Сказки о правде

В хозяйский дом вошёл, а навстречу – Акинфий:

– Ну, нашлась ли пропажа? – строго так спрашивает. – Долго возишься, Гаврила!

Как ни был находчив Гаврила, а растерялся.

– Что молчишь?

– Здесь говорить не хочу, Акинфий Никитич, неравно услышит кто.

Повёл Акинфий Гаврилу в свою горницу, сел, спрашивает:

– Что бабка сказала?

– Ничего она не сказала толкового, Акинфий Никитич, так, мелет всякое, не понять что. К Айлыпу послала, не могу, дескать, сама, не выходит.

– Вот что. Ну, иди к Айлыпу.

– Слушаю, Акинфий Никитич. Только, может, к алтайцу бы заглянуть?

– Алтайца не трогай. Батюшка велел только еду-питьё ему приносить, а разговаривать с ним ни о чём не велел. Понял ты? К Айлыпу иди.

На речке Шайтанке Айлып обитал, за Шуралой. На коне недалече, да вот болота там большие и малые на пути, объезжать долго. Однако долгая ли дорога, короткая ли – всё едино кончается. Добрался Гаврила до айлыпова чума, смотрит – нет никого. Внутри и снаружи ничего не тронуто, кострище тёплое. Мало ли, за травками ушёл или за каким-нибудь зверем охотиться. Сел Гаврила, подождал. В деревьях ветер шумит, ящерка по траве пробежала, увидела человека – раз! – и в норку свою круглую спряталась. Сидит Гаврила, плёточкой цветочные головки сшибает, думает. Акинфий, значит? Быть, конечно, не может, но иной раз и небывалое бывает. Вдруг он? Так зачем? Зачем у собственного приятеля и важного человека петербургского подаренье отцовское красть, на беду нарываться? Да и зачем ему? Разве у него самого золота мало? Разве не оставит ему отец всё, что здесь нажил, окоротив двух других сыновей? И так он их отделил, в Туле оставил. Ведь сказал уж Демидыч, а слово его крепкое. Непонятно… Или врёт бабкино гаданье? Так ведь трижды одно и то же выходило… Непонятно…

Вечереть стало, а Айлыпа всё нет. Прогулялся Гаврила по поляне раз, другой, заглянул в чум, нет ли еды какой: с собой-то не взял, думал быстро управиться. Нет еды человеческой, какие-то, прости Господи, сушёные козявки лесные да вонючее вяленое мясо. Делать нечего – в лес пошёл: ягод, грибов поискать, кореньев съедобных. Июль – всего в лесу довольно. Сыроежек много нашёл, землянику, малину. Там, в малиновых зарослях, Айлыпа и увидел. Лежит тело окровавленное, согнувшись, руки за спиной связаны, ноги спутаны. Ах ты ж, Господи, вот и пошаманили!

Ящерка выбежала, по руке трупа пробежалась. Глядь – чуть шевельнулся палец!

Нагнулся Гаврила, потрогал труп: нет, не мертвец это! Верёвки разрезал, Айлыпа взвалил на себя, на поляну отнёс, из ручья воды достал, раны на голове промыл, перевязал, чем нашлось. Открыл Айлып мутные глаза, губами пошевелил, а слов нет. Торкал, торкал его Гаврила – никак! Напоил Гаврила шамана, как смог, ключевой водой, на коня взвалил, повёз.

Ночь уж была, когда мимо болот ехал. Хорошо, до полной темноты успел. Под утро до бабки Катерины доправился, в окошко тихонько постучал. Катерина отворила – только охнула. В баньку Айлыпа отнесли, занялась им бабка. Гавриле ждать за дверью велела. Когда вышла, сказала:

– Одно только и могла понять: «теря» да «теря».

– Что за теря такая?

– Не потерял ли чего?

Гаврила пожал плечами:

– Вроде в чуме всё цело у него, а там не знаю.

– Может, что тайное потерял да теперь сокрушается. Или кто напал, те у него унесли что? Ладно, Гаврила Семёныч, Бог даст, вылечу я твоего Айлыпа, а нет – на том не взыщи. Жив будет – скажет сам про потерю свою. А ты вот что: не спрашивал ли тебя кто, нашёл ли ты хозяйскую-то пропажу?

– Никто не спрашивал. Никого ещё я не видел, от тебя сразу к Айлыпу поехал. Так я думаю, Катерина: надо нам с тобой пока про Айлыпа-то помалкивать. Мало ли что?

– А что?

– А вот то, что слово-то серебро, а молчание – золото. Поняла? В таких делах чем меньше болтаешь языком, тем лучше. Смотри, Катерина, уговор!

Коня домой отвёл, а сам по тайному ходу к брату Терентию подался. Вышел из люка у Терентия в горенке. Брат ещё спал – заря только занималась. Гаврила сел возле, помедлил немного, потом наклонился к самому уху Терентия и сказал:

– Эй, Ваня, зачем Айлыпа убил?

Брат лежал молча, однако мерное дыхание спящего прекратилось. Вдруг вскочил Терентий:

– Ты зачем меня никонианским именем позвал? Во истинном крещении мне другое имя дали!

Гаврила молча жёстко смотрел на него. Спросил:

– Акинфий велел?

Терентий повесил голову, почесал плечо, отвернулся.

– Не наше с тобой дело! А ты как дознался?

– Ты мне лучше вот что скажи: ты зачем его жизни-то лишил? Золотое блюдо к нему носил, на Акинфия волхвовал? Где блюдо-то, Теря?

– Хозяину скажешь?

– Что ж я, дурак – против Акинфия идти? Да и ты мне брат, не леший башкирский.

– И про лешего знаешь?

– Всё мне ведомо, – важно сказал Гаврила, развивая успех, хотя про лешего сказал просто к слову. – Эй, Ваня, скажи мне всё, как сам ты знаешь, а я тебе помогу.

– Да если я Акинфию скажу про тебя…

Дверь открылась, и вошла хозяйка Терентия, молодая и красивая Глафира. Хотела позвать мужа завтракать. Увидела деверя, поздоровалась, но не удивилась: знала, что у братьев разные дела были, про которые лучше помалкивать, а какие – про то им самим ведомо, и не бабье это дело. Вот и теперь муж мотнул головой: выйди, мол. Глафира молча закрыла дверь.

Гаврила обернулся к брату, ответил:

– Ну и будет с тобой, как с Зюзей, вот что в болоте-то утопили. Зюзя – он зюзя и есть: простофиля. Башкой-то не думает, а под чужие кулаки только её подставляет. Нашёл зюзя на Шуралке золотую породу да в радости к Демидычу и пошёл. Теперь нету того зюзи, а близ Шуралки-реки болотце Зюзино имеется.

– Ладно, Ганя, скажу тебе всё. Только уж и ты меня, смотри, не выдай. Да покумекаем давай, как теперь быть-то.

Глава 9. Загадки и разгадки

Анна не завтракала в гостиничном ресторане – заказывала через портье лично у лучшего шеф-повара города, и еду ей приносили в номер.

Поедая салатик, она поглядывала на Анатолия и, вытирая губы белейшей салфеткой, приносимой вместе с пищей, спросила:

– О чём задумался?

– О Великом Полозе.

– И что придумал?

– То, что, наверное, ты права. Полоз описывается Бажовым не только как великий змей, но и как пожилой человек «в окладистой бороде», довольно грузный. Понятное дело, весь в жёлтом, и кафтан, естественно, «церковной парчи». А при нём самый настоящий живой, земной человек – посредник между Полозом и людьми. И зовут того человека Семёнычем. Без имени. Так не отзвук ли это памяти о братьях Семёновых, особенно о старшем, Гавриле Семёнове сыне Митрофанове по прозванию Украинцев? Полоз и Семёныч – это, видимо, собирательный образ, соответственно, Никиты и Акинфия Демидовых с одной стороны и братьев Семёновых – с другой.