Очень страшная история. Ненаучная фантастика

– Дядька Иван у нас заночевать решил. Они с отцом выпили изрядно, теперь спят.

Дарья знала, что он называет отцом Петра, который взял его к себе чуть ли не младенцем. Она огляделась: чудовища, которое преследовало ее, нигде не было.

– Что это было? Куда оно делось? – проговорила она с дрожью в голосе.

– О ком ты? – осторожно спросил Марко. – Что-то напугало тебя, я так и подумал, когда услышал, как ты кричишь в лесу. Кого же ты видела?

– А ты разве никого не видел?

– Кроме тебя – никого! – засмеялся парень. – Трусиха! У страха глаза велики! Не надо в темноте по лесу ходить!

Он подхватил ее под руку и повел к заимке, которая оказалась совсем рядом. В избяном окошке горел свет. Они вошли и увидели Петра, сидящего у стола и не спеша заматывающего тряпицей кровоточащую руку. На тряпице обильно проступала кровь и капала на пол, образуя диковинный узор…

***

Утром отец разбудил Дарью ни свет, ни заря, и они благополучно добрались до дома. Там Иван Никитич первым делом отругал дочь за то, что прибежала на заимку, потом занялся делами по хозяйству. Аннушка, засидевшаяся у подружки до петухов, ходила сонная и ни о чем сестру не расспрашивала. Дарья подумала и не стала рассказывать о том, что случилось в лесу. Ей было не до них, – она думала о Марко.

Парень вчерашним вечером говорил с ней мало, но от нее не укрылось, что он исподтишка то и дело поглядывал на нее. В его глазах было что-то, от чего ее сердце замирало. Она сама, нет-нет, да бросала взгляды на Марко. Этот красивый парень был вовсе не похож на деревенских увальней, которые сватались к ней раньше.

Похоже, их переглядывания не остались не замеченными. Дядька Петр, посматривая на молодых людей, ухмылялся в усы и усиленно потчевал Дарью кушаньями, которые, по его словам, приготовил Марко. Дядька был заметно хмелен, жаловался, что поранил руку, точа нож… Нож, большой, ржавый, лежал тут же, на столе. Иван Никитич спал. Вскоре дядька Петр тоже улегся. Марко засыпал кровь на полу песком, вымел его, – на досках не осталось никаких следов, и ушел на сеновал. Дарья пристроилась на старом сундуке, укрывшись шалью покойной бабки, и уснула. Ночь пролетела быстро.

Днем, работая по хозяйству, Дарья вспоминала Марко. Ей до смерти хотелось увидеть его. Она понимала, что первой делать шаг навстречу парню – неприлично для девушки. Как же быть? Поделиться с сестрой? Но эта сорока, Аннушка, растрезвонит ее тайну по всему свету! К вечеру она вспомнила про нож, который дала ей вчера старушка, и решила отнести его. Она шла в тайной надежде, что та чем-нибудь, хотя бы советом, да поможет ей. Старуха заулыбалась при виде Дарьи и пригласила ее в избу. Девушка вошла.

– Что-то на похоронах Нилыча не видала ни тебя, ни твоего батюшку, – начала старуха. – Не ходили, что ли?

– Не ходили. Они с чего-то сердятся на нас. Тятя не пошел и нам не велел.

– Ну, бог с ними. У вашей семьи с Нилычем старые счеты, но уж столько годов минуло, что можно бы и забыть! Ан нет! Видно, не забывается… Нож-от не пригодился вчера?

Дарья отрицательно мотнула головой. Старуха взяла нож и вытащила его из ножен, – на железе чернела запекшаяся кровь.

– А кровь откуда? А ну, рассказывай, что вчера стряслось!

Дарья рассказала обо всем, начиная с того, как заблудилась, и до того, как Марко привел ее на заимку.

Старуха молча выслушала, потом, пожевав губами, полезла в сундук, достала толстую, почерневшую от времени книгу, раскрыла ее и жестом подозвала Дарью.

Со страницы на них смотрело нечто страшное – не человек и не зверь. Злобно-клыкастое, уродливое, существо внушало ужас.

– Этого ты видела в лесу?

– Я не знаю… Туман был и почти стемнело. Я помню только глаза. Они горели, как у волка. И он не шел – скакал!

– Это еретник был! Они не могут ходить, из гроба вставши. Они скачут! Смотри, он еще явится! Ты ножом его ударила, кровь его черную пролила… Он тебя со света сживет, если его не убьют!

– Что значит – еретник? – с трудом проговорила Дарья дрожащими губами.

– Мертвец, который при жизни был колдуном! Земля не приимет его, ни в ад, ни в рай ему нет пути, вот он и шастает, ищет, кого бы сожрать, сам не свой от злости! Зубы у него железные, глаза оловянные, а во рту – огнь пылающий!

Старуха говорила свистящим шепотом, глаза ее сверкали, на губах показалась пена. Дарья с ужасом глядела на нее.

– Я слышала, мой дед был колдуном. Думаешь, это он?

– Откуда мне знать? Это ведь ты его вчера видела, не я.

– Что же делать? Я боюсь!

– Не выходи, как стемнеет, из дома, пока петухи не запоют, – снова зашептала старуха. – Окна, двери закрывай. Страстной свечой кресты нарисуй над окнами и дверьми. Если увидишь ЕГО, пройди и не оглядывайся – тогда он не тронет. Вот тебе трава-чертогон, вот еще трава – Петров крест называется. В кармане носи, ни на миг с ней не расставайся! Говорят, есть еще травка Царевы очи, в дому ее держать надо, но ее я не знаю… Да гляди! Он ведь может человеком прикинуться! Ничем от живого не отличишь. Только ребенок маленький, до семи годков, может его распознать, если поставить дитя в красный угол…

– Тятеньке сказать надо…

– Что ж, без мужиков здесь не обойтись. Они, поди, сообразят, что делать. …Смотри-ка, на дворе темнеет, беги домой, поспешай!

Дарья выскочила от старухи и почти бегом понеслась к своей избе. Войдя во двор, она увидела, что отец воском страстной свечи выводит торопливо кресты над входной дверью…

– Где ты была, Дарья? – неприветливо встретил дочь Иван Никитич, не прекращая своего занятия, хотя над дверью уже было несколько крестов мелом, которые он нарисовал перед Рождеством.

– К старушке Сергеевне бегала. …Зачем ты ставишь еще кресты, тятенька? – спросила Дарья. – Случилось что?

Отец хмуро посмотрел на нее. Бледная, запыхавшаяся, она была все-таки очень красива и живо напомнила ему покойницу-жену. Краше всех деревенских девок была Марья, дочь однодворца Егора, слывшего колдуном. Против воли всей семьи женился на ней Иван, и жили они душа в душу, пока не унесла ее смерть. Дочери да редкостное рукоделие жены – вот все, что осталось на память о ней. Деревенские вдовушки поглядывали на еще крепкого, справного мужика, но ни одна не была ему по сердцу.

– Заговорила его, не иначе, ведьмакова дочь! – шептались бабы.

– Чего ты бледная такая, не заболела? – спросил Иван Никитич, помягчев голосом. – Перепужал я тебя вчера. Так ты прости, не гневайся…

– Что ты, тятенька! Здорова я!

– Ну, так иди в избу. Я тут повожусь маненько… Так, на всякий случай.

Дарья вошла в избу и наткнулась на заплаканную, сердитую Аннушку.

– Чего ты, Анюта, плачешь?

– Да, – отвечала та, кривя румяные губы и жалобно глядя на сестру своими светлыми, русалочьими глазами, – тятенька совсем лютый сделался! Никуда меня не пускает. Темнеет, дескать, дома сиди! По над всеми окошками кресты нарисовал, как от нечистой силы. Чего это он?…

– Ну, и посиди, раз отец говорит. Он зря ничего не делает!

– Ага! А сама куда вчера на ночь глядя убежала? Я ведь знаю, зачем ты на заимку бегала!

– Зачем? Да я за тятю беспокоилась, потому и бегала…

– Не ври! Я все твои мысли читаю: Марко ты хотела видеть, вот! Что, понравился он тебе? А тятя тебя за него и не выдаст!

– Так он еще и не сватается…

– Посватается, куда денется! Видела я, как он на тебя смотрел… Дашенька! Ну, скажи тяте, пусть меня отпустит! Мы вчера сговорились с Танькой, я ей платье кроить хотела…

– Вот еще нашлась мастерица! Сукно испортить хочешь? Не буду я просить. Я ведь тоже чувствую, не за тем ты просишься!