Первый узбек

Кабинет, моё прибежище на все времена, соединяется со спальней проёмом двустворчатой двери. Сама комната увешана коврами работы западных и местных мастеров. В кабинете ковры хорезмской работы. Для них характерен чёрно-красный рисунок. С виду он кажется грубым и непритязательным, но наделён строгой законченностью. Бухарские ковры по цвету более яркие, насыщенные, ворс их длиннее и узоры такие, что хочется рассмотреть их поближе. Как же мастерам удаётся соединить в своём искусстве такое количество разных несочетаемых оттенков, да так, чтобы глазу было приятно? Моя любовь к коврам равна моей любви к коням любой породы, к собакам и разнообразным ловчим птицам.

Оглядевшись вокруг, я надкусил яблоко, уверенный в том, что яблоко, в отличие от питья и жидкой еды, отравить сложнее. Сок, брызнувший в рот и оросивший язык своеобразным кисловатым вкусом, дал мне почувствовать если не радость жизни, то её несомненное присутствие. Мысли катились дальше.

Бусины оставшихся дней падают одна за другой с нити моей жизни, и жалею я только об одном: дело моего существования пропадёт от дурного правления моего сына. Потомки забудут о том, что я совершил, построил, создал. Что при моём правлении народ жил, не боясь несправедливого преследования и наказания. Последние годы я чаще всего нахожусь в бухарском Арке. Бухару называют благословенной, великой, считают самым красивым городом на Востоке. Я так не думаю. Город пыльный, и, кроме высоких корявых дувалов, ничего интересного вокруг не видно.

Путешественники и торговцы из Европы, если случайно попадают сюда, иначе, как кучей земли наш город не называют. Некоторые упоминают сады, окружающие Бухару. Других удивляют лишь наши бани. Бань у них почему-то нет. Не моются они. Коран велит правоверным пять раз в день совершать омовение, и лучше, если это омовение будет полным. Жаркий климат способствует соблюдению обычая. Слышал я от Али, что эти гяуры моются раз в год, а мыла не знают. Одежду не стирают, она воняет паршивым козлом. Пришедшие в негодность, истлевшие от пота и грязи лохмотья выбрасывают.

Для того чтобы от них не так сильно воняло, богачи брызгают на себя разными душистыми маслами, которые, по их утверждению, создают ощущение благоприятных ароматов. Сочетание запаха грязного тела с духами ещё отвратительнее. Как пахнут, или точнее сказать, воняют бедняки, никого не интересует.

Летней порой каждый бухарский мальчишка по нескольку раз в день залезает в хауз, чтобы удовольствие получить и освежиться. Я не был в закатных странах, не знаю, какие у них там города и бани, но свой город старался сделать привлекательнее. Строил крытые базары, мечети, медресе, минареты, ханака и другие полезные здания.

Жаль, что ханского дворца соорудить не успел. Мне безумно хотелось пожить в красивом мраморном дворце с широкими лестницами, высокими застеклёнными окнами, зеркальными залами. Я хотел, чтобы на полу лежал узорчатый паркет из дуба, арчи или другого затейливого дерева. Но в нашей стране без толстых стен и многочисленной охраны на каждой лестнице и возле каждой двери не доживёшь до старости. Мечты о дворце так и остались мечтами.

В Арке несусветная скученность. Беки и сардары стараются влезть в мельчайшую щель. Они любят находиться на глазах великого хана. Они хотят дышать с ним одним воздухом, слышать все перлы его речей. Врут они всё. У каждого в городе или за городом есть просторный дом с многочисленными слугами, с гаремом, полным молодых красивых жён и наложниц, с тенистыми садами и глубокими хаузами. Но нет – лучше он будет спать на тонких курпачах и ютиться в крохотной комнатушке, лишь бы не пропустить новостей, не имеющих к нему никакого отношения.

Комнатки в Арке маленькие, достраивать что-то внутри него нет никакой возможности. Внешние высокие толстые стены не позволяют сделать этого. Лишние слуги мне не нужны, я не люблю, когда они начинают что-то делать вместо меня. Как можно разрешать, чтобы слуга умывал тебе лицо или мыл твои руки? А потом вытирал их куском хлопчатой ткани? Достоверно знаю, что некоторые беки держат для этих услуг по пять-шесть человек, да ещё хвастают друг перед другом. Они в походы тащат с собой целый обоз прислужников, не умеющих саблю в руках держать.

Люди, возвышенные мною из низов, как Ходжам-Кули кушбеги, перенимают привычки изнеженных беков. Случайно застав его во время умывания, окружённого множеством людей, я спросил:

– Уважаемый Ходжам-Кули, для чего тебе столько людей при утреннем омовении? – С моей стороны это было не простое любо пытство. Возле тазика и кумгана толпились не менее пяти слуг, да ещё двое стояли за дверью.

Тот с гордостью, достойной лучшего применения, ответил:

– Всего четыре человека, великий хан, светоч мудрости и благочестия! Один поливает на руки воду из кувшина, второй придерживает тазик, куда стекает вода, чтобы она не забрызгала мой халат. Третий подаёт мыло и сохраняет его после того, как я намылил руки. Четвёртый расправляет приготовленное полотенце. Я же должен вытереть руки, о величайший из ханов. – Лучше бы он попытался в очередной раз обмануть меня или придумал что-то похожее на правду. Мне было бы спокойнее от того, что деньги тратятся на нужное и необходимое дело! Хорошо, хоть руки не разучился вытирать сам…

От таких ответов у меня портится настроение. В детстве этот Ходжам-Кули умывался водой из арыка, а вытирался свежим ветром. Дожили, сейчас четырёх человек ему мало. Интересно было бы посмотреть, как он нужду справляет и сколько человек возле него в тот момент находятся? Разговаривают мои приближённые так, словно их слушает десятка два людей. Отвечают заковыристыми словами, цветистым слогом, не забывая через каждое слово вставлять: «Великий хан, гордость государства, яркое солнце в небе, Искандер по достоинству» и много другой подобной чепухи. Не могу я отучить их от ненужных восхвалений.

Лишь мой молочный брат Зульфикар и его дядя Али, придворный зодчий, могут говорить без затей, не отягощая свою речь ненужным славословием. Их брат Ульмас чаще молчит, а если говорит, то больше математическими формулами. Думаю, это связано с тем, что они выросли в простой семье плотника из Афарикента, моего родного города. Или люди такие – для них главное дело, а не то, какими изысканными речами эти дела украшаются. Не в речах главное, а в том, что ты совершаешь и во имя чего. Зульфикар же с рождения при мне, мы без слов понимаем друг друга.

Одежда этих пустозвонов приводит меня в смятение. Тончайший китайский шёлк на куйнек, бархат на иштон, бекасам на ягтак. Везде золотошвейная тесьма, кушаки украшены золотыми бляшками, ходят и звенят ими на каждом шагу. Оружие их до того инкрустировано

и орнаментировано драгоценными каменьями, что, если продать один кинжал с ножнами, можно на эти деньги мечеть построить для замаливания грехов. Забыли Коран, совсем забыли, а ведь в нём сказано, что мужчина не может украшать себя золотом и драгоценными камнями!

Чалма такая, что под ней не то что головы – лица не видно. Она украшена самоцветами и перьями птиц, чаще всего павлинов. Чалма должна быть не менее восьми кари в длину. Это на случай смерти в дороге, когда чалма используется как саван. Но кто во дворце внезапно умрёт и не окажется савана под рукой, так для чего чалма? Чтобы была, чтобы окружающие завидовали! Именно зависть, что у кого-то штаны богаче, на кушаке больше золота блестит, заставляет их драть со своих дехкан три шкуры вместо положенных по шариату двух с половиной процентов.

Чего я только не делал, чтобы их всех урезонить. Сколько раз приказывал в мечетях читать проповеди о смирении и скромности в одежде. Всё это воспринималось и воспринимается как ущемление их родовой гордости. Сам я всегда носил ту одежду, в которой удобно ходить и воевать, а лишние украшения только мешают, да и пристали они скорее женщинам, а не доблестным мужам.

Лишь однажды я разоделся павлином в приметные бордовые штаны и розовый халат, подпоясанный кружевным кушаком. Мой портрет рисовал художник, пытаясь запечатлеть незавидную внешность для потомков. До сих пор, глядя на него, я стыжусь нелепого наряда. Мне неловко не только перед окружающими, но перед самим собой. После того как портрет был готов, я убрал его подальше с глаз долой. Пропажа портрета подействовала на Зульфикара странным образом: он низко поклонился и провозгласил:

– У великого хана открылся третий глаз, слава Аллаху! – При этом лицо его было торжественным и значительным, словно при приёме послов из далёкого Китая.

Я так и не понял, что означала это загадочная фраза. Спрашивать у Зульфикара не хотелось, а самому в голову в тот момент ничего путного не приходило. Намного позже я понял, что Зульфикару портрет тоже не понравился, но он стойко молчал под шумное изъявление восторга моими приближёнными. Те громкоголосо восхищались не столько работой художника, сколько моим несравненным лицом.

Сардарам не пришло в голову, почему на картине в одной руке я держу дыню, а в другой сжимаю нож. Это символы того, что с друзьями я добр и приветлив, могу щедро угостить. Но если у человека дурные мысли и намерения, то я могу применить нож, поскольку его можно использовать как для нарезания еды, так и для убийства. Но никто ничего не понял. Даже художник в недоумении косился на нож. Он не понимал, почему я сижу на голом полу, вместо того чтобы восседать на мягком ковре. Здесь я хотел показать, что мне ничего не принадлежит. Всё богатство, каким славится Бухара, не моё, а государственное достояние. И опять непонимание. Даже со стороны Зульфикара.

Размышляя о природе своих подданных, я расхаживал по безлюдным покоям, разглядывая окружающие меня вещи, словно видел их впервые. И тут я понял: каждый из моих приближённых хочет, чтобы его дом хоть на одно кари был выше того, в котором живёт сосед Салимбек. Чтобы чепрак на его коне был сделан из кожи тончайшей выделки и был изысканнее, чем у Анварсултана. Чтобы у его жён драгоценностей было больше, чем у жён Темирбая. Но кто под платком или покрывалом видит, какие на твоих жёнах драгоценности?

А кто всё это оплатит? Лишь дехкане и ремесленники своим каждодневным непосильным трудом, поскольку сказано в незапамятные времена: «Положение подданных суть клад, отданный царям на хранение Творцом всего сущего»[1 - Хафиз Таныш Бухари Книга шахской славы. Часть первая.]. Почему-то беки никогда не задумываются над тем, как живут их люди, что едят, где спят? Они вспоминают о дехканах лишь во время сбора налогов. Но главное богатство беков это военная добыча. При её дележе сардары завистливыми глазами смотрят друг на друга: вдруг кому-то на одно ячменное зёрнышко достанется больше, чем ему? Раздоры при распределении трофеев такие, что становится страшно за душевное здоровье приближённых. Хотя какое душевное здоровье может быть у того, кто не гнушается снять сапоги с убитого противника, вывернуть поясной платок в поисках медных фельсов и других скудных мелочей?

Слишком часто я всё это видел, чтобы доверять своему окружению. Рядом со мной большинство приближённых находятся лишь потому, что я всегда щедро награждал их за участие в походах. Не жалел дорогих халатов, резвых коней, золотых монет, перстней и браслетов. Почему-то при распределении добычи всегда возникают споры. И спорит чаще всего тот, кто во время битвы берёг себя пуще единственного сына или глаза. Во время боя орёт, делает вид, что размахивает саблей, скачет неизвестно куда, но только не на врага! Прячет драгоценную голову, сохраняет её для будущих свершений. На самом деле он трус, боящийся не только тени врага, но и своей собственной! Доподлинно знаю, если отвернётся от меня удача, не будет побед и добычи, то мгновенно исчезнет вся моя раззолоченная свита, прославляющая сейчас на все лады великого хана.

Одно событие юности запомнилось мне нелепостью и оставило неизгладимый след в памяти. Я был совсем молодым джигитом, был наследником своего отца и командовал немногочисленными войсками. После одного сражения ко мне пришёл безусый парнишка, если и старше меня, то на одну-две луны, с несуразной и вздорной просьбой:

– Великий султан! Нас было несколько человек, и мы захватили сокровищницу Клыч-Кора султана, которая досталась ему по наследству от его благородного отца, Кистин-Кора султана. Из всего количества драгоценностей каждый из моих товарищей взял по пяти щитов из червонного золота, мне же они дали только один щит. Обращаюсь с просьбой к его величеству дать приказ, действующий как рок, чтобы всё добро было разделено между нами поровну[2 - Хафиз Таныш Бухари Книга шахской славы. Часть первая.]. – От жадности у него тряслись руки, в глазах застыла тоска по золотым щитам.

Мало ему показалось – щит из червонного золота весит не меньше десяти мутов, за него можно купить два караван-сарая или двадцать танабов обрабатываемой поливной земли. Поэтому я ответил:

– Благодари бога за добро и его бесконечные милости и сочти за благо то, что тебе досталось из добычи![3 - Там же.]– Этот Клыч-Кора султан был моим двоюродным братом. Он восстал против меня, но я же не потребовал часть добычи, поскольку меня в том сражении не было.

Мне было противно смотреть на этого воина. Я с тоской думал о том, как самому не превратиться со временем в ненасытно-алчное чудовище, стоящее передо мной.

В то время в моём государстве не было золотых денег. Торговали на медные и серебряные монеты. Серебро тратили на дорогие вещи, дома, земли, калым за невесту. Разменными деньгами были медные фельсы. Но и эти деньги люди в руках не часто держали. Торговля умирала, иноземные купцы переставали ходить караванами: опасались разбойников, грабивших на дорогах. Да и наши купцы твердили, что морем ходить куда выгоднее. Откуда у нас море? Море далеко, у нас одни пески. Для оживления торговли требовалось сделать невозможное.

Нужно было сотворить чудо, чтобы деньги стали полновесными, а караванные дороги удобными и безопасными. В годы моего правления одних сардоб было построено больше тысячи. Их охраняли нукеры, возле них нельзя было устраивать засады или драки. Не все слушались, приходилось наказывать. За нарушение водного права смерть на виселице без пощады! Я всегда вникал в мелочи государственного управления, помню все решения, какие принимал, и по какой причине это делал.

Подойдя к окну, я выглянул во двор. До сих пор не знаю, кто придумал стекло. Этого не знают даже самаркандские ремесленники, изготавливающие самое лучшее стекло в Мавераннахре. Из окна кабинета были видны ворота конюшни: по двору конюхи выгуливали моих любимых ахалтекинцев. Кони играли, рвались из рук, перебирали копытами, выгибая крутые шеи. Опытные наездники знали секреты укрощения сноровистых скакунов. Занятно смотреть на работающего человека! В такие моменты я думаю о том, как я сам справился бы с конём.

Я всегда любил лошадей, предпочитал туркменских ахалтекинцев. Нет лучше лошади в нашем климате и бездорожье, чем ахалтекинец. Эта лошадь вынослива, неприхотлива в еде, привязана к своему хозяину, резвая. Ей не страшны ни мороз, ни жара, она выдерживает без корма и воды два-три дня кряду. Таких лошадей у меня много, и держу я их не только для себя, а для подарков своим отличившимся подданным. Почему-то они любят хвастать, что на его коне ездил сам великий хан. Иногда после сражения я просто спрыгивал с коня и передавал поводья отличившемуся беку, сам пересаживался на запасного.

Ахалтекинцы очень красивы: у них маленькая гордая голова, сухие поджарые ноги с крепкими копытами, грива негустая, поэтому у моих лошадей она всегда острижена. Шкура у них самого разного окраса, но есть одна особенность – золотистый или серебристый отблеск, по которому всегда можно отличить ахалтекинца от любой другой породы. Мужчина туркменских племён, откуда родом ахалтекинец, скорее отдаст свою жену, чем расстанется с конём. А глаза у ахалтекинца, как у меня, – такие же раскосые, так что мы с ними похожи. Жаль, что никто из моего окружения не шутит по этому поводу. Сам я не мастер шутки шутить, но хорошую шутку люблю.

Плутарх в «Сравнительном жизнеописании» рассказывал, что любимый конь Александра Македонского был ахалтекинской породы. Буцефалом его назвали потому, что у того на лбу была белая отметина, напоминавшая голову быка. Сказка о том, что фессалийцы запросили за коня тринадцать талантов, совершенно невероятная! Где это видано, чтобы взрослый конь одиннадцати лет стоил пять с половиной кап серебра? Ещё меня до сих пор мучает вопрос.

Откуда у фессалийцев взялся ахалтекинец, было непонятно. Все знают, что эти лошади живут и дают полноценный приплод в основном в районе Ахал-Така. Лишь там вырастет настоящий ахалтекинец. Цена пять кап, на мой взгляд, просто невозможна, видимо, историк древности напутал. Это притом, что средний ахалтекинец весит почти девять кап. За мою долгую жизнь я видел разных дорогих лошадей, многих из них на моей конюшне покупали, продавали, дарили и получали в качестве подарка, но ни один конь из моей конюшни не стоил так дорого. Хотя кто поймёт Александра?

Некоторые воины предпочитают ферганских лошадей. Не спорю, они хороши. Тоже выносливые, но ходить по пескам не могут, в этом их основной недостаток. В остальном они не уступают ахалтекинцу. Конечно, про коней лучше говорить с конюхом, он знает про лошадей всё. Мы же, узбеки, народ кочевой. Для нас главное, чтобы конь был сильным и выносливым. Рассказывают, что на Западе есть такое воинское сословие как рыцари. Они с ног до головы одеваются в железо и идут в бой на огромных конях. В седло рыцари не могут сесть сами, а если упадут с коня, то непременно становятся лёгкой добычей противника.

Я опять перебрался в спальню, лёг на курпачи и уже не думаю, что они мне надоели: я устал сидеть на ковре, подогнув под себя ноги. Подушка под голову, другая под поясницу, третья под ноги. Ещё одну на живот. Я начал теребить её, разглаживая руками морщинки слежавшейся ткани и ощущая пальцами скользкий шёлк, струящийся и издающий слабый запах лаванды.

Мысли мои скачут с одного предмета на другой – летучая молния мысли метнулась в сторону подвигов и героев. Много легенд и сказаний ходит о непобедимых воинах. Рассказывают о батырах, бившихся на саблях с утра до вечера и с вечера до утра без отдыха, без еды и воды. Что говорить, такие джигиты желудок не опорожняли, так и дрались с полными кишками и мочевыми пузырями. Спору нет, сказания и легенды красивы, но настоящая битва так же далека от истины, как портрет красавицы от её истинного облика. Даже самые сильные воины, которых я знал, могли биться на саблях недолгое время. Меньше часа. Потом руки теряют резвость и силу, становятся ватными, удары скользят мимо цели. Не то что кольчугу пробить, ранить человека сложно.

Сам я никогда не считал себя сильным воином, ловким – да, но не настолько сильным, чтобы биться одновременно с двумя противниками. Пока ты расправишься с одним, второй тебе без раздумий и препятствий голову снесёт. Он не будет ждать, пока ты с его товарищем разделаешься. Меня учили самые лучшие учителя так, как моих братьев Кулбабу и Зульфикара. У Зульфикара длинные руки, и сам он достаточно высокий, чтобы держать не только саблю, но и меч! В сражении он всегда рядом со мной. Я же невысок от рождения, в детстве был просто плотным, а с возрастом погрузнел, отяжелел и стал неповоротливым. Битвы помогают выиграть разумная тактика и солидный резерв. Пока одни бьются, другие отдыхают, меняясь через каждые полчаса, и желательно, чтобы таких групп было три или четыре. Один свежий воин стоит трёх уставших.

Ни разу за всю свою жизнь я не видел, чтобы небольшое войско могло победить более многочисленное, хотя в старых книгах об этом пишут. Но если вспомнить ерунду, что пишет обо мне и моих под вигах Нахли, мой летописец, то можно подумать, что я всегда побеж дал врагов, выходя против них даже не один на один, а один против пяти или десяти. Так врут эти древние книги и рукописи. Я уверен, что их летописцы так же безбожно сочиняли, уменьшая в отчётах своё и увеличивая число войск противника.

Это как молодой воин, впервые оказавшийся в битве, думает не о том, что должен делать, а о своей славе, о том, какой он сильный батыр и после сражения убитые им враги размножаются чудесным образом. Так два раненных им противника превращаются в трёх убитых. Эти три сравнимы с исчадием ада, они становятся великанами огромного роста и звериной свирепости. А на самом деле они такие же мальчишки, как и он, такие же слабые и хвастливые. Ему повезло остаться в живых, а у противника ранена рука или отсечено ухо.

Если хан хочет иметь сильное войско, людей в нём нужно хорошо кормить, всё время заставлять тренироваться с саблей и пикой, учить скакать на коне так, чтобы джигит не свалился под ноги строптивого скакуна. У воина в одной руке клинок, в другой – щит. А как управлять лошадью? Одними ногами, уздечка в это время намотана на луку седла, конь должен слушаться не поводьев, а движений коленей и ступней наездника. Иначе жеребец испугается и скинет незадачливого вояку себе под копыта, где того быстро затопчут испуганные кони.

Всадник должен видеть, куда направить коня, выбирать противника себе по плечу, а не кидаться очертя голову в самую гущу сражения. Надо следить, чтобы слева и справа были твои соратники, а не враги, иначе – плен и рабство. Чаще всего пленных убивают, но иногда можно и выкупиться. Не у всех есть деньги на выкуп, не всех воинов выкупает ханская казна, а только тех, кто ещё раньше проявил себя в сражениях. Вот поэтому победа в сражении куётся ещё до его начала, до того, как противники столкнулись.

Я устал вспоминать прошлое и говорить сам с собой. С утренней молитвы я сижу один и никому не разрешаю заходить в свой кабинет. Надо поесть, надо выпить горькое, отвратительное лекарство, надо стряхнуть с себя уныние. Надо прочитать последние донесения соглядатаев при дворе Абдулмумина, надо поговорить хоть с кем-нибудь, чтобы перестать слышать голос своей совести. Но лень даже хлопнуть в ладоши… Интересно, если я не хлопну в ладоши, в мою комнату так никто и не зайдёт? Неужели мне позволят умереть в одиночестве? Перехожу в кабинет и, чтобы не испытывать судьбу, хлопаю в ладоши. Мгновенно открывается дверь, за ней стройными рядами на коврах топчется весь мой двор. Смотрят, выпучив от усердия глаза, видимо, удивлены, что я ещё жив. Выглядывают из-за спин друг друга и бубнят вразнобой:

– Великий хан… – это скрипит Аким-бий-мирахур.

– Опора мира… – вторит ему Джани Мухаммад-бий, диванбеги.

– Светоч мысли… – не отстаёт Хайдар Мухаммад мунши.