Три глотка одиночества

И даже ты, светлый луч благородства в темном и пошлом, истерзанном моем царстве, даже ты, Элеонора, эту тьму рассеять не в силах.

Капают дни, отсчитывают стрелки секунды.

– Скажи, как мне добраться до Сергея? Как вернуть Валентину и вспомнить себя?

– Я не волшебница и не знахарка, иногда я вижу невидимое, но я не способна найти твоего рыцаря.

В ее голосе нет гнева и совсем чуть-чуть грусти. Эти голубые глаза, которые не умеют заманивать, эти глаза бесконечно добрые и такие печальные, что их стыдно бросать.

Бросать? Не обманывай себя, Анечка, ты здесь гость, но не более. Не твоя вина и заслуга, что гости здесь лишь проездом раз в три сотни лет.

– А что это за мир, где ты живешь? Что за мир эта твоя вотчина?

Улыбается. Усмехается даже. Такого за ней еще не водилось, это не обычная ее улыбка, это издевка почти.

– Это мир, где живет Элеонора, чье имя означает янтарь и сострадание, бастард и немного пророчица, но совсем не колдунья. Это мой мир.

Она еще раз улыбнулась, сверкнула ровным рядком из белых жемчужин.

– Не кажется ли тебе, что мы немного не в те дали зашли? Не пора ли нам и тему сменить, моя дорогая?

– Пора, ты это заметила как нельзя более верно. Только давай уйдем из этого зала, – я тоже улыбаюсь. – Неуютно здесь что-то стало.

***

Вот и хэппи-энд нам всем настал, полный и окончательный, обжалованию не подлежит.

Это я шучу, конечно. Хэппи-энда у нас в обозримом будущем пока еще не предвидится. Ну и пусть с ним… Проживем мы как-нибудь и без хэппи-энда.

– Ты такая хорошая, и мне так хочется тебе верить… Да что там, ведь я уже верю почти. Но все-таки, знаешь, если по чести сказать, так это прямо очень дурная привычка – влюбляться во все, что не бьет тебя ногами.

– Чего ты от меня хочешь? Правды твоей абстрактной?

А в голосе, как это ни странно, гнева нет, там его отродясь, кажется, не было.

– Но зачем же ты и меня-то к разряду своих палачей причисляешь? Даже если я тебе всей правды и не рассказываю? Я не из твоих палачей, хоть племя их многочисленно, – и вновь усмехается. – Нет, Анечка, я не из твоих палачей, тут ты ошибаешься, родная моя поэтесса.

Вздрагиваю. Зачем же так больно? Зачем же именно этим бить?

Нет, ты не из моих палачей (а племя их многочисленно…), и я тут ошибаюсь. Это правда. Ты в этом права. Ты из тех, кто может быть другом и кого я столько раз обижала. И это неправильно… Это почти так же больно, как едкое «Анечка» в твоих последних речах.

Я хочу ей об этом сказать, но не получается. Она все говорит и говорит, она не будет молчать.

– Ну так ты получишь эту свою дряхлую, трепетно лелеемую, твою потемневшую в крови и огне правду! Вот она, смотри: романтическая, обугленная по краям… Ты ведь именно о такой правде мечтала, правда, Анечка? Чтобы можно было прижать ее к груди и держать там крепко, и плакать, и ненавидеть. Какое же это с твоей стороны, Анечка, лицемерие…

«Элеонора, ты ли это?!» – хочется закричать мне. Ты меня судишь и за что? Элеонора, как же ты можешь быть такой жестокой и такой чужой…

Если бы это все могло вдруг оказаться только черным сном… Ужасающим, до девятого пота, до самых костей пробирающим, но только лишь сном… Сумасшедшим, замечательным, восхитительным – сном!

– Так вот она твоя правда, забирай ее себе на здоровье! Что ты с ней будешь делать, хотела бы я узнать?.. В рамку вставишь, на стенку повесишь, любоваться будешь, а впрочем, какая же мне теперь, в самом деле, разница… Слушай, слушай меня, королевская дочь! Ни слова не пропусти! Бесконечна реальность, ибо всякая реальность есть и нереальность одновременно, чей-то смутный сон и чья-то фантазия. Но не все пути открыты ищущему, и жестокая расплата ждет неосторожных… И доступны дороги нереальности немногим, магам да избранным. Ну и еще сумасшедшим вроде тебя, конечно… не всегда, но раз ступив на эти тропы, ступить на них снова неизмеримо легче.

Издавна существуют семнадцать Домов, что борются за власть и за право смотреть на подобных себе со снисходительной надменностью. Желчны они, насмешливы, высокомерны, до шутовства кичатся жалкими своими традициями!.. Вот как, милая моя Анечка, и ты такая же, с головы до пяток этой снисходительностью, этим высокомерием, этой спесью напичкана. Ты… Но… Тысячелетиями Дом Гольц носил статус Королевского Дома, так долго, что все уже забыли о том, что некогда все было иначе… Его почитали, его боялись, боялись больше всех остальных.

Но однажды Дарм, Матготты и Кохантин вступили в союз и пошли против Королевского Дома Гольц. Они все так мечтали о власти, так жаждали преклонения самых сильных, самых достойных… И еще они хотели крови, горьковатой и неправедной крови Священной Династии. И они ее получили, слышишь, получили, Анна! Никто не ушел от расправы. И твой отец, и братья, и сестры, и твоя старая бабка – такая же полоумная как и ты, и твоя мать в их числе… О, с Карой им пришлось помучиться долго, многих из убийц унесла она с собой в могилу, и потомки уцелевших до сих пор почитают ее как мстительную богиню войны в обличие смертной. А когда все закончилось, знаешь, что оказалось тогда? Другие Дома теснились у порога победителей, эти Дома жаждали кто власти, кто мщения, и все они желали оспорить право достойнейших, освященное кровью и смертью право на Королевский Престол! И вот что было самым смешным во всей этой грязной истории, – Элеонора хихикнула в самой настоящей истерии, а я подумала о том, с какой же громадной силой она их ненавидела… Все эти годы, все эти полные молчаливого беспамятства годы… Моя собственная ненависть, такая живая, что даже почти разумная, казалось бледной и чахлой в сравнении с тем чувством, которое владело ей в полной и совершенной мере.

Господи, Элеонора, как же все могло так случиться… Как же могло это произойти – то, что тебя стала смешить бойня, устроенная из-за власти, больных амбиций и чужих честолюбий? Неужто они причинили тебе столько непрощаемой боли?

Неужели тебе забавно рассказывать все это мне, той, чья семья погибла в несправедливой и страшной войне? Неужели?..

Нет, я не верю.

Прости, но я не могу во все это поверить. Это только страшный сон, и он кончится – скоро. Очень скоро этот сон кончится.

– …Они так и не смогли решить, кто же будет достойнейшим! Кого можно будет без опасений посадить на Королевский Престол и кем можно будет спокойно и без особых усилий дергать за ниточки. Раньше подобной ситуации не было. Настоящими королями никто никогда не помыкал, но настоящий король пугал всю это толпу до дрожи в коленях. После бесконечных споров, интриг и дипломатических реверансов, которые так любит вся эта свора, решено было оставить Королевский Престол пустующим – как бы временно, но с перспективой как можно более длительного сохранения подобного положения дел. Большинство ярых претендентов на трон погибло в войне с Домом Гольц и возразить уже не могло. Нашлись и новые сторонники монархического порядка, но их голосам недоставало уверенности и дерзости, это были только хвастуны, дураки да самозванцы, которых дома никогда не потерпели бы над собой… Таким образом решено было установить перемирие, вечный пат, длящийся уже очень долго… Неограниченная свобода. Абсолютная анархия. Домам это нравится, они всегда любили дым вольных костров на недолгих стоянках…

Она махнула рукой. Этот порывистый, какой-то обреченный жест рассеял немного туман, окутавший мою голову. Я не очень твердо поднялась с места, на котором сидела. Колени дрожали. Руки, впрочем, тоже, но хоть черные круги перед глазами не плясали – и на том спасибо.

– Я не виновата ни в чем из того, в чем… в чем ты меня теперь обвиняешь. И не нужно меня ненавидеть – я того не стою, поверь… Только скажи – это правда? Все то, что ты сейчас рассказала?

Какие же все-таки глубокие и какие голубые у нее глаза! Когда она распахивает их вот так широко, кажется, что это открываются окна в какой-то другой мир, где нет места ненависти, отчаянию, подлости и пошлости, обрыдшей необходимости иронизировать даже в момент своего последнего вздоха…

Но, как видно, это все неправда, и такой мир не существует, и нужно как-то жить дальше, а не восхищаться глазами женщины, которая вполне сознательно причиняет тебе адскую боль.

Впрочем, не такой уж и адской была эта боль – то ли от первоначального шока, то ли от какого-то болезненного гуманизма: я догадывалась, чем может быть вызвана вся эта мерзость души, и втайне сочувствовала Элеоноре. Но руки у меня точно дрожали, и хотелось закурить – явный признак стрессовой ситуации, вообще-то с сигаретами близкого знакомства я не вожу…

– Я тебе не лгала.

Звук этой фразы почти как пощечина, в тоне одно сплошное презрение, которого я, как видно, почему-то заслуживаю.

– Ты не лгала, ну что же, спасибо… Это на самом деле так любезно с твоей стороны… Но, знаешь, ты все-таки немного не того человека выбрала, так что твои слова бьют не по адресу…

Я улыбаюсь, стискивая до боли зубы.

– Ты много сказала сейчас, может быть, что все это правда, а, может быть, что и нет. Спасибо тебе за все, что ты теперь сказала и о чем промолчала, спасибо за все, что ты для меня сделала и чего не сделала. Ты была добра… даже очень. Я этого не забуду. Через час меня здесь не будет, я очень на это надеюсь… И я… я пойду соберу вещи, наверное.

Вот тут-то все оно и случилось. Словно в замедленной съемке, тихо, неспешно, неестественно подогнув колени, Элеонора сползла на пол. Так же тихо, безнадежно и отчаянно зарыдала. Не стесняясь слез и не выставляя их напоказ, понимая, что какой-то важный предел был перейден – бесповоротно, без надежды на возращение назад.

– Ну, я же не сейчас уйду, не надо так убиваться, не стоит. Видишь же, я уже ухожу…

Я хлопнула дверью.

Постояла немного перед закрытой комнатой, подумала, прислушиваясь к доносившемуся даже сюда плачу.

Эх, как бы сейчас пригодился бы искрящийся, граненый стакан воды. Или водки. Водки, в общем-то, было бы даже лучше…

Я подумала еще немного. Поудивлялась своей до колик нелепой судьбе.

И пошла обратно.