Нестерову. Одежда эта состоит из длинного платья тонкой шерстяной материи светло-серого цвета, из полотняного нагрудника, тесно окаймляющего лицо и шею, и из длинного покрывала белой шерсти, падающего на грудь широкими священническими складками. Оно производит в общем впечатление строгое, простое и чарующее.

В отношениях великой княгини Елизаветы Федоровны с императрицей Александрой Федоровной не чувствуется сердечности. Основная причина или, по крайней мере, главный предлог их расхождения заключается в Распутине. В глазах Елизаветы Федоровны Григорий – не более как похотливый и святотатственный обманщик, посланец сатаны. Между обеими сестрами происходили по поводу него частые пререкания, которые не раз ссорили их между собою; они больше о нем не говорят. Другим поводом их несогласия служит взаимное желание превзойти одна другую в подвигах аскетизма и благочестия; каждая считает себя выше другой в знании богословия, в выполнении евангельских правил, в размышлениях о вечной жизни, в поклонении Христу. Впрочем, великая княгиня лишь изредка и на короткое время появляется в Царском Селе[7 - Великая княгиня Елизавета была арестована большевиками весной 1918 года и интернирована ими в Алапаевск, небольшой городок к северу от Екатеринбурга. В ночь на 17 июля, через двадцать четыре часа после зверского убийства царя, царицы и их детей, она была забита до смерти прикладами винтовок, а ее тело было сброшено в шахту. Ее останки были извлечены из шахты через несколько недель, когда армия адмирала Колчака подошла к Уралу. После многих злоключений ее гроб был доставлен в Пекин: ему предстояло быть помещенным в русском женском монастыре Святой Марии Магдалины у Судных Врат в Иерусалиме. – Прим. авт.].

Откуда явилось у великой княгини Елизаветы Федоровны и у ее сестры императрицы Александры это удивительное преобладание мистических черт? Мне кажется, что оно унаследовано ими от их матери, принцессы Алисы, дочери королевы Виктории, бывшей замужем с 1862 года за наследным принцем Гессен-Дармштадтским и умершей в 1878 году в возрасте 35 лет.

Воспитанная в самом строгом англиканизме, принцесса Алиса испытала вскоре после замужества странного рода страсть, вполне духовную и интеллектуальную, к великому тюбингенскому богослову-рационалисту, знаменитому автору «Жизни Иисуса» Давиду Штраусу, умершему четырьмя годами раньше нее. Под внешностью швабского мещанина и лишенного духовного сана пастора Давид Штраус скрывал душу романтика. Когда к нему только стала приходить слава, Давид Штраус испытал искушение любви; бастион его книг был недостаточен для того, чтобы спасти его от чар «вечной женственности». Одна девушка, которая не была ему знакома, но ослепленная его растущей славой, предложила себя ему, как Беттина фон Арним предложила себя Гёте. Он отнесся с уважением к этому наивному цветку, но, вдыхая его аромат, вкусил смертельный яд. Когда он вновь обрел самообладание, то смог сравнить себя с «факирами Индии, которые гордились тем, что о них шла слава как об обладателях сверхчеловеческих возможностей, благодаря героическому подавлению чувств, в то время как завистливые боги являли их взору образ женщины, чтобы отвратить их от веры». Через несколько лет другая чародейка вновь внесла беспорядок в его преданную науке жизнь. На этот раз это была не честная и искренняя немецкая лилия, но извращенное существо, Агнес Шебест, оперная певица, имевшая незаурядные таланты и яркую красивую внешность. Он страстно любил ее, настолько, что не представлял жизни без нее и, чтобы не лишиться женщины, женился на ней. Конечно, она, не теряя времени, стала изменять ему со страстным сладострастием и с бессердечной дерзостью, которые, казалось, только делали более яркой ее красоту. Поначалу он не хотел чему-либо верить. «Весь мир, – писал он, – называет меня легковерным. Но, возможно, я всего лишь раб». В конце концов он был вынужден признать, что его обманывали. После бурной сцены он прогнал грешницу и вернулся к своей работе.

Но испытав безумие страсти, он счел свою интерпретацию Священного Писания несколько безжизненной. Он не мог оставаться на одном месте, поскольку переживания его души заставляли его время от времени менять место жительства. Свою печаль он нес из Людвигсбурга в Штутгарт, из Гейдельберга в Кельн, из Веймара в Мюнхен, из Хайльбронна в Дармштадт. Историческая эволюция доктрины более не доставляла ему удовольствия; даже гегельянские мечты вызывали у него отвращение. В этом полнейшем духовном крахе его характер с каждым днем становился все более сварливым, его ирония – более едкой, его умение вести полемику – более уничтожающим. Уставший от жизни, от которой он ничего не ждал, он желал смерти.

Именно тогда он познакомился с принцессой Алисой. Он тотчас же приобрел над ней большое влияние. Глубокая тайна еще окутывает этот роман двух умов и двух душ, но нельзя тем не менее сомневаться, что он сильно смутил ее в ее верованиях и что она пережила ужасные потрясения.

Ее дочери могли от нее унаследовать склонность к религиозной экзальтации. Быть может, нужно также видеть в них действие атавизма гораздо более древнего, я нашел в числе их предков по женской линии имена святой Елизаветы Венгерской и Марии Стюарт.

Суббота, 3 октября

Великий князь Николай ведет подготовку к генеральному наступлению в Польше и Галиции. Военные операции будут развертываться из района Варшавы и протянутся до реки Сан и Карпат. Если они увенчаются успехом, то русская армия немедленно выйдет прямиком к Кракову и Бреслау.

Понедельник, 5 октября

В настоящее время император объезжает фронт боевых действий, чтобы воодушевить свои войска и принять приветствия.

По словам генерала Беляева, начальника штаба армии, великий князь Николай намерен осуществить предстоящее наступление самым решительным образом и с предельной силой «в надежде покончить с войной одним мощным ударом».

Четверг, 8 октября

Наступление русских имеет широкий характер и проходит по всей линии фронта. Ожесточенное сражение идет от места слияния реки Бзура с Вислой, в 60 километрах к западу от Варшавы, до верховья реки Сан, то есть до северной цепи Карпат. Таким образом, линия фронта наступления протянулась на более чем 400 километров.

Транспортные операции, предшествовавшие этому обширному наступлению, были проведены очень четко и организованно.

Одновременно русские войска добились блестящего успеха на границе с Восточной Пруссией, между Сувалками и Августовом.

Воскресенье, 11 октября

Граф Иосиф Потоцкий, приехавший вчера из своего имения Антонины на Волыни, был приглашен на завтрак в посольстве.

Он сообщил мне по секрету о разочаровании его польских соотечественников: «Манифест от 16 августа вселил в нас большую надежду. Мы посчитали, что Польше предстоит возродиться… Когда манифест был выпущен, то я приказал, чтобы священник зачитал его в церкви. Мы все залились слезами; я плакал как ребенок. Но мы уже чувствуем, что русские пытаются уклониться от своих обещаний. Они хотят дать нам понять – и потом это будет их оправданием, – что манифест был подписан великим князем, а не императором; что это был жест военного начальства, но не акция верховной власти. Несомненно, они станут прибегать к другим уловкам. И во всяком случае, эти торжественные обещания обусловлены завоеванием прусской Польши! Вы действительно думаете, что русская армия когда-либо возьмет Позен? Со времени мобилизации прошло семьдесят пять дней, и русская армия всего лишь вышла к Висле! Во всяком случае, русские не смогут выстоять против немцев. Я просто не смею сказать вам всё, что я предвижу… Нет! Нет! Пока еще очень далеко до дня возрождения Польши!»

Я постарался сделать всё, чтобы воскресить его веру: «Обещание возродить Польшу было клятвенно заверено перед лицом Европы. Могу заверить вас, что оно было личным намерением императора… Несомненно, реакционеры тайно работаю над тем, чтобы манифест от 16 августа оставался мертвой буквой; мне часто сообщают об их интригах. Но их намерения слишком очевидны. Выступая против реставрации Польши, они просто пытаются расчистить дорогу к примирению между Россией и Германией. Тем самым вся политика альянса оказывается вовлеченной в решение этой проблемы. И в этом вопросе император никогда не отступит. Союзники проследят за этим, если в этом возникнет необходимость… Что же касается ваших предчувствий в отношении хода военных действий, то я рассматриваю их как эмоциональное впечатление, а не как обоснованную точку зрения. Эта война будет очень долгой и очень упорной, но наша победа станет близка, если мы проявим настойчивость и лояльность».

Он скептически пожал плечами, и затем мы говорили о неблагоприятном положении, в котором в настоящее время оказалось большинство польских семей.