Плач Синайских гор

– В Германии. Уж третий год.

– Замужем?

– Нет, там россиян за людей второго сорта считают. Только если за старика какого выскочить удастся…

– А где работает?

– С работой сложно: то в каком-нибудь ночном кафе подработает, то нянькой на полставки. Немецкий учит. Квартиру снимает. Я помогаю. Есть у меня средства. – Она замолчала, стала смотреть в окно. Видно было, что эта тема ей неприятна, и хвастать пока нечем. – А мальчонку, внучка своего, за сына считаю. Жизнь свою к его ногам положу! – Тут на серые глаза навернулись колючие слёзы. – Дочку в Германию специально отправила, хочу, чтобы у внука будущее было. И на Украину не без умысла его увожу. Чтобы ни отец, ни родители его, воспитывать мальчика мне не мешали.

– Вы прямо его, как собственность свою…

– Мой он, сказала же! И не отдам никому! Три месяца ему было, приехала с Тюмени в отпуск на него посмотреть. И как сейчас помню, на вокзал они меня все провожают, к поезду. Отец со сватом в коляске малыша везут, а мы, женщины, дочка, сватья и я, впереди. Сватья успокаивать взялась, мол, надолго уезжаете, но не расстраивайтесь, мы Вашу дочь в обиду не дадим и помогать малыша растить будем. А у меня от злой слезы взгляд помутился. А чего мне расстраиваться, говорю, у меня денег куры не клюют. Если только дочь на что пожалуется – на самолёт и сюда. Заберу и её, и внука. Не увидите больше никогда! Заметила, конечно, как сватья-то побледнела вся. Но слово не воробей. А мысль материальна. Как сказала, так и получилось.

– Стало быть, по образу и подобию своему слепить хотите? – невольно сорвалось у меня с языка.

– Стало быть, так! – резковато ответила она, уловив в моём голосе какой-то явный подвох. И тут же вся засияла, протягивая руки навстречу проснувшемуся мальчику.

– Вставай, мой красавец! Покажи тёте, как ты у меня хорошо читаешь. Он и английский учит, и на скрипке играет. А к дедушке приедем, в бассейн запишу. Благо рядом с домом. Потом восточная борьба на очереди. А как же! Мальчик за себя постоять уметь должен. Всему научу!!! – И это была последняя фраза, адресованная мне. Беседе была поставлена жирная точка. И снова вокруг никого не существовало. Мир спрятался за незримую, но надёжную ширму. Бабушка с внуком увлечённо играли в шахматы.

«Шах-и-мат! Шах-и-мат! Шах-и-мат! – стучали неугомонные колёса. А у меня в душе сверлил какой-то червячок. Читала бы лучше книгу! Так нет, надо было впустить в душу столько чужих проблем! Как священники эти исповеди принимают?! А, впрочем, принимают ли? Скорее всего, не разворачивая, Богу отправляют. Иначе чокнуться можно! Вот выслушала – и зацепило! Да ещё как! Из головы не выходило: каким вырастет этот мальчик, с глазами, похожими на берёзовые листочки? Чем отблагодарит он в будущем свою бабушку? Не сделает ли ход ферзём?

Ночь неотступно бежала вслед за поездом, перескакивала гулкие шпалы, цеплялась за вагоны. И только звёздное небо никуда не торопилось. Вселенной нравился этот весёлый скорый поезд, который стремительно нёсся по замкнутому кругу времени. Одно купе от другого отделялось не одним десятком лет, но для звёзд, которые с любопытством заглядывали буквально в каждое вагонное окно, это странное обстоятельство не имело абсолютно никакого значения. Они увлечённо записывали на плёнку вечности такие откровенные признания:

«Крепкий орешек, этот дед! Не дай-то Бог нашей бабуле на старости лет под его дудку плясать!»

«Вишь, как, бывает, судьба распорядится! В одной семье один брат за белых, другой – за красных».

«Нет, мужики! Не понимаю я, как можно любить за деньги. У меня желанье из души идет. И по-другому не получается».

«Баба в ревности злее ведьмы в ступе. Я, говорит, так тебе сделаю, что не только любовницу свою, себя забудешь!»

«Умеют они жить! Так и вспомнишь Пушкина "За морем житье не худо!"»

«Я тоже своего мужа только сейчас по-настоящему ценить стала».

«Всякое зло к человеку возвращается. Камней в желчном пузыре столько накопила, что чуть на тот свет не ушла».

«Так-так-так! Так-так-так! Так-так-так!» – поддакивали участливые колёса. А по радио тихо, нежно и очень ненавязчиво звучал всё тот же мягкий тенор:

Сквозь вечер, выкрашенный в тёмно-синюю пастель,

Несёт плацкартную постель вагон, как колыбель,

Сиреневый струится дым с плывущих мимо крыш.

Давай с тобой поговорим…

Да ты, приятель, спишь!

Рассказы

Лёшкина беда

Зима опять выдалась без снега. Декабрь на дворе, а морозов не дождаться. И уж который год. Раньше природа жила по строгому графику. На ноябрьские праздники слегка подмораживало, с неба сыпалась редкая снежная крупа. Она покрывала землю белой тюлью. В деревне начинали резать поросят, от пронзительного визга которых по сердцу будто кто острой бритвой водил. Как ни приучал себя Лёшка к этим кровавым делам, привыкнуть так и не смог. Мужики не раз над ним смеялись: «Уши затыкаешь? Эх ты, слабак!». Вот уж до пенсии дожил, а рука на животину не поднималась. И сверлила душу тягостная мысль: «Корову-то кому забивать придётся?». Живым весом сдавать – считай, в два раза дешевле. А со сдачей парного мяса питерский дачник, Славка, помочь грозился.

Избавиться от коровы Лёшка решил ещё летом, когда Пеструха загуляла. Быка в округе днём с огнём не сыщешь. Вот и прыгнула рогатая на хозяина. Вёл её с поля, цепью бренча, назад не оглядывался, чтобы не видеть её сумасшедших глаз. И вдруг будто кто кувалдой звезданул по черепу. Очнулся от коровьего трубного рёва. В позвоночник словно кто кол вставил. Еле поднялся. Крови не было, но головой не тряхнуть, отупел разом. Ни одной мысли в голове. И что делать, не знает. Хорошо, Славка подоспел, с трёхлитровой банкой в руках. К нему за молоком, значит.

– Ты чего, Лёха, в такой ступор впал? Что корову домой не гонишь?

Лёшка только рукой махнул.

– Зарежу к морозам стерву! Загуляла. На меня прыгнула. Запросто убить могла.

Славка заржал, тряся толстым брюхом.

– Радуйся, дурень! Мужика в тебе почувствовала. Зря что ль ты её столько лет за титьки дёргал!

– Тебе смешно! А я ведь сознание потерял. Может, позвонок какой выскочил…

– Иди ты! Тогда б на ноги не встал. Так, болевой шок. Отойдёшь!

И с тех пор стал Лёшка Пеструху бояться. То и дело назад оглядывался: что там в её рогатой голове зреет, поди знай! И без плётки не ходил. Только та замычит, он её плёткой «остужает». По деревне слух разнёсся. Соседи, кто у него молоко брали, чуть не в слёзы: «Не продавай, Лёха, корову! Больно у неё молоко вкусное!». Что правда – то правда. Молоко у пеструхи жирное, вкусное, что сливки. А сметана такая густая – ложка в банке стоит. Травили душу! Будто ему Пеструху не жаль! Материна любимица. Умирая, ему наказывала: «Ты только, сынок, Пеструху не продавай. Она и кормит, и поит, и прибыль даёт. Где ещё в деревне тысячу в день заработаешь?». Вот и соседи туда же. А сами-то чего скотину не держат? Ухода много? То-то и оно! Попробуй каждый Божий день с петухами вставать да обрядней заниматься. Зимой, конечно, на час позже подняться можно, но всё равно ни свет ни заря. Вот и путаешься целый день, как заведенный, за коровьим хвостом. Но противнее всего банки из-под молока мыть. Рука, что лапоть, в узкое горло не влезает. Никаких химических средств для мытья посуды не признавал. Мыл банки крутым кипятком в летней кухне. Все пальцы ошпаришь, покуда кипяток этот в банке бултыхаешь. Сепаратор мыть – опять ума дашь. А простоквашу в масло и творог переделывать?! И всё один. Молочное, конечно, он любил. С похмелья простоквашей брюхо набьёт – и разом протрезвеет. А на трезвую голову – молочко с булочкой свежей да медком намазанной – милое дело!

И всё же косить сено сей год не стал. Ну, её к ляпу, эту корову. Была бы семья – другое дело. А так: один, как бобыль. Была жена, да сплыла. Беременной из деревни уехала. Ни слуху, ни духу с тех пор. Лёху от всего женского рода «отвернуло». И город этот на кой чёрт сдался. Как люди в сутолоке такой живут? Приехал как-то к сестре младшей в Москву, чуть, было, не задохнулся в их каменном мешке. За ночь простыня от пота влажной стала. А на улицу выйдешь, того и смотри, как бы от чужих локтей увернуться. Попросил сестру Ирку очки купить. Она как лошадь заржала:

– Ты что, брат, совсем одичал в деревне своей? Не мне ведь, тебе очки подбирать надо.

Махнул рукой. Ну, и чёрт с ними, с очками этими. Телик смотреть очки не нужны. Газеты давно уж не читает. А что в них читать? Война словесная. Поди тут разберись: кто прав, кто виноват. Водку с политиками не пил. Чаи не гонял. И не до книг уже. За день так навкалываешься, что строчки перед глазами пляшут. А за пенсию расписаться – так подскажут, где закорючку поставить.

Сестре, Ирке, да и зятю тоже, не больно нравится, когда он приезжает. Они в столице своей все в бегах. Не зря в народе говорят: сестра любит брата богатого. После похорон матери Ирка в деревню почти и не приезжала. В Троицу – на кладбище сходить – и обратно. Мол, у самих в Подмосковье дача, дел полно. Слышал он про дачу эту: сауна, клумбы с цветочками, дорожки плитами выложены да гамак под берёзой. Вроде бы родные брат с сестрой, а ничего общего, как день и ночь. И нет ей дела до его проблем. Ему – тем более. Повидаются раз в год – и этого хватает. Не о чем говорить. Звонит, конечно, перед праздниками. Скорее всего, узнать: жив ли. С детства ведь ей за батьку был. Ей год исполнился, когда отец в аварию попал. С тех пор все мужицкие дела повисли на его жидких плечах. Всю жизнь хилым был. Что не скажешь про сестрицу. В неё, таких как он, пять-шесть войдёт. И лицом разные: у него моська вытянутая, лошадиная, а у Ирки – круглее луны. В бабку по отцовой линии пошла. И даже характером все капельки подобрала. Весь мир вокруг ноги крутит. А он вечно чего-то стесняется. У матери по нему всегда душа болела. «Как ты, Лёшенька, жить будешь? Комара убить жалеешь!». А теперь вот корову порешить надо. И некого на убойное дело нанять. Всем уж в ноги кланялся. Словно издеваются, нос воротят. Ни за какие бабки не уговорить.

За неделю до Нового года наточил ножи. Картинка забоя перед глазами стоит. Вот обухом топора изо всех сил бьёт по голове, чтобы с ног свалить. Вот перерезает горло, чтобы кровь выпустить. Продумывал всё до деталей: с какой стороны встать, как размахнуться, – а самого тошнило.

Утром проснулся с головной болью. Давление поднялось, что ли? Стал Пеструху доить. Она, как учуяла что, на него с такой мольбой смотрит. И даже, повернувшись, лизнула в темечко. У него глаза слезами застило. Стал себя стыдить: мужик ты или нет?! Почему-то вспомнилось, как отец петуху голову рубил, а петух этот без головы по двору бегал. А вдруг и Пеструха…. Ну, то же самое!.. Чокнуться можно!

Однако дело делать надо. Взялся за топор и во двор. Пеструха так глазом в его сторону и косит. Скрипнул зубами и размахнулся. И дальше всё, как в угаре. И ошкуривал, и разнимал, и кровь вымывал. А потом открыл бутылку и с горла опустошил. Наутро очнулся – глаз не открыть. Голова раскалывается, будто кто её острым топором на куски рубит. Шатаясь, пошёл к Славке о сбыте мяса договариваться. И тут облом. Цену сбили вдвое. Аж в глазах помутилось. Лучше бы Пеструху живьём сдал! Зачем такой грех на душу брал?!! Но куда денешься? Оптом продал. А как мясо вывезли, пошёл к бабе Шуре самогонки просить. Та, «сердобольная», за отработку впрок трёхлитровую банку налила. В запой зашёл аж на две недели. Словно в аду побывал. Не помнил, как Новый Год наступил. И тут звонок от сестрицы, с праздником поздравляет. А у него и сопли, и слёзы – слова не вымолвить. Одно твердит: «Возьмите меня! Подохну ведь здесь один! Пеструху своими руками на куски кромсал!.. Видела бы ты, какими преданными глазами она на меня смотрела! Не ожидала такого зверства!!! Лучше бы я себе шею перерезал! От неё хоть польза была. А я что? Зачем свет белый копчу?». У Ирки и слова куда-то подевались. Молчит, сопит в трубку.

А к ночи с душой стало твориться такое, что словами не описать. Хотел самогонки выпить, так организм не принял. Всего наизнанку вывернуло. А глаза всё на крюк смотрят, что возле печки в стену вбит. Мать на него связки лука вешала, чтобы гниль не брала. И мысли в голове одна черней другой. Куда ни кинет взгляд, всюду Пеструхины глаза мерещатся, когда шершавым языком темечко лизала. Стал верёвку искать. Уж и петлю скрутил. И тут… услышал перезвон колоколов. Ушам своим не поверил. Что за чудо?!! А потом вспомнил. У перекрёстка дорог часовня строилась. Усмехались мужики, мол, богатей какой-то свои грехи замаливать решил. К Рождеству обещал часовню осветить. Они с мужиками зло сплёвывали под ноги, мол, поля вокруг репьём поросли, обрабатывать да садить некому, а этот придурок деньги на ветер бросает. Что толку поклоны бить да ждать манны небесной. Трудом нужно жизнь налаживать. Вложи средства в землю, она сторицей отблагодарит. А купола позолоченные эти, среди всеобщего запустения, как бельмо на глазу. Дома в деревне, как картонные домики, рушатся один за другим. А тут забаву развели: купола, кресты, колокола. Ну, придут две-три старухи молитвы шептать, а что дальше? Кому от этого станет легче?

И тут вдруг в такую-то гнилую минуту этот колокольный звон! Отшвырнул верёвку в сторону да рванул вдоль по деревне к этому перекрёстку. Звонарь, молодой незнакомый парень, уж дверь запирал. Увидев его, спросил:

– Что? Открыть? Исповедаться хотите?

Лёха махнул рукой.

– Да нет! Ты иди, я просто так здесь посижу…

Тот в душу не полез. Пожал плечами и отчалил восвояси.