Черная химера

– Андрей Ефимович! Где твое спокойствие?

– Пар выпускаю! Веришь, сколько раз убеждал генерала!

– А он?

– Каждый раз отправлял ко всем родственникам. Ну, ладно, добью это дело – докажу, что был прав! Посажу на задницу старого пердуна! – Дубовик с силой вдавил окурок в пепельницу и покрутил. – Aut vinsere, aut mori! – произнес он и вытянулся на кровати.

– Что ты сказал? – переспросил Калошин.

– Не я – Цезарь. Или побеждать, или умирать!

– Ну да! А что нам ещё остается? – вздохнул Калошин, потом с интересом глянул на товарища: – А любишь ты, Андрей Ефимович, ввернуть в разговор что-нибудь этакое!.. Это сколько ж ты иностранных языков знаешь?

– Что? А-а! Немного, только два, – без выразительности ответил Дубовик, полностью погрузившись в свои мысли. – Другие больше знают…

– Хм, «только два»!.. Да-а, от скромности ты не умрешь! А я только несколько слов по-немецки… Ну куда уж мне до тебя!.. – деланно вздохнул Калошин, по Дубовик, думая о своем, не обратил внимания не его брюзжание.

Майор помолчал, вспоминая, что ещё хотел спросить:

– Слушай, а что непонятно с Каретниковым? – и, не услышав ответа, очень громко повторил свой вопрос.

Дубовик удивленно посмотрел на него:

– Ты чего кричишь? Я хорошо слышу.

Калошин уже неоднократно замечал, что Дубовик часто полностью погружался в свои мысли, не слыша, казалось, ничего вокруг. Но потом вдруг мог продолжить разговор, как ни в чем не бывало, и очень легко переходил от серьезного настроения к смешливому, разряжая тем самым обстановку.

– Я должен тебе объяснить кое-что, – Дубовик повернулся к Калошину. – Помнишь, после завершения дела Вагнера, я сказал тебе с Сухаревым, чтобы вы все дела, даже самые незначительные, проверяли на связь с фигурантами этого дела? Сухарев тогда поинтересовался, зачем это надо. Так вот, не зачем, а почему? Потому что, оставались вопросы, а мы их проигнорировали. Я дважды сам беседовал с Каретниковым. Даже не будучи психологом, скажу, что этот человек не мог убить своего отца.

– Как же… – начал было Калошин, но Дубовик остановил его:

– Прошу, не перебивай и послушай все до конца. У меня у самого от всех этих дел каша в голове, верчу всё и так и этак, никак не соберу в узел. – Он вновь лёг на спину, подложив руки под голову. – После бесед с Каретниковым у меня сложилось о нем свое впечатление. Абсолютно одиозная личность. Порой бывает неприятен до одурения. Иногда становится жалок. А, в общем, признает во всех преступлениях только то, что может, по его мнению, повысить самооценку. Напротив, то, что принижает его в глазах окружающих, отрицает напрочь. Отца не убивал, но берет эту вину на себя, при этом рисуется. А почему? Да просто самоутверждается, самореализуется таким образом. Он не способен на поступок, даже самый низкий. Но убийство нацистского преступника, как он называет теперь отца, вызывает у него уважение к самому себе. А на манекене не смог показать, как именно это сделал, списал все на эмоции. Боясь противопоставить себя окружающим, приспосабливается к их мнению и пытается таким образом заслужить поощрение, что ли? – Дубовик помолчал, обдумывая свои слова. – Ну, и черт бы с ним! Идиот, так бери на себя, что хочешь! Но, чем больше я за ним наблюдал, тем меньше он мне виделся человеком в маске. Тот, даже по рассказам того же Хижина, видевшего незнакомца мельком, представлял человека, чувствовавшего себя хозяином, личностью! Городецкий же охарактеризовал своего коллегу Каретникова совершенно с обратной стороны, сказал, что ему не подвластна ведущая роль. Ну, и где тут логика? Этакая глубокая личность – человек в маске, и ханжа, с приписными добродетелями – Каретников. Можно между ними провести параллель? Нет, и ещё раз нет! Я очень много думал над этим. Поспешили мы с Каретниковым. Тогда Варя нам, безусловно, помогла. Ведь никому даже в голову не пришла мысль трансформировать фамилии. Каретникова мы, конечно же, подозревали, просто не могли связать с Вагнером, она же очень просто все определила. Вообще, женщины более рациональны. Они и мыслят другими критериями. Иногда, оказывается, помогает! – он мягко улыбнулся. – Только тогда нам надо было «не ломиться в закрытые ворота», а аккуратно «въехать на троянском коне», пользы было бы больше. В этом я теперь, абсолютно, уверен. – Дубовик потянулся, и уже сонным голосом пробормотал: – Давай спать, Геннадий Евсеевич! Все вопросы утром!

– Хм… Только что болтал, как заведенный, слова не давал вставить, и уже, пожалуйста, сопит! Слон толстокожий! – беззлобно ругнулся Калошин и, отвернувшись к стене, закрыл глаза. Тут же зычный голос заставил его подскочить:

– Ну, и здоров же ты, спать, майор!

Калошин сел на кровати, ничего не понимая. В окно светило солнце. Голоса грузчиков, разгружающих ящики с продуктами для гостиничного ресторана, и ещё какие-то непривычные утренние звуки чужого города врывались в открытую форточку вместе с морозным воздухом начала ноября. Радио голосом местного корреспондента вещало о городских достижениях.

Дубовик, побритый, посвежевший, пахнущий своим неизменным одеколоном, завязывал галстук, стоя перед стенным зеркалом и глядя через него с улыбкой на сонного Калошина.

– Черт! Казалось, только уснул, – майор потянулся, хрустнув суставами. – А чего это ты не разбудил меня раньше? – проворчал он, натягивая брюки.

Дубовик нарочито возмущенно всплеснул руками, но тут же, не выдержав, расхохотался:

– Я уже целый час пытаюсь тебя разбудить! И радио включил, и бритвой жужжал, и обращался к тебе ласково, как к любимой женщине, ничего не помогло! Храпел, как жеребец! В следующий раз приму более радикальные меры! Тогда держись! – он весело подмигнул отражению майора.

– Не может быть, всегда все слышу, а тут… – Калошин стыдливо засопел, – веришь, казалось, что только закрыл глаза! Старею, что ли? – он тяжело вздохнул.

– Да брось ты казниться! С кем не бывает? – Дубовик легонько хлопнул его по плечу.

– Вот с тобой-то вряд ли такое может случиться! – досадливо пробормотал майор.

– Я, по-твоему, не человек? И не такое было!..

– Вериться с трудом, – все ещё ворча, Калошин отправился умываться.

Когда вернулся, застал Дубовика разговаривающим по телефону с невидимым Алексеем Алексеевичем.

– Итак, товарищ майор, едем в клинику!

– Без конспирации? – уточнил Калошин.

– А мы на такси! Прямо к двери заведующего. Будем общаться с ним. Вход к Флярковскому отдельный. Я не думаю, что возле клиники нас будут караулить. Кто-то среди персонала? Может, но не факт, иначе не помещали бы туда постороннюю женщину. А Ерохин по приезде займется Юлией и заодно «пощупает» медиков. Парень он дотошный, въедливый, думаю, что-нибудь для нас накопает.

Через час Дубовик с Калошиным в сопровождении степенной санитарки прошагали в кабинет заведующего клиникой. Флярковский встретил их у дверей своего кабинета, проявляя чрезмерную галантность, распахнул двери и пропустил оперативников вперед. Дождавшись, когда они расположатся на диване, сам сел за приставной столик напротив них.

Калошин заметил у него на носу массивные очки в роговой оправе, которые в прошлый раз отсутствовали. Флярковский, уловив на себе внимательный взгляд майора, вдруг сдёрнул их и стал тщательно протирать. Потом опять водрузил на тонкий нос, беспрестанно дёргая широкое переносье очков, двигая его пальцем то вверх, то вниз. Пока он изучал документы офицеров, Дубовик с иронией наблюдал за его манипуляциями с очками и, в конце концов, насмешливо спросил:

– Алексей Алексеевич, вам очки не мешают?

Флярковский, смутившись, весь зарделся и досадливо снял их, повертел в руках, как ненужный предмет, но потом аккуратно убрал в довольно дорогой футляр.

– Понимаете, чувствую себя здесь не очень уютно, возраст, знаете ли… Вот… Решил придать внешности веса, да чувствую, что выгляжу в очках, как… – не успев подобрать нужного определения, он посмотрел на Дубовика и ещё больше покраснел: – Извините…

Дубовик снисходительно улыбнулся и, забрав документы из рук доктора, спокойно сказал:

– Итак, ознакомительная часть закончилась, переходим к делу. Но сразу хочу предупредить, что беседа наша строго конфиденциальна. И если хоть одно слово вылетит за стены этого кабинета, я вам обещаю, что сидеть вы будете не за столом, – чувствовалось, что подполковник специально нагнетает обстановку, чтобы обезопасить все оперативные действия от возможных неожиданностей, тем более, что шел он ва-банк, не зная точно, мог ли быть доктор причастен ко всему происходящему.

Флярковский замотал головой, усиливая своё согласие ещё и короткими взмахами рук.

– Ну, вот и хорошо! Тогда, вопрос первый: ваши прямые обязанности в этой клинике?

– Видите ли, я здесь человек новый…

– Понятно, – грубовато перебил его Дубовик. – Переходим ко второму вопросу: кто непосредственно занимается приемом больных?

– У нас с Борисом Ивановичем больные разделены по болезням. Я пишу кандидатскую диссертацию на тему…

– Алексей Алексеевич, – поморщился подполковник, – увольте вы нас от ваших научных изысканий, давайте по делу!

– Так я же и хотел объяснить, какая категория больных интересует меня, а какие…

– … достаются Хижину, – закончил с сарказмом Дубовик и переглянулся с Калошиным, тот усмехнулся.

Флярковкий заметно стушевался под едко-насмешливым взглядом офицера, но попытался восстановить свое реноме, которое, впрочем, пока оставалось под вопросом.

– Простите, но я стараюсь не для себя, мои, как вы их назвали, «изыскания» все-таки имеют пользу для больных людей! Я ради них здесь и нахожусь!