Первый узбек

Мукаддас. 912–? г. х. (1507–?). Дочь Рустама и Хадичи, выдана замуж за мираба Эргаша.

Мухаббат. 914–? г.х. (1509–?). Дочь Рустама и Хадичи, выдана замуж за мунши Фатхуллу.

Дети Ильяса

Закир. 927–1001 г. х. (1521–1593). Сын Ильяса и Зарины, учился в медресе Улугбека в Бухаре, стал мударрисом. Женат на Нафисе, дочери купца Одыла. Трое детей – Юлдаш, Назим и Навал.

Ульмас. 938–? г. х. (1533–?). Сын Ильяса и Зарины. Женат на Зухре, дочери кушчи при дворе Абдуллахана II. Из пятерых детей выжили двое – Адолят и Маджит. От детей пятеро внуков.

Глава 1

ПРОШЛОЕ ИЛИ БУДУЩЕЕ?

– Я хан.

Нет, не так.

– Я Великий хан.

Великим ханом называют меня во дворцах эмиров и беков, в жалких глинобитных мазанках дехкан, в домах купцов и ремесленников, в юртах кочевников. Государство моё простирается от Каспийского моря на западе, до глубокого озера Иссык-Куль на востоке, от Кипчакских степей на севере до реки Мургаб на юге. Редко кто называет меня по имени. В младенчества я был ханзаде, наследник, старший сын Искандер-султана. В юности меня называли султаном. Вот уже больше сорока лет меня называют Великим ханом. Я стал забывать своё имя, полученное по воле отца. Полное моё имя Абдулла ибн Искандар-хан ибн Джанибек-султан ибн Хаджа Мухаммад ибн Абулхайр-хан. Даже мой кукельдаш Зульфикар называет меня Великим ханом, но обращается по-свойски, на «ты». Никто и никогда не рискнёт назвать меня Вторым, хотя в династии Шейбанидов с таким именем я действительно Второй.

Не знаю, насколько я велик, и велик ли на самом деле? Изредка в голову приходят вздорные мысли: умру я, и через сто лет обо мне никто не вспомнит. А через пятьсот лет даже пыли от моих великих свершений не останется. Услышав моё имя, потомки будут напряжённо, но бесполезно морщить лоб и недоумевать: «Кто бы это мог быть?» Могу ответить им: всю свою жизнь я работал. Нет, я не потел в поле, не надрывался в каменоломне, не махал молотом в кузнице.

Я создавал и строил Великую Бухарию. Сам я называю свою страну государством всех узбеков.

А для этого я с пятнадцати лет не слезал с коня, врал, убеждал, убегал, возвращался, торговал и возводил города. Я учился, воевал, защищал, шпионил, писал, наказывал – правил, как мог. Долго можно говорить о том, что я сделал и чего не успел совершить. Но в глубине души я надеюсь – не смогут люди забыть меня. Если и забудут хана Абдуллу, то никогда не забудут тех медресе, мечетей, мостов, плотин и сардоб, построенных по моему приказу придворным архитектором Али ибн Халилом аль Афарикенди и его братом Ульмасом ибн Ильясом аль Афарикенди, гениальным математиком.

–Великий хан! Многие поэты подлунного мира мечтают о возможности лицезреть вас, я же имею счастье не только видеть вас и дышать с вашей милостью одним воздухом, но и преподнести вам свои ничтожнейшие стихи! – Именно с такими словами время от времени обращается ко мне вакианавис Хафиз Таныш ибн Мир Мухаммад аль Бухари.

Я никогда не выговариваю его полное имя, поскольку всегда забываю какую-либо часть. Слишком длинно и витиевато, да и зачем? Все знают его под именем Нахли. Я так и называю знаменитого поэта, но трудно сказать, почему он выбрал себе тахаллус «пальма», на это растение он совсем не похож.

Когда я совершал паломничество в Мекку, то в долгой и трудной дороге видел много пальм: и финиковых, и кокосовых, и таких, которые, кроме тени, ничего не дают, их главная особенность – это стройный и прямой ствол. Почему Хафиз Таныш решил, что он похож на пальму, ума не приложу. Он своим кургузым телом напоминает остальных жителей Мавераннахра. То есть баурсак. Такой же кругленький и маслянисто-гладкий.

Нахли сидел напротив меня с настороженным и одновременно умилительно-восхищённым видом, поскольку вчера получил приказание явиться в кабинет после утренней молитвы. Я не люблю, когда сардары или чиновники стоят столбом, в то время как я удобно сижу, развалившись на мягких подушках. Не потому, что мне их жаль, а потому, что приходится задирать голову вверх, разглядывая их лица.

Шея от напряжения затекает, начинает болеть голова. Можно бы ставить приближённых, просителей и сардаров на колени, как это делали все мои предки, кроме благословенного отца Искандер-хана. Но тогда посетитель будет думать о своих согнутых в неудобной позе деревенеющих коленках, упирающихся в драгоценные ковры, а не о том, чтобы правдиво и откровенно говорить обо всех делах, что призвали его в Арк.

Поджав под себя ноги, Нахли вертел в руках свиток с новой касыдой в мою честь. Его тщательно скрываемое нетерпение я заметил, но не спешил рассеять тревожное опасение, мелькающее в глазах Нахли и отражающееся в подрагивающих пальцах, теребящих туго скрученный лист самаркандской бумаги.

У меня не было вакианависа, пока я был наследником своего отца Искандер-хана и звали меня в то время султаном. Но, став ханом после его безвременной кончины в начале месяца джумада 991 года хиджры, я получил значительный подарок от кукельдаша Кулбаба – вакианависа.

Конечно, живого человека, если это не раб, дарить нельзя, тем более мусульманина, это я говорю, объясняя присутствие Нахли рядом с собой. В действительности вакианавис давно был приближённым кукельдаша и, возможно, другом, но более близким другом мне был сам Назим Кулбаба. Молочный брат всегда думал о моём благополучии. Моё восхождение на престол стало толчком для увековечивания моей многогранной деятельности. Летописец предположил, что в повествовании необходимо отразить события со времени появления на свет моих предков-чингизидов и до сегодняшнего дня. Нахли неотлучно и незримо пребывает за моей спиной почти так же, как Зульфикар. Нет, Зульфикар не отходит от меня ни на шаг с нашего младенчества, а Нахли рядом всего лет пятнадцать.

Окончание жизнеописания породило слухи о его казни якобы за то, что мне его творение не понравилось. Неправда, весьма понравилось. Я изображён в сочинении Нахли почти достоверно, можно сказать привлекательно. Описание моих сподвижников вносит приятное дополнение и разнообразие в плод его вдохновения. Сплетники, недоброжелатели и прочие родственники с ревностным азартом сочиняют подобные небылицы то про Мушфики, то про Нахли, то про любого из моих сардаров. Клеветники и шептуны уныло удивляются, встречая их в коридорах Арка или на заседаниях дивана в здравии и полном расцвете сил, а не горюя на многочисленных поминках.

Да если бы я столько народу казнил, как про меня говорят, в Арке, кроме меня, павлинов и бесполезных сизых голубей, никого бы не осталось. То я разозлился на бакавулбаши, подавшего на дастархан горячие лепёшки, то я приказал пытать кукельдаша – это которого? Того, кто сидит наместником в Герате или Зульфикара? Глупцы! Откуда у людей столько лишнего времени, попусту растрачиваемого на бессмысленные и бесполезные разговоры? Жаль, что я никогда не могу добраться до источников этих сплетен, но, если правду сказать, я не хочу этого делать. Пусть сочиняют, возможно, меньше будут заниматься заговорами.

Есть ещё одна причина, что я без особого усердия преследую распространителей слухов. Многие стихотворцы, художники, архитекторы и другие талантливые люди тянутся к моему двору и на все лады прославляют Великого хана как достославного правителя. Попутно придворные подхалимы сравнивают меня с Александром Македонским или с какой-либо другой кровожадной значительной личностью. Возможно, ими движет любопытство или желание испытать судьбу, но, скорее всего, они руководствуются естественным стремлением – разбогатеть и стать знаменитыми на весь Мавераннахр стихотворцами. Я не уверен, что стремятся они именно ко мне. Они тянутся к даровой кормушке, якобы находящейся в Арке.

Человек, лишь вчера взявший в руки калам, сегодня думает, что многочисленные касыды и газели, написанные до него, не стоят ни единого взгляда великого хана. А вот то, что написал этот молодой и нахальный рифмач, исключительно в своей блистательной самобытности! За эту неповторимость и мелодичность стихослагатель надеется получить соответствующую награду в разнообразных подарках и драгоценностях.

Я хоть и скуповат, но хорошие стихи и изделия люблю, награждаю талантливых стихотворцев и ремесленников. Конечно, не по весу их создателя, как делают некоторые султаны и шахи, пуская пыль в глаза дипломатам и приезжим знаменитостям. Я награждаю достойно! Критикуя всех, я в то же время убеждён в исключительности своих собственных стихов. Смешно? Но окружающие своими неуёмными похвалами не дают мне усомниться в этом!

Всё было бы хорошо, но разговаривает Нахли витиевато, использует утончённые обороты речи и пышные, трескучие сравнения. Они не имеют ничего общего с живой речью. Мне трудно было к этому привыкнуть, и я приказал Нахли:

– Вакианавис, если ты не будешь писать и говорить проще, я вынужден буду тебя заменить другим пачкуном, хотя бы Мушфики. Или бесталанным рифмоплётом, который лишь вчера научился держать кисточку в руке. – Мои слова если и расстроили Нахли, то это никак не отразилось на его лице.

Через некоторое время он принёс мне охапку свитков разных летописцев и стихотворцев прошлых лет, а также ныне живущих и здравствующих. Я с изумлением понял, что мой Нахли пишет намного проще и понятнее, чем остальные признанные гении.

История его жизни незамысловата – родился Нахли в Бухаре в семье Муаланы Мир Мухаммада, приближённого Убайдуллы-хана. Через некоторое время отец Нахли сбежал из родного города от Ахмад-хана, пришедшего со своими кипчаками разорять народы Мавераннахра. Муалана оказался в кашкадарьинском городе Кеше, где умер от лишений. Нахли тогда не было и восьми лет. Как прошла молодость самого Нахли, мне неизвестно, он мог бы рассказать об этом, но вспоминать тягостное детство не хотел. Видимо, до встречи с Кулбабой он бедствовал.

Я не настаивал на его откровенности. Главное, что он тщательно записывал все слова, сказанные мною. Вакианавис сопровождал меня в военных походах. Он подробно описал не только мои вымышленные подвиги, но точно указывал, кто, где стоял и кто что говорил во время многочисленных сражений. Хотя какие разговоры – говорить можно после битвы, если жив остался. Во время боя надо держать ухо востро, а саблю твёрдо!

Внешность Нахли самая обыкновенная, от других моих сардаров он ничем не отличается, такой же приземистый, чернобородый и узкоглазый. Одевается вакианавис как положено летописцу – ярко и броско, так приличествует приближенному великого хана. Это чтобы ненароком никто не подумал, что мне жалко для него денег.

Сегодняшний день не задался. Моё состояние отвратительно, затылок ломит, а ноги будто налиты свинцом. Я стремлюсь сократить пребывание Нахли в кабинете, хотя ещё вчера хотел его видеть для отправки в Герат к Кулбабе. Уже некоторое время я тайно готовился к обширным военным действиям против северных кочевых племён. Следует предупредить моего кукельдаша. Необходимо передать письма, написанные иносказательным тайным языком. Пожелания здоровья и подарки передаются для сокрытия широкой военной подготовки.

– Нахли, меня радуют твои новые произведения, ты давно уже ничего не приносил. С чем это связано? Я понимаю, что вдохновение – редчайшая легкокрылая птица, урывками посещающая творческого человека. Меня огорчает, что твои касыды перестали быть яркими. Тебя не вдохновляет стареющий хан или ты скучаешь по своему другу Кулбаба? Скажи мне, я не стану сердиться, а если ты захочешь его посетить в Герате, не стану тебя удерживать. Рядом со мной есть другие поэты, талант которых расцвёл рядом с тобой. – Как аккуратно я подвожу его к обязательному отъезду! Несмотря на то, что утром я съел совсем немного, меня жутко тошнило.

– Великий хан не рассердится на меня, что я на несколько дней уеду? Я так скучаю по вашему кукельдашу. Я люблю его и ценю его отношение ко мне. Но я не решался потревожить великого хана на пути его грандиозных свершений и гениальных замыслов! Если ваше благодеяние распространяется так далеко, что вы разрешаете мне отсутствовать некоторое время, то я по истечении недели отправлюсь в Герат. Счастье моё от вашего благосклонного внимания не знает границ! – Но тут я согнулся в судорожном позыве к рвоте. Нахли, в ужасе вскочив на ноги, заорал дурным голосом: – Помогите, табиба к великому хану! Табиба, ради Аллаха!

Я плохо помню, как после этих воплей кабинет наполнился людьми. В первых рядах в комнату ворвался Зульфикар. Я провалился в долгое забытьё.

С того неудачного посещения Нахли и его отъезда в Герат, луна успела дважды исчезнуть с ночного небосклона и вновь народиться. Сквозь узорные клеточки панджара в окно струился уже не утренний, а дневной яркий свет, пришедший на смену стылому осеннему утру. Лёжа на курпаче с подоткнутой под поясницу подушкой я предавался горестным и невесёлым мыслям, навеваемым недомоганием, свалившим меня с ног почти две луны назад. Вот уже несколько недель я не занимаюсь государственными делами. Изысканная пища не доставляет удовольствия, и только бессмысленное разглядывание кусочка осеннего неба позволяет надеяться на то, что я ещё жив. Недовольно ворочаясь, я раздражённо размышляю.

Сколько же можно лежать в спальне на надоевших до отвращения смятых курпачах? И я, кое-как натянув на себя халат, перебрался в кабинет. Резная хонтахта уставлена изящной посудой: на фарфоровых и стеклянных блюдах лежали оранжево-кремовые персики и красные яблоки. Яблоки у нас бывают разного цвета – от бледно-жёлтого до тёмно-бордового, но мне с детства нравятся красные, и только такие мне подают на стол. Золотистые груши, зелёные и сизые грозди винограда переплетались причудливым узором в невысокой гиждуванской вазе.

Небольшие пиалы наполнены миндалём, арахисом, фисташками, другими орехами и сушёными фруктами. Сладостей на подносах нет, я их не ем. Не потому что табиб Нариман не советует их употреблять, просто не люблю. Всё это изобилие трижды в день обновляет дастурханчи Абдул-Кадыр и три его помощника, не дозволяя порче пробраться на ханский стол. Не приведи Аллах, если хан отравится испорченным яблоком или гнилым орехом. Есть не хотелось, а мысли свербили мозг, не переставая терзать сомнениями.

Мой табиб Нариман знающий и искусный лекарь, но и он не может понять, что за болезнь угнездилась в старом теле, изношенном долгой жизнью. Или знает, но тоже боится сказать? По его лицу трудно угадать, о чём он думает. За бесчисленные годы, что он живёт подле меня, табиб привык скрывать свои мысли. Маска безропотного повиновения давно стала его истинным лицом. Этих лиц возле меня несметное множество, я перестал различать, кому они принадлежат. Настойки и лекарства, приготовленные табибом, на время облегчают недомогание. Но проходит день-другой, возвращаются дурнота и головная боль. Али говорит, что это старость. А я думаю, что это души убитых мною людей взывают к справедливости. Скольких смертных я отправил к праотцам своими руками? Немногих… И лишь в сражениях. Я никогда, в отличие от других правителей, не пытал пленников сам. Зато, оставаясь с незапятнанными кровью руками, позволял делать это своим палачам.

Насилие над захваченными женщинами мне было отвратительно, ни разу в жизни я до этого не опустился. Даже гаремы захваченных султанов и ханов не делал своими, но я раздавал их своим приближённым, а это ещё хуже. Многие ханы поступали по-другому. Наш благословенный предок, основатель нашей династии, Шейбани-хан, выбирал из гарема побеждённого очередную жену для себя. Он всегда смотрел не на красоту женщины, а на её родство с чингизидами. После захвата Герата Шейбани-хан выбрал себе вдову Музаффар-Хусейна, Ханзаде-ханум, дочь Ахмад-хана и сестру Султан-Хусейна. Сам я мог бы отправлять захваченных женщин в семьи родителей, но и там они никому не нужны. Такова незавидная участь вдов побеждённого противника. Если бы я был побеждён в бою, и моя столица была захвачена, такова же незавидная участь моего гарема.

Сейчас я думаю, что меня медленно травят. Делают это тайно по приказу моего единственного сына и престолонаследника Абдулмумина. Подозреваю, что меня пытаются уморить ядом, который действует медленно, но неотвратимо. Где-где, а у нас на Востоке много ядовитых змей, насекомых, ярко цветущих растений, но они так ядовиты, что даже приближаться и ним небезопасно. Есть знатоки по ядовитым снадобьям. Отравят так, что ни один табиб не заподозрит преступления – занедужил старый человек и умер в благости. Абдулмумин перед смертью не станет размышлять об убитых им людях, а их столько, сколько волос в моей бороде. Возможно, больше. Мысли эти появились недавно и не дают покоя. Я в своей жизни почти не болел, а сейчас слабость во всём теле, после еды тяжесть в желудке, кружится и болит голова.

Раньше я не подозревал, что голова может так сильно болеть. Хотя самое ужасное в моей болезни – расстройство кишечника. Оно изводит меня пуще головной боли и тяжести в желудке. Поначалу табиб подозревал холеру, но от холеры люди умирают быстро, исходя злым, неудержимым поносом. На меня же он нападает время от времени. Не даст Аллах умереть мне, сидя враскоряку на нуждном горшке, не по-мужски это. Иногда тело моё горит, сам я покрываюсь липким, противным потом, а в другой миг мне становится холодно, толстые одеяла с жаровнями не спасают от частой дрожи. Болезнь вызывает у меня сильное недовольство, я злюсь сам на себя, на окружающих, на табиба и трёх его говорливых подмастерьев. Но я ничего поделать не могу: немочь меня бесит, как надоедливая муха. Она отвратительно жужжит, кружит и норовит сесть на нос, а я не могу её отогнать.

Абдулмумин – любимый и единственный сын. Он с детства знал, что других наследников нет. У меня и моей жены, его матери, не было детей, кроме него. Жена моя, Махд-и Улйа-салтаним, дочь Дин-Мухаммад султана была, по словам придворных, оком и светочем в султанском роду, а для меня единственной женщиной, которую я любил. Конечно, были у меня и наложницы, но лишь одна из них родила дочку. Никого из наложниц я не обидел. Выдавал их замуж с хорошим приданым, как это принято, и за тех мужчин, которые сами изъявляли желание взять себе девушку из моего гарема. Жена моя была не только красива, она была умна, прекрасно воспитана, играла на гиджаке, знала грамоту, умела складывать газели. Махд-и Улйа-салтаним являлась безупречной правительницей на женской половине дворца.

Дочка, рождённая наложницей, в раннем детстве была засватана за индийского падишаха и покинула гарем ещё ребёнком. Я в очередной раз пожертвовал своей кровью для сохранения мира на границах государства и покоя в стране. Злопыхатель скажет: «Легко жертвовать кем-то – лишь бы не собой». Вот и нет. Кем-то, особенно родными детьми тяжело распоряжаться, в этом заключается главная трудность жизни правителя.

Сын с детства отличался жестокостью – не оправданной жестокостью правителя, а бездумной свирепостью избалованного ребёнка, которому всё позволено его отцом и воспитателями. Я был так занят войнами, строительством, реформами и другими важными делами, что не мог вовремя пресечь его гнусные причуды. Многие отцы грешат этим пороком, отнекиваясь от своих детей занятостью. Его воспитатели, мамки-няньки, прислужники и даже аталык Джаккельдиби-эмир чаще всего умалчивали о позорных наклонностях наследника, считая их простым озорством.

Неужели можно считать озорством издевательство над щенком, которому Абдулмумин сначала отрезает уши и выкалывает глаза. Потом поочерёдно отрубает лапы, наслаждаясь визгом несчастного беззащитного существа, заливаясь при этом дурным смехом? А ведь смотрели. И ради того, чтобы наследник не пожаловался отцу, посмеивались вслед безумному хохоту Абдулмумина, уверяя себя, что тот воспитывает в себе с ранних лет твёрдость духа. Мой сын с детства был нечувствительным к боли, да и сейчас такой же. Я никогда не видел, чтобы он плакал, но также не помню случая, чтобы он кого-то пощадил.

Рабочих в Балхе, восстанавливающих крепость, возводящих стену вокруг города и допустивших огрех в работе, он приказал живьём замуровать в стену. Совсем как Тимур. Но тот приказал замуровать врагов, оказавших сопротивление при взятии города, – а этот казнил своих людей, своих подданных, осиротил детей. Лицо его при этом было равнодушное, спокойное, как будто не живые люди извивались в тисках строящейся стены, а кирпич неровно лёг, и его надо подправить. Это всё он проделал, будучи шестнадцати лет от роду! Я сам этого не видел, но мне постоянно доносили о его деяниях. Однако это не первое и не последнее проявление его извращенной свирепости.

Правитель должен быть твёрдым, но не безжалостным к своим подданным, иначе останешься один. Твои потомки будут вспоминать лишь стены, выложенные человеческими телами, а не мечети и медресе, построенные тобой. Спустя века твоим именем будут пугать детей. Поэтому отравить родного отца, стоящего на пути к полновластию, для него не грех. Насильно приближая мою кончину, он не понимает, что в силу преклонного возраста я и сам скоро уйду к порогу Аллаха. К своей любимой и единственной жене, которую никогда не забуду за кротость нрава и счастливый характер.