Лихомара

– И что они с ними делают? – спрашивала Горошина и замирала.

Моня закатывала глаза. В книжке было написано и об этом, но как-то туманно: «сумеют потрясть и познобить».

– О. господи! Ну, наверно, температура у людей сразу повышается, вот их и начинает знобить.

Моня хватала книжку и бежала к Бабуле.

– Бабуль, ты умеешь смывать лихомар? Тут написано, что их надо смывать. Давай смоем! Может, Горошина уймется.

– Миленькая, уйди со шланга; видишь, я цветы поливаю, – отвечала Бабуля. – Эта книжка давно написана, давным-ддавно; уже про лихомар все и думать забыли.

Ничего себе забыли! Совсем недавно Буланкина пугала Горошину, что ее лихомара в болото утащит! А тетя Валя кого-то лихомарой ругает. Она что имела в виду: «Ты урод»? Или «Вот безрукий»?

Бабуля сказала на это:

– Не знаю, я так не ругаюсь.

– Да? А ты зато говоришь: «Ну их а болото!»

– Больше не буду, – пообещала Бабуля. – Что вы вцепились так в эту книжку? Разве читать больше нечего?

– Нечего!

– Ну, поиграли бы в «Зоологическое лото».

Спасибо, в «Зоологическое лото» Моня с Горошиной сто раз уже играла!

Она даже вызвалась показать Горошине, как цветут кувшинки, хотя понимала, что придется бесконечно долго тащить ее за собой к речке. Сама Моня многое была способна забыть, глядя на кувшинки, и надеялась, что Горошина тоже на такое способна, – сестра все-таки.

Моня знала только одно место на реке, где они росли. Дно там было вязкое, вместо твердого берега – кочки, вокруг них – стебли осоки, такие острые, что чуть коснешься – сразу кровь пойдет. Лучше бы они росли у мостика, где летают над водой голубые стрекозы. Или возле пляжика, – правда, там пиявки у берега… Ну, хотя бы рядом с рогозом: он такой красивый, похож на эскимо. Но кувшинки, как видно, к эскимо были равнодушны.

Любоваться ими сквозь осоку Горошине быстро надоело. Моня подумала, не сводить ли сестру к пиявкам, это было недалеко. Однако Горошина твердо поглядела ей в глаза и сказала:

– Хочу сушку!

Моня тяжело вздохнула. Сушку-то она с собой взяла – никогда не знаешь, чего этой кулеме понадобится. Но подвиг получился напрасным.

Пришлось взобраться на бугор и усадить Горошину под деревом. Пока она мусолила сушку, Моня походила вдоль болотца, посмотрела, как по ряске бегали паучки-водомерки.

– Монечка, а почему лихомары тощие, безрукие и уродины? – пропищала сверху Горошина.

Только чудом Моня не свалилась в болото.

– Потому что в книжке так написано! – сердито сказала она. – Ты доела сушку?

– Нет. А лихомара нас слышит в болоте?

– Да нет ее в болоте, я же тебе говорила сто раз; они в аду живут, под землей, – простонала Моня. – Вылезают только зимой, от холода, и тогда их смывают.

– А Буланкина говорит, что в болоте…

– Ну, и дура она! – в сердцах выпалила Моня. – Она сама как лихомара: голодная и все время ищет виноватых.

А если Горошина проболтается – наплевать!

«Одно плохо: если в книжке написано про лихомар, значит, это все-таки не совсем выдумка, – размышляла Моня по дороге домой. – Может, они раньше были. А теперь зато их нет! А если даже где-нибудь остались, то уж не в болоте. А если даже и в болоте, то уж не в этом!»

Между тем лихомара очень даже была, и именно в болоте – и именно в этом.

На слух она не жаловалась, вот только онемела. Они никогда не думала, что живет в адских условиях. Выглянешь из болота – с одной стороны бывший графский парк, с другой – бывший графский пруд. Ничего, что в нем не осталось воды. Вдоль речки на дне его громадного котлована еще стоят три острова – один даже с бухтой. А что они заросли бузиной и крапивой, не беда.

Подруга, лихомара из деревни Зайцево, ей завидует. У нее-то ни парка, ни островов, только пруд, давно уже заболоченный, да комары. Летними вечерами, и в сентябре тоже, бывший пруд наполняется густым туманом, и подруга прилетает иногда из своего Зайцева в нем плескаться. Сама лихомара всегда отказывается: как это, простите, плескаться, а тем более нырять, когда в тумане ни зги не видно? А зайцевская подруга удивляется: «Вот ненормальная! Все отлично видно, гораздо лучше, чем при солнечном свете». Но лихомара, как ненормальная, ложится спать. То ли дело утром, когда еще не жарко, полететь в бухту – и сидеть на бугорке под ивой на свободном от крапивы месте, представлять, что приплыла сюда на лодке. А в дождь гулять в бывшем парке среди осинок и дубов, как графиня…

Лихомара вынырнула из болота, отогнала к берегу ряску и зависла над водой, глядя на свое отражение. Внешность как внешность. Вода под нею помутнела, отражая… нет, не обрывок облака и не клок тумана, как сказал бы какой-нибудь дачник, не разобравшись. А нормальную лихомару, не хуже других. Хоть зайцевская подруга и обзывает ее ненормальной, а с виду такая же. И еще у них есть приятельница, лихомара из деревни Ямищево…

Безрукими ругают – да что ж такое! Впрочем, раньше лихомара старалась выглядеть по-человечески даже дома: чтоб и руки, и ноги, и голова, и наряды. Ну, казалось, что это красиво. И как-то нагрянула в гости подруга из Зайцева. «Ты чего это, – говорит, – выпендриваешься?» Лихомара в ответ мямлит: «А что такого? У людей вон есть, к примеру, руки, а мне нельзя, что ли?» А подруга ей: «Вот ненормальная! Им огороды копать, дрова колоть, еду готовить. А твоими-то руками ни лопату не возьмешь, ни топор, в них силы нет. Удержишь только то, что ветер носит. Даже дверь не отворишь. Да и зачем тебе? Надо будет – в любую щель просочишься; что ты – не лихомара, что ли! Еда тебе не нужна, дрова тоже: под водой не холодно; разве что в мороз болото насквозь промерзнет, но это вряд ли». В общем, убедила.

В одном лихомара все-таки не могла себе отказать: в том, чтобы гулять, как графиня. Чтобы тонкая талия, юбка, блузка, рюши, зонт – и не по воздуху плыть, а ступать по земле. Может, графини и не оставляют за собой влажные следы на траве, но, во-первых, никто не проверял, а, во вторых, в дождь все равно не заметно.

Подруге из Зайцева рассказать об этом было невозможно, как невозможно пожаловаться на книжку, которая позорит лихомар, и на девчонок, которые этого безобразия начитались. Подруга сразу скажет: «Так чего стоишь – тряси и зноби!» Она вообще любит повторять: «Наше лихомарское дело – напускать туману да трясти виноватых!» Ага, знать бы еще, как. А спросить неудобно. Пришлось бы признаться, что туман набирается сам собой, а знобить не доводилось. Подруге проще – у нее пруд посреди деревни. Живет в гуще событий, вечно кто-нибудь находится виноватый, она и трясет. А тут канава на отшибе, деревенские не ходят, только дачники чинно прогуливаются мимо… Одним словом, тренировки никакой.

Подумать только – «вылезают зимой от холода»! Да какая лихомара в здравом уме вылезет зимой из болота? Тут же заледенеешь и проваляешься без чувств до ближайшей оттепели.

«Что ж, придется знобить», – вздохнула про себя лихомара.

И, как жара спала, отправилась к дачам искать виноватых. Надо признать, что, когда лихомара плыла по воздуху через лесок, со стороны она казалась довольно-таки тощей.

В пути лихомару мучили сомнения. Она думала: «Девчонки-то маленькие еще – откуда им знать, что в книжке неправду написали? А этот, который написал, тоже, может, не виноват. Ему кто-то наговорил гадостей про лихомар, он и поверил». Тут же она представила себе подругу из деревни Зайцево. Как та ворчит: «Вот пусть бы не верил, а проверил. Не проверил – знобить!» И как это ей не противно, – знобить, трясти…

Лихомара влетела в ворота, вечно распахнутые настежь, миновала Муриков участок и остановилась на перекрестке у столба с фонарем. В какую сторону ни глянь – ни души. Только Ах-Ты примостился под чьим-то забором на краю канавы и разминал лапы на куске рубероида.

Пусто! Этого она не учла. Как же теперь искать виноватых? Подруга сейчас опять сказала бы: «Вот ненормальная!» Она-то утверждала, что у нее на виноватых чутье. Наверно, так и надо, но у лихомары его не было. «Лучше вообще сидеть дома и никуда не вылезать, тогда кажется, что все хорошо!» – подумала она. Потом подумала: «Ну, что ж теперь! Намерение познобить было, но виноватые скрылись. А на нет и суда нет». И она бы развернулась и умчалась, если бы не кот. Ужасно хотелось его погладить. А подруга еще спрашивает, для чего руки нужны!

Лихомара пристроилась с ним рядом под забором и сказала:

– Киса!

Ах-Ты заерзал, но усидел на рубероиде.

Когда лихомара в первый раз потянулась его погладить, он попытался цапнуть ее за руку и был потрясен, обнаружив, что куснул сырой воздух. В следующий раз он стерпел, но потом встряхнулся, будто ему вода попала на загривок. Хотя вода с лихомар не капает, они влажные, вот и все… В общем, лихомара поняла – что ж тут непонятного. Но не обиделась, а подумала: «Буду пока с ним разговаривать, а там он, глядишь, привыкнет и перестанет встряхиваться».

А кот подумал, что если бежать со всех лап, то лихомара его точно не догонит. Просто больше никто не называет его кисой…

– Когти точишь? – приветливо спросила лихомара.

Ах-Ты чуть отодвинулся и ответил строго, чтоб не гладила:

– Письмена выцарапываю. Будущим поколениям бродячих котов посвящается. Я назвал свое произведение «Малый атлас бабушек».