В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919

– Вы дома? Здоровы? Невредимы? Ну, слава Богу. Значит, это не вас зарезали. А мне как сказали, что на Екатерининской четверо убитых, я сразу на вас подумала. Вы ведь такой неосторожный, одеваетесь всегда легко, наверное, и двери у вас открыты.

– Как, на Екатерининской четверо? Быть не может, вы что-нибудь путаете.

– Какая же тут может быть путаница, когда моя прислуга сама видела.

– Ну и дела!

И опять звонок:

– Поздравляю! На Серпуховской сейчас четырех зарезали. Народищу собралось – не протолпиться. Марья Николаевна мимо проходила, всё видела. Кровь с них так и льёт.

Итого в один день шестнадцать человек! Четыре вести по четыре человека, и все сами видели. Ну и дела! Если только двое приврали, так всё-таки двое видели, – и восемь убитых.

На другой день со страхом развёртывается газета.

И что же? Никто не соврал, все, действительно, сами видели. Четыре вора залезли в квартиру на Московской улице, услышали шум и удрали. Их стали искать на Дворянской, нашли на Екатерининской и потащили в участок на Серпуховской. Во всех четырёх местах была, конечно, толпа, которую и видели собственными глазами честные свидетели. Убитых, положим, не было, но зато были битые – сами воры.

Больше всего причиняют хлопот и вызывают ахов аграрные волнения.

– Слышали: опять где-то мужики помещичий лес рубят?

– Эка, подумаешь, удивили. Можно подумать, что никогда этого не бывало.

Укажи мне такую обитель, —
Вот как нынче поставлен вопрос, —
Где бы сеятель наш и хранитель,
Где бы русский мужик не того-с…

– Положим, это бывало, но не в таких же размерах, как теперь.

– А когда в России была революция в таких размерах, как теперь?

– Гм… А вы заметили, что сегодня на улицах очень о-жив-лён-но?

Слово «оживлённо» зловеще подчёркнуто.

– Чего же тут удивительного, ведь сегодня праздник.

– Как вы странно ко всему относитесь! С вами даже неприятно говорить. А, между прочим, вы заметили, как тускло стала гореть лампа?

– Нет, а что? Если тускло – значит что?

– Гм… Нет… Ничего. Это я так. А знаете, сегодня наша Марья слышала, как на улице какой-то мужик сказал: «Вот я вас всех ужо».

– Ну, так чего же тут. На то и мужик, чтобы браниться.

– А вдруг он делегат и, так сказать, уполномочен сделать эту декларацию? Вы очень легкомысленно ко всему относитесь и этим легкомыслием губите Россию.

Чувствуется, что нужно реабилитироваться.

– Это я-то легкомысленно отношусь? Напротив. Я в глубоком отчаянии, потому только не волнуюсь по поводу слышанной вашей Марьей декларации, что считаю, что мужик запоздал, что это «ужо» уже давно с нами случилось.

Заведующий паникой вздохнул с чувством исполненного долга и повесил трубку.

В театре

– Здравствуйте, здравствуйте!

– Ну, как же вы доехали до театра? Благополучно?

– Да, мерси, ничего себе. Вот только сестра была в котиковом пальто, так у неё в трамвае вырезали из спины кусок.

– Большой?

– Так, с пол-аршина, не больше.

– Как, только с пол-аршина? Ну, это же пустяки!

– Ах, конечно! Кто же на это обращает внимание!

Пауза.

– Какие плохие сегодня туалеты!

– Ужас, ужас! Бываете вы в Михайловском на французских премьерах? Я вас что-то не видала.

– Я, конечно, бываю, только в этом году ни разу не попала. Извозчика не нашла.

– А я бываю. И, знаете, у нас на премьерах все первые ряды в шерстяных платьях. Там, начиная так с четвертого-пятого, идут уже шёлковые, газовые, тюлевые. А первые ряды все в шерстяном.

– Это отчего же?

– Шерсть очень дорогая – поэтому шик. Скоро, говорят, её совсем нельзя будет достать. Тогда уж ни в каком другом, кроме шерстяного, и показаться нельзя будет. Неприлично.

– Бумажные ткани дорожают тоже.

– Тоже скоро не будет. Тогда придётся всем бумажное носить. Прямо ситец, батист.

– А если совсем, ни за какие деньги, не достать, тогда как же?

– Ну, так и придётся дома сидеть. Нельзя же. Самолюбие страдает. Все будут в ситцевом, а я, как горничная, в шелку.

Пауза.

– Нынче очень пёстрые платки в моде.

– Видела я недавно платки на выставке.

– Это где же их выставляют-то?