Ахейя. Сказка, рассказанная в лифте

Ленюшка хоть и пожимал плечами, но очень в душе переживал.

Наконец, надумал в такую рань работу начинать, когда на улицах никого нет. Днем отоспался, машину кое-как разбудил, поехали. Только-только светать стало, месяц еще виден. Серафима упирается, зевает, чихает – скучно ей пустой город чистить. Ни воробьишки, ни голубя, ни дворника. Выехали на трамвайную линию – и трамваи-то еще не ходят. Вдруг через несколько остановок видят – бежит кто-то навстречу трусцой, оздоравливается. И такой у спортсмена этого костюм – издалека виден: будто восход на горизонте полыхает. Возрадовалась тут Серафима. Ленюшка тормозить, а она – ни в какую: подлетела к бегуну и с ног до головы водой обдала. А вода с ночи ледяная…

Ленюшке и взглянуть неудобно человеку в лицо-то, – заметил только, что у него костюм оттенок изменил, с рассветного на закатный. Отвел Серафиму к мэрии, поставил у памятника адмиралу Нельсону, головой покачал.

– Ну и все, – сказал. – Ухожу я с работы. Остальных обливай без меня.

Неделю он улицы не поливал, а потом позвонил ему мэр:

– Болеешь, что ли? – спрашивает. – Машина твоя поливальная, Серафима, неделю как пропала. Я в милицию, конечно, заявил, все, как положено, но сам думаю: может, оно и к лучшему. Купим новую, а народ пока пообсохнет. А?

– Эх, трос крученый! – вскричал Вахрамей. – Пропадешь тут! Ведь это ж до чего обидно, когда не дают делать то, что хочется! Я так Серафиму прекрасно понимаю…

– Так вот, – продолжал Шуроня. – Купим, говорит, новую…

– Да что ты мне можешь рассказать! – перебил Вахрамей, превращаясь в «ядерный гриб». – Что дальше было, я и сам знаю:

Ленюшка с площади ушел – Серафима слезы по ветровому стеклу размазывает. А Нельсон-то, хоть и не наш адмирал, но уж очень душевный был человек, то есть памятник. Он, между прочим, Серафиме и раньше сочувствовал. И Нельсон ее утешать стал:

– Что вы, Сима, не надо, разрядится аккумулятор…

– Ну и пусть! – всхлипывает Серафима. – Раз я тут никому не нужна! Все на меня жалуются, и Ленька-то, Ленька тоже меня не понимает! Уйду, куда фары глядят, сам пускай живет, как знает.

Нельсон, памятник, разволновался:

– Да что вы, Сима, кто же будет город поливать?

Серафима на это:

– А мне все равно! Надоело, что меня поливальной обзывают. «Поливальная, поливальная…» А я – поливомоечная! Вот и пусть себе заводят поливальную. Уйду, и все!

– Если вы уйдете, то и я с вами!

– Вы же памятник, – вздыхает поливальная машина, – вам тут надо стоять.

– Да нет, – говорит Нельсон, – почему же. Это я сейчас тут стою, а могу и еще где-нибудь.

Одним словом, ночью уехала Серафима из города и Нельсона увезла вместе с постаментом.

– Минутку! – вмешался Федор Коныч. – Как это – увезла? Хоть она и со щетками, а все же не подъемный кран. Это ж не шутки – монументы с места на место таскать.

– Ну, ладно, без постамента, – уступил Вахрамей. – Без постамента Нельсон-то небольшой был – так, среднего роста.

– А грузил кто? – допытывался Федор Коныч. – Да и кузова у нее нет. У нас по улице такие ездят. Если встретишь – это к дождю, проверено.

Запах машинного масла сгустился, кабина вздрогнула. Федор Коныч решил больше не настаивать.

– Короче, увезла! – отрезал Вахрамей. – Чудом!

И попали они в дремучий лес. А там – тьма такая, будто солнце и не восходит никогда. Серафима-то на дорогу не очень смотрела, все о своей обиде думала. Заехала с размаху в какие-то кусты, да и застряла. Адмирал, конечно, не удержался, – рухнул, только ветки затрещали.

Серафима испугалась, стала сигналить, а в ответ вдруг молния сверкнула, гром ударил. «Ох, пропаду в лесу ни за что, ни про что, – думает машина поливальная. – Заржавею в ночи».

Потом слышит – Нельсон из кустов зовет:

– Сима, включите, пожалуйста, фары: я шпагу потерял. Кажется, гроза начинается. А я, представьте, обнаружил, что умею ходить. Может, я не из бронзы?

Ну, Серафима включила дальний свет, Нельсон стал дорогу расчищать. Долго ли, коротко, вышли к озеру. Видят – светлота, вода до самого горизонта, а под колесами герань голубая растет.

– Батюшки! – шепчет поливальная машина Серафима. – Больше мне для счастья ничего не нужно. И Ленюшка даже не нужен, тем более что он меня не понимает.

Тут навстречу им вышел из крапивы человек виду кроткого, печального и пыльного. Вышел, достал расческу, по волосам провел. А Серафима водой его от души окатила, – куда от привычки денешься!

Незнакомец мокрые очки к ним с Нельсоном обратил и говорит:

– Да?! А я, между прочим, лихой человек разбойничек Лазарев. Придется вам теперь век на меня работать.

– Ну, завел! – сказал Шуроня. – В дремучий лес. А главного героя бросим, да?

– У меня главный герой – Серафима, – заявил Вахрамей. – А с городским хозяйством и так все ясно. Правильно я говорю, Федор Ло… то есть Коныч?

– Да-да, – рассеянно покивал Федор Коныч. – Новую машину приобрести, да и все.

Он хотел еще добавить, что надо о людях думать, но отвлекся. Послышалось ему, будто высыпали на пол ящичек или коробку какую со всякими гайками, шурупами и гвоздями. Сам Федор Коныч раскладывал шурупы и гвозди по жестяным банкам из-под растворимого кофе и хранил в чулане. Случалось, что Лёлечка задевала банку-другую, так звук получался похожий. Федор Коныч поводил по полу ногой и ничего не нащупал. Неужели это кабина осыпается снаружи? Он уже собрался спросить, что упало, но Шуроня объявил:

– ТУТ И СКАЗКЕ КОНЕЦ!

– Как, и все? – удивился Федор Коныч. – Это лифты такие короткие сказки любят? Вроде маловато событий.

– Так откуда им взяться? – отозвался Шуроня. – Сами предложили насчет новой машины. Ну, купили и стали жить-поживать, да добра наживать.

– Да и вообще это никакая не сказка, – сказал Вахрамей. – Вот Ленюшка. Была ему Серафима, машина поливальная, верным другом, работали вместе, чистоту в городе наводили. И вдруг он ее – предал! Променял на новую. Трос крученый! Какой же он после этого хороший человек? Трагедия получается, а не сказка!

– Погодите, молодые люди! А причем здесь я? – испугался Федор Коныч. – Мало ли, что я сказал! Это же мое личное мнение, понимаете!

– Втроем в лифте сидим – втроем и сказку рассказываем, а то не поедет, – пояснил Шуроня, и в его латунном взгляде померещилось Федору Конычу даже что-то нержавеистое. – А потому – как скажете, так и станет.

– А я скажу, что надо сперва старую машину поискать. В нее уже деньги вложены, понимаете, а мэр ее любому разбойнику готов отдать. Есть проблемы – решайте. Регулируйте, чините, проводите воспитательную работу. А то сразу – выбрасывать. Пробросаются.

– Ну, тогда и сказка по-другому пойдет, – согласился Шуроня.

– Прямо и не знаю, Паша, – отвечает мэру Ленюшка Мамохин. – Привык я к ней что-то. Давай-ка ты мне отпуск на двадцать четыре рабочих дня. Может, найду Серафиму.

– А улицы-то, Мамохин, улицы-то кто мыть будет эти двадцать четыре дня? – спрашивает мэр. – Мне хоть и жаль денег на новую машину, но я тебе так скажу: уж больно ты с выдрой этой носишься. Потому только и даю тебе отпуск, что человек ты хороший…

А Ленюшка к тому времени стал то и дело убегать из дома в Центральный парк имени Двух Лермонтовых.

Оба Лермонтовых – на самом деле один и тот же Михаил Юрьевич, «парус одинокий». Он в городе вообще-то никогда не жил, но однажды, говорят, по нему проехал. И не как-нибудь сторонкой, стремительно, а основательно, с ночевкой. Дом, где он заночевал, потом сгорел. Но почему-то все знали, что стоял он на территории нынешнего парка. И городские учителя часто спрашивали мэра, отчего это место никак не отмечено. А то можно было бы как-нибудь отметить, чтобы в день рождения Михаила Юрьевича школьники там читали, к примеру, стихи.