Первый узбек

Я обращаюсь к бекам по-разному. Когда на «вы», чаще на «ты». Это ничего не значит ни для меня, ни для них. Казнить я могу любого провинившегося, независимо от обращения.

– Уважаемый Джани-Мухаммад-бий! Вы управляете финансами нашей страны. Что вы можете сказать о положении наших дел на сегодняшний день: сколько у нас в казне денег, сколько в ханских складах зерна, сколько отар и табунов – доложите мне. Я жду от вас ответа полного и честного, без прикрас и славословий. – У Джани-Мухаммад-бия был грешок: довольно часто желаемое он выдавал за действительное, приукрашивал то, что приукрашивать нельзя. Поэтому я никогда не беседовал с ним наедине, обязательно в присутствии мирзабаши. Тот никогда ничего не забывал.

Память у Науруз-бия была такая, что он, наверное, помнил и первые мгновения после своего рождения, цвет подушки под головой и узор на своём бешике. Дастурханчи налил им по пиале свежего чая и опять скрылся за ковром. Джани-Мухаммад-бий разложил свои свитки на хонтахте и принялся подробно объяснять мне, отчего в стране нет изобилия и что надо сделать для его появления:

– Великий хан! Народы, живущие в вашей стране, пользуются вашими высокими милостями и послаблениями, платят основной налог – харадж – в размере пятидесяти процентов от получаемой прибыли. Кроме того, они платят ещё двадцать один налог: в пользу сборщиков налога, на пашню, на плодовые деревья. На тугаи, на воду, на скот, на пользование дорогами. На возможность торговать на базаре, на весы… – Он частил без умолка, размахивая в такт руками, без нужды поправлял свою великолепную чалму.

– Достаточно, я всё понял, вы всегда начинаете свой доклад одинаково. Но скажите мне, достопочтенный, после уплаты всех вышеперечисленных налогов, что остаётся у дехканина и можно ли прожить ему с семьёй на оставшиеся скудные средства? – я всегда задаю этот вопрос, и Джани-Мухаммад-бий отвечает, как всегда:

– Мрут, конечно, но это не оттого, что налоги велики, а оттого, что они ленивы и плохо работают, великий хан. – Хотел бы я посмотреть на него, волею судеб ставшего дехканином, – заплати двадцать два налога, а потом грызи кирпичи, выковыривая их из дувала! Попробовать напугать диванбеги?

– Скажите, Джани-Мухаммад-бий, если бы в вашем распоряжении оставался доход в размере пятидесяти процентов от того, что вы получаете от меня, на что жила бы ваша семья?

Джани-Мухаммад-бий испуганно посмотрел на меня. Он сразу представил, что платит налоги и всё, что пристаёт к его рукам, уже отстало и попало прямиком куда надо – в ханскую казну. Он съёжился, словно от удара, глаза его стали ещё больше, он забыл про чалму и пробормотал писклявым, сразу осевшим бабьим голосом:

– Как прикажете, великий хан, как прикажете! Я могу платить налоги. Полгода назад я передал вакфу принадлежавший мне караван-сарай со всеми постройками, дуканами и доходами.

– Это вакф. Доходы от него идут на богоугодные дела – на содержание мечетей, на мазары, ханака. Кроме этого, вы сами продолжаете управлять этим вакфом и брать себе двадцать процентов от его доходов. Я сейчас спрашиваю не про это. Я спрашиваю про дехкан и ремесленников – на что они живут? – не о том я думал с раннего утра, вспоминал сражения, героев, Абдулмумина, коней и прочие мелочи. Думать надо было о налогах и землях!

– На то, что получают от своей работы, на что же ещё! – в голос диванбеги постепенно возвращались мужские звуки.

– Но если такие высокие налоги и они мрут от голода, как мухи по осени, наши богатства не прибавятся, а убавятся в связи с тем, что работать скоро будет некому. Женщины перестанут рожать, в наших войсках не прибавятся воины. Этому дехканину будет всё равно, кто с него будет брать налог: я или Таваккул. Ограбленный мною дехканин никогда не захочет мне служить, не то что воевать за меня. – Эта мысль ржавым гвоздём давно засела у меня в голове, но я боялся высказывать её. Считалось, что все мои подданные счастливы и довольны до смерти моими мнимыми благодеяниями.

– Вы зрите в самый корень, но что делать? Недоимки по налогам растут, а эти лентяи ничего не хотят делать… – у диванбеги затряслись руки от злости на бездельников-дехкан.

– Хотят, но не могут. Я пятнадцать лет хан. Когда моего отца Искандер-султана носили на белом войлоке вокруг Арка, налоги были двадцать пять процентов, и их было не двадцать два, а всего двенадцать. Откуда же идёт такое увеличение? – это опять я виноват, не досмотрел! В диване принимали указы. Я их подписывал, думая о том, сколько я на эти деньги куплю оружия и обучу воинов.

– Войны, великий хан, войны и разорение богатого сословия.

– Мне всё понятно. Приказываю снизить налоги с этого года до двадцати пяти процентов, как было при моём благословенном отце Искандер-султане. Простить все недоимки за предыдущие годы. – Построже голос, не отступать, а надо будет – все земли переведу в суюргал с невозможностью для беков оставлять налоги себе.

Прощение недоимок оглушило Джани-Мухаммад-бия.

– Как? Великий хан, нас ждут неизбежное разорение и гибель, если снизить налоги. А если не востребовать недоимки, то государству придёт конец! Фукаро разжиреют от безделья и совсем перестанут работать, а мы исчезнем, как пыль под ногами табуна диких коней. – Всё. Сейчас глаза Джани-Мухаммад-бия точно окажутся на хонтахте. Чего же он вопит, словно на его шее затягивается тонкая шёлковая нить?

– Не исчезнем. Не нужно плакать о том, что ещё не свершилось. Мы имеем запасы золота. Мы пустим его на новые деньги. Но чеканить их будем и пускать в оборот мелкими частями, чтобы не подешевели. Сколько караванов сейчас в Бухаре? – торговля всегда давала нашему государству большую прибыль, и все правители Мавераннахра заботились о ней.

Джани-Мухаммад-бий замялся, вместо него ответил Науруз-бий:

– Всего восемь караванов, великий хан! От нас три на пути в Китай, два – в Индию, три – на Русь. На пути к нам ещё четыре каравана – два из Китая и два из земель османов. Грузы самые разные – от шерстяных ковров от нас, до пряностей, являющихся прибыльным товаром, из Индии… В каждом караване не менее двухсот верблюдов с соответствующей охраной от разбойников. – Науруз-бий отвечал по памяти, не заглядывая в свитки и другие бумаги.

– Каков налог с купеческих караванов?

– Как положено – два с половиной процента, никак не больше.

– Пусть будет два процента, и объявить это по всем базарам и мечетям. Больше станет караванов – больше будет доход, и мы возместим убытки увеличением оборота!

– Мысли хана велики и правдивы, вы всё правильно решили. – На два голоса пропели Науруз-бий и Джани-Мухаммад-бий.

– Джани-Мухаммад-бий, что вы там говорили о разорении богатого сословия? – Насколько я помню, диванбеги впервые использовал такой аргумент при еженедельном докладе. Массивная, покрытая рыжеватой бородкой челюсть Джани-Мухаммад-бия отвисла. – Скажите, кто из наших беков разорился, у кого из них стало меньше золота в сундуках и красивых наложниц в гаремах? И что они сделали для того, чтобы поправить своё положение, такое печальное, по вашим словам? Возможно, разорились ваши братья?

– Великий хан, слава Всевышнему, мои братья благополучны. Я предполагаю, что сокращение податей и налогов обязательно и безусловно приведут к их оскудению. Сейчас я точно не могу сказать, что кто-то уже разорился.

– Вы разве только что не сказали о том, что причиной увеличения налогов являются войны и оскудение богатого сословия! Про войны я и без вас знаю, я вас попросил разъяснить положение несчастных беков. – Джани-Мухаммад-бий сделал попытку бухнуться на колени, но запутался в фиолетовых полах халата, ноги его разъехались в разные стороны. Он вынужден был, вытянув руки, ухватиться за хонтахту, чтобы не представлять собой ещё более жалкое зрелище.

– Что с вами? Я задал простой вопрос, на него несложно ответить: кто разорился? Или вы не помните всех именитых беков нашего ханства? Или они уже исчезли, не успев услышать угрозы о сокращении налогов в их пользу? Или вы сами стоите на пороге разорения? – Задавать такие вопросы легко, вот ответить на них трудно – «выпущенная стрела назад не возвращается».

– Простите, великий хан, я оговорился, я как в тумане, голова болит, но сейчас я не могу назвать ни одного из ваших приближённых, кого бы постигло сие несчастье. – Я его накажу, в следующий раз будет думать, что говорить.

– Так не нужно необоснованно сотрясать воздух ложными предположениями. Вы не сплетница на базаре, вы учёный муж и государственный деятель. А для того чтобы в вашей голове произошло просветление, вы к вечернему пиру подготовите сто двадцать шёлковых поясных платков и принесёте в пиршественную залу после вечерней молитвы. И добавьте к ним шестьсот золотых. Да не смейте брать безвозмездно у купцов, они на караванных дорогах своей жизнью рискуют, чтобы доставить товары в целости и сохранности. – Вот теперь он наконец-то разобрался со своими ногами, исхитрился пасть на колени, всем своим видом говоря: «Пронеслась буря, но не сломала». Джани-Мухаммад-бий схватил мою руку и начал целовать:

– Великий хан, всё сделаю в точности и неукоснительно! Только прикажите, солнце на небосклоне мудрости, всё будет исполнено! Можно мне удалиться для выполнения вашего распоряжения? – терпеть не могу, когда мне целуют руку: каждый норовит её обслюнявить…

– Удаляйтесь и помните, что я сказал о купцах. Бумаги оставьте, я их просмотрю.

Надо что-то делать с Джани-Мухаммад-бием, сколько он ещё будет мне голову забивать своими глупыми словами и делами? Штрафы на него не действуют, он мог бы принести не шестьсот, а тысячу золотых и не поморщиться. В его руках монетный двор, и золото мимо него не проходит. Кого бы мне назначить начальником зарбхоны? Нет людей. Нет людей честных – как только оказываются вблизи золота, так голову теряют. Чеканщики в монетном дворе работают голыми, в одних передниках, прикрывающих срам. Напротив них стоят такие же голые надсмотрщики, а всё равно монет выходит меньше по весу, чем дано золота на их изготовление. Сговариваются они, что ли? И куда девают это золото – не иначе, как глотают, а потом роются в своём дерьме, отмывая его и богатея.

– Уважаемый Науруз-бий, не могли бы вы взять на себя заботу о монетном дворе? Сейчас, как никогда, нам нужен верный человек, который мог бы сделать так, чтобы золота не становилось меньше при чеканке монет, – спросил я, отвечая не по нашему разговору, а своим мыслям. И я очень надеялся, что мирзабаши согласится, но он отчего-то побледнел и вроде усох посеревшим лицом.

– Великий хан, лучше сразу прикажите казнить меня. Джани-Мухаммад-бий изведёт меня, если узнает о назначении на такое сладкое место, принадлежащее ему… А его братья меня просто убьют!

– Неужели вы боитесь его больше, чем меня? Так кто в благословенной Бухаре хан – я или он?! Или я не смогу вас защитить?! – Я разозлился так, что у меня сразу вспотела голова, в горле забулькал гнев, поднимающийся откуда-то из глубины живота. Если уж Науруз-бий страшится Джани-Мухаммад-бия, значит, его надо действительно убирать. Устранить тихо, но так, чтобы никто не заподозрил опалы, в том числе и сам Джани-Мухаммад-бий. – Хорошо, я не настаиваю. Не могли бы вы предложить достойного человека на это место, не слишком падкого на золото.

– Предложить можно, великий хан. Но вы должны приготовиться к тому, что на нового человека сразу посыпятся жалобы – чаще всего несправедливые и говорящие о том, что тот ворует. Сможете ли вы не верить им? Простите, а почему вы не назначаете на это место своего венецианца? У него родственников в Бухаре нет. – Науруз-бий хитро скосил глаза, показывая, что он говорит чистую правду и радуется, что я пока передумал назначать его на это рискованное, гиблое место.

– А теперь, уважаемый Науруз-бий, подготовьте указы и пусть их сегодня же самые голосистые жарчи прочитают на базарах. В мечетях самые сладкоголосые азанчи должны постараться в силу своих лёгких. Не всё им красавиц с минаретов разглядывать. Позаботьтесь переслать указы хакимам всех крупных городов Мавераннахра. Да вы сами знаете, что надо делать. А насчёт начальника монетного двора я подумаю. – Перед мысленным взором возник образ щуплого, низкорослого Алонзо Альбертини. Венецианец почти пятнадцать лет работает в зарбхоне, в воровстве пока уличён не был.

После ухода Науруз-бия я окликнул Зульфикара, который бесшумно вышел из своего укрытия. Мы решили пройти через пиршественную залу: чаще всего я не обращаю внимания на такие пустяки, но сегодня здесь будет решаться важное дело. В просторном помещении шла подготовка. Вокруг низких столов были разбросаны подушки – атласные, шёлковые, бархатные. От их ярких, праздничных расцветок рябило в глазах.

Большие серебряные блюда, где горками лежали узорно нарезанные дыни вперемежку с крутобокими персиками и красными яблоками, окаймлённые сизым виноградом, вольготно разместились в центре столов. Вокруг на плоских ляганах лежали самсы замысловатых форм. Треугольные, круглые, квадратные, покрытые аппетитной блестящей оранжевой корочкой. Я понял, что здоровье моё постепенно возвращается, поскольку от дурманящего запаха во рту непроизвольно появилась слюна. Моя рука потянулась к ближайшей самсе. Мгновенно рядом оказалась рука Зульфикара:

– Великий хан голоден? – я послушно отдёрнул руку.

Я всегда ем пищу лишь после того, как её попробовал специальный человек. Много их сменилось. А эти самсы, хоть и аппетитные на вид, могут мне навредить. Взгляд в сторону Зульфикара. Странно, что он не улыбался, его лицо было каменным. Я знаю, он боится за меня, но больше всего за себя боюсь я сам.

– Нет, мой кукельдаш, я не голоден. Но мне показалось, что дастурханчи не совсем аккуратно разложили эти самсы. Не слишком рано самсу выставляют на дастарханы?

Подлетевший на цыпочках дастурханчи замотал головой и резво начал перекладывать все самсы в блюдах. Он кланялся и приговаривал что-то слышное только ему. Зульфикар усмехнулся, поймав меня на крохотной даже не лжи – на незаметной никому уловке.

Сушёные финики и очищенные орехи – грецкие, миндальные, земляные, фисташковые, горками лежали в маленьких разноцветных стеклянных корзиночках.

Небольшие тёмно-синие пиалы наполнены белой сузьмой. Это было приятное для глаз сочетание. Фаянсовые кувшины с моим любимым кумысом. И никакого вина. Что делать, пришёл ко мне в гости, пей то, чем я угощаю .

В тонкогорлых вазах для украшения стола и услады взора теснились великолепные розы, скромно отсвечивали лилии тонкими, длинными лепестками своих чашечек. Благородно сверкали разноцветные астры, соседствуя с зелёным обрамлением узких листьев отцветших ещё весной ирисов. Дастурханчи и их помощники неустанно сновали вокруг, словно исполняли замысловатый, известный только им волшебный танец, восхищающий глаз и радующий сердце. Немного в стороне, на возвышении был дастархан для меня и главных чиновников государства, позади него висел ковёр. За ним место для Зульфикара – он никогда не сидит за столом с благородными, но смотрит, что мне наливают в пиалу и кладут на блюдо.

Я решил, что всё так, как надо. Люди, занимавшиеся подготовкой, прекрасно знали своё дело. Надо будет вечером похвалить их, чтобы в следующий раз они всё сделали ещё лучше. А к похвалам прибавить несколько монет. Да, не забыть про музыкантов и поэтов – они должны радовать слух пирующих. Но это сделают и без меня, когда на пиру присутствует хан, очередь из поэтов и музыкантов выстраивается до Плеяд.

После отъезда Нахли в Герат я почувствовал, что привык к нему. Но ничего не поделаешь, тем более что Кулбаба сердечно поблагодарил меня, что я разрешил его другу посетить Герат. Из пиршественной залы я отправился в библиотеку. Она находилась здесь же в Арке, но на другом его конце, в обширном здании. Мне хотелось ещё раз посмотреть на печатные книги, привезённые Али из своих странствий по миру.