Первый узбек

– Счастье и жизнь… – продолжает Санджар-бек.

– Луноликий и бесподобный… – отличился Озод-бек-дадхо.

Ну то, что Луноликий, – это точно! Я действительно круглолицый. Но мне уже шестьдесят пять лет, так что сравнивать меня с Луной это верх недомыслия. Я не девушка, чтобы такое слушать. Остальные тоже что-то лепетали, я не прислушивался к гомону Саляма. Одним взмахом руки показываю, что они все могут удалиться, оставляю только Зульфикара и дастурханчи. Табиб Нариман, несмотря на указание, трясёт своими склянками, умоляя принять лекарство. Кривясь и заранее морщась, выпиваю надоевшее зелье. Дастурханчи в нетерпении выплясывает за его спиной.

– Накрой дастархан, хочу мяса, но не жирного, принеси побольше овощей, свежих лепёшек, но не горячих. И кумыса. Много кумыса. – Как хорошо, что я наконец-то решился ожить! Если заниматься копанием в самом себе, можно напридумывать страхов, несчастий и болезней не только на свою голову, но и на всё своё обширное государство!

– Слушаюсь, великий хан, вам не придётся ждать и мгновения, всё давно готово. – Так и должно быть. Лицо у Абдул-Кадыра стало безумно счастливым, расплылось в неподдельной улыбке, словно ему удалось воочию узреть райские сады или, по крайней мере, райские кухни, если таковые имеются в эдеме!

Зульфикар невозмутимо смотрит на меня:

– Что, великий хан, надоело одному в темноте сидеть? – Лишь один он может так со мной разговаривать, и слова «великий

хан» он произносит так, словно говорит: «Ну что, братишка, соскучился?»

Я улыбаюсь. Я доволен, что вижу его. Давно наши лица покрыты морщинами и тела шрамами, но я вижу перед собой не старика на склоне лет, а непоседливого юношу, который кричит: «Великий султан, очнись, скоро на тебе мухи яйца отложат». Но так мы разговариваем наедине, когда никого рядом нет. Он старше меня на две недели, и это повод для всегдашних одинаковых шуток: «Великий хан, ты куда в сечу впереди меня, я старше, давай, осади коня»; или «Великий хан, подожди пробовать это кушанье – сначала я проверю, чем тебя сегодня отравить хотят». Это мне смешно, я так привык, что почти не обращаю на эти дурачества внимания, но всегда слушаюсь.

Эх, кто бы знал, что я слушаюсь Зульфикара, то не сносить ему головы. Мы стараемся не выпячивать его значение при моей особе, люди к нему привыкли, не придают значения его присутствию – как не смотрят на поясной платок, должен он быть, и всё тут. Никто не подозревает, что одно его слово для меня важнее тысячи слов моих чиновников.

Дастурханчи и два его помощника принесли несколько подносов, всё было именно так, как я хотел. Только теперь я понял, как голоден, одно яблоко сильно раздразнило аппетит. Но сначала молитва, а потом еда.

– Зульфикар, ты часто думаешь об убитых тобой людях? – усевшись удобнее на подушках и налив себе кумыса, спросил я Зульфикара.

Судя по всему, кусок баранины, который мой брат хотел отправить себе в рот, вдруг решил остановиться на полпути к заветной цели.

– Я? А зачем о них думать? Они давно мертвы, их не воскресить, тем более что убивал я в сражениях, а там не смотришь, кого отправляешь на тот свет, потому что или ты его, или он тебя! – Лицо Зульфикара исказила недобрая усмешка, хорошо известная мне. Когда видел её, то понимал, что кому-то сейчас не поздоровится. Видимо, вспомнилось что-то не слишком приятное.

– Я не про это… Я про то, жалко ли тебе их?

Зульфикар морщит лоб, явно не понимая, о чём я говорю. Ему не даёт покоя не мой вопрос, а баранина, которая сегодня на редкость хороша и летит в его желудок со скоростью хорошего скакуна.

– Великий хан! Если бы я думал об этом и жалел всех убитых мною, я бы давно сделался дервишем, как мой дядя. Молился бы и жалел всех окружающих, пытаясь облегчить молитвой их тяжёлую жизнь. Но кто защитил бы тебя от всех твоих друзей, родственников и врагов? Хотя если ответить после раздумий, должен сказать, что думаю. Думаю о том, что, сложись моя жизнь по-другому, стал бы как дядя Али – зодчим, или остался резчиком, как отец. И был бы счастлив. Но я твой молочный брат. Мы с тобой – две виноградины на одной грозди, два глаза на одном лице. Мы с тобой не просто братья – мы с тобой один человек. Твои мечтания о великом едином государстве, которым ты грезил с детства, пленили мой ум – я теперь и не думаю о том, всё ли в жизни сделал правильно. Я знаю, что всё сделал как нужно, и не жалею ни об одном убитом мною человеке.

– А я жалею… – Наконец-то я чувствую, что печаль в моём голосе заставила Зульфикара задуматься над моим вопросом.

Он повертел в руках пиалу с чаем, нахмурился, выпил и ответил:

– Ты? О ком? Те, кого ты убил, мешали тебе. Если они сидели бы по своим кибиткам, кишлакам и кочевьям, а не поднимали оружия, то были бы целы. Но что говорить об этом? Дело-то сделано, никто, кроме самих убитых, не виноват в том, что они на том свете, а мы на этом. – Помощники Абдул-Кадыра куда-то скрылись, наверное, стоят за занавеской и, дрожа от страха, затыкают уши, чтобы не услышать лишнего, а потом не проболтаться.

Я с удовольствием ел мясо и запивал кумысом. Лепёшки были такие, как я люблю: свежие, но не горячие. Зульфикар больше любил похлёбки, что-то жидкое, вроде маставы, но в выборе еды всегда уступал мне, соглашаясь с моими склонностями. Он не считал это важным, но кумыс не любил и предпочитал чай, шербет или чистую воду. Сладости мы дружно не любили: мёд, сахар, финики и разнообразные сладости всегда оставались на дастархане, так что Абдул-Кадыр давно перестал их приносить.

– Зульфикар, а почему у тебя нет наложниц и жена у тебя одна? – Я сегодня никак не мог остановиться, мне нужно было выговориться самому и слышать в ответ родной голос. Даже если бы Зульфикар начал читать мансеви, я бы всё равно задавал вопросы, не ожидая на них отклика или отповеди.

– Великий хан, вы изволите шутить? Вы что, забыли, что мы с тобой решили никогда не иметь второй жены? Мне и на одну жену времени не хватало, а ты про гарем толкуешь… – От неожиданности он стал путать слова, то «вы», от чего мы давно отказались в разговорах между собой, то «ты», что было намного привычнее и ближе…

– Да помню я, просто как-то подумал, у всех моих подданных царедворцев по четыре жены, да и наложниц без числа, а мы с тобой ограничились одной женщиной. – Я безмерно желал, чтобы он развеял мои сомнения. Если бы у меня было больше сыновей, мне не пришлось бы горевать по поводу единственного наследника.

– Не надо грустить о том, что уже невозможно исправить. Нам с тобой давно пора подумать о том, где будет место нашего вечного успокоения, а не о молодых жёнах и наложницах. Или не помнишь, что бывает с теми старцами, которые об этом забывают? Молодая жена начинает вертеть стариком-мужем в разные стороны – будь то просто дехканин или хан, всё едино! Моя Зулейха, да продлит Аллах её дни до моей кончины и дольше, подарила мне троих сыновей и четырёх дочек, все уже давно женаты и замужем. У каждого по три-четыре ребёнка, но ни один из сыновей не стал воином, как я. Не всякий сын повторяет путь отца. – Он понял, в чём я нуждаюсь. Что гнетёт меня с утра, поэтому подхватил нить разговора, как будто мы целыми днями только о детях и жёнах говорим. А заодно судачим, как заправские сплетницы.

– А как же твой дядя Али? В вашей семье все плотники от пятого колена, может, и раньше кто-то плотничал, только ты не знаешь. Они же все пошли по дорогам своих отцов?

– Я всё время жил подле тебя и историю своей семьи знаю от дяди. Смешно, великий хан, мой дядя младше меня, а вознёсся выше всех в семье. Сколько он построил величественных зданий! А как много путешествовал! Был и на Западе, в Хиндустане, куда только он не ходил, чтобы научиться своему искусству! Учился у великого Синана, мир праху его! Никто с ним не сравнится, но ни на одном сооружении нет его имени. Когда он умрёт, а над нашей страной пролетят века, никто не узнает, кто же построил все эти медресе, мечети, плотины, сардобы, мосты и минареты.

– Ты меня осуждаешь за то, что я не приказал ему запечатлеть своё имя на порталах этих дворцов? – я был недоволен тем, как он это сказал, я хорошо понимал, что Али достоин большего.

Достоин не только имени на портале, он достоин самого роскошного дворца для жилья, самого грандиозного медресе, в котором он бы мог преподавать своё непревзойдённое мастерство. Я знал, что Али-зодчий со своим братом устроили что-то вроде мактаба для зодчих. Он до сих пор всем проезжающим купцам заказывает книги по архитектуре и математике. Зульфикар начал отнекиваться:

– Нет, великий хан, у нас это не принято, и не нам с тобой менять устоявшиеся традиции. А то, что нет его имени на портале – не так страшно. Стоит дворец, и если его не разрушит какой-то варвар, то память всё равно сохранится. Скажут наши потомки: вот мечеть, наверное, её построил великий зодчий! Этого достаточно! Если до наших правнуков дойдёт целым хотя бы одно здание, значит, дядя жил не зря. Он всю жизнь работал не покладая рук, не останавливаясь ради праздности и отдыха. Он торопился сделать в жизни как можно больше! – моё второе «Я», как всегда, меня успокоило.

Чувствую, что постепенно возвращаюсь к жизни. Мысли вихрем завертелись вокруг повседневных дел. Их, кроме меня, никто не сделает. Я люблю тебя, брат! Я насытился. Живот не заболел, голова оставалась ясной. В жар не бросало. Теперь просмотреть бумаги, принять решение, что же делать с Абдулмумином?

– Зульфикар, посмотри за занавеску, никто там не спрятался? – осторожность всегда и во всём, поэтому я и нахожусь на ханском месте вот уже сорок лет.

– Я уже посмотрел, никого нет ни за занавесями, ни за коврами, ни в коридоре. О чём ты хотел поговорить, великий хан? – никогда Зульфикар не ответит просто так – он всегда сначала сделает, посмотрит, потом ещё раз проверит, а уж потом будет докладывать, что ничего мне не угрожает.

– Об Абдулмумине. – Я скривился, как от застарелой зубной боли…

– А что Абдулмумин? Сидит себе в Балхе, окружил себя подхалимами и развлекается с мальчиками. Пьёт вино и часто напивается до изумления. Да, ещё обжирается! Прости меня, великий хан, он стал ещё толще, чем ты… – худоба и поджарость Зульфикара были предметом моей тайной и всепоглощающей зависти.

– Я не толстый. Я упитанный! Я всегда был таким, а тебе я язык укорочу, если будешь про мою полноту говорить! А вот ты худой! – съязвил я.

– Не укоротишь. Тебе, кроме меня, никто правды не скажет, вот умру я, что делать станешь? На брата надеешься? И я не худой, я стройный! – детская перепалка развеселила меня.

Я заулыбался, заулыбался впервые за долгие дни моей болезни.

– У меня остался только один брат, ты же знаешь, это Ибадулла-султан, на него у меня есть надежда, он всегда мне помогал и никогда не выступал против меня. Двое других погибли; и Абд-ал Каддус и Абд-ал Латиф. Они были младше, но Аллах призвал их к себе. Ибадулла хорошо воевал против Таваккула. – Я задумался и замолчал:

этот Таваккул странный, очень непоследовательный.

– Не странный он. Жадный, как все кочевники.

– То воюет за меня, то против меня. И не поймёшь, что ему придёт в голову сегодня или на другой день, или на следующей неделе. Очень обидчивый, хитрый, но если ветер удачи отворачивается, то он отворачивается вместе с ним. Он похож на флюгер. – Я был рад щегольнуть учёным словечком, тем более что установка настоящего флюгера на одной из башен Арка вызвала неподдельный ужас у муфтиев и шейх-уль-ислама, а у меня искреннее удовольствие от этого ужаса.

– Вот видишь, а для меня нет никакого ветра удачи, кроме твоего, я всегда рядом. Так что пусть мой язык останется при мне.

– Будь по-твоему. Так что там Абдулмумин?

– Великий хан, смотри, что пишет твой Хикмет. Я рад, что в своё время одобрил этого молодца. Жаль, что воспитывался не в твоей сотне. Но хорош, ничего не скажешь! Судя по его письму, он с Абдулмумином в одной постели спит, из одной пиалы чай пьёт и из одного лягана плов ест. – Я опять улыбнулся. Недоумение Зульфикара, не наигранное, а настоящее, приводило меня в благодушное настроение.

Я взял лист тонкой бумаги, поданный Зульфикаром. Писулька неоднократно сворачивалась, на сгибах слегка потёрта и была мятая-перемятая. Однако прочитать текст было возможно. «Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Дорогой мой друг Замир! Свет наших очей, великий султан Абдулмумин, отражение солнца на земле, сильнейший воин и красивейший из живущих на земле мужчин, да продлятся его годы вечно! В месяц шавваль в день Джума Абдулмумин, да живи он вечно, с утра выпил много виноградного вина, а потом уединился в гареме с двумя мальчиками, красивыми, как Венера в предутреннем небе, и не расставался с ними до вечерней молитвы, которую по обыкновению пропустил. Потом султан изволил пировать со своими приближёнными, а тем, кто отказывался пить запрещённый напиток, выливал его на голову или брызгал в лицо, от чего многие начинали кашлять и задыхаться. Султан изволил веселиться до полуночи, потом отправился в гарем к новой наложнице. Но заснул, не дойдя до гарема, и слуги отнесли его в опочивальню. Утром другого дня он отправился на охоту со своими сардарами, предупредив, что через неделю все войска должны быть готовы к великой битве. Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, да благословит султана Абдулмумина во всех его начинаниях. Желаю тебе, Замир, жить долго и счастливо, и не прощаюсь с тобой, надеясь вскорости свидеться. Да буду я твоей жертвой, твой друг Ислам».

Не ошибся я в Хикмете, которого мне навязал Ибадулла-султан всего три луны назад, уверяя в его исключительной изворотливости. Если попадёт это письмо в руки нежелательного человека, то непонятно, будет сплетня это или донос, который мне крайне необходим.

– Ты читал? – можно было и не спрашивать. Зульфикар всегда читает мои письма. Но не потому, что хочет быть в курсе всех событий, а потому, что бумага может быть пропитана ядом. Кукельдаш тщательно проверяет, нет ли какой отравы на тех листках, что попадают ко мне в руки.

– Конечно. Хитёр твой Хикмет, прямо мёд с молоком из его уст, а на самом деле кусает, как собака, и жалит, как скорпион. Сразу не поймёшь: то ли он хвалит Абдулмумина, то ли осуждает?

– Другие не поймут, а нам с тобой ясно, что он войска готовит, но куда идти собирается, надо узнать. – Донос Хикмета нельзя оставлять без внимания, вроде бы полнамёка, полслова, но они сказаны Абдулмумином, а мною были услышаны.