Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца

Необходимо отметить, однако, что предпринятая Каллашем попытка проблематизации принесла свои плоды. Его соображения явно отзываются в том, что и как писал в середине 1920?х годов Л. С. Выготский. Хотя этого ученого, в свете создававшейся им эстетической теории, больше интересовала басня, ее природа, психологические и педагогические проекции, он тем не менее поставил ряд важных вопросов относительно парадокса, который представляет собой каноническая репутация Крылова:

Не кажется ли удивительным тот факт, что Крылов, как это засвидетельствовано не однажды, питал искреннее отвращение к самой природе басни, что его жизнь представляла собой все то, что можно выдумать противоположного житейской мудрости и добродетели среднего человека. Это был исключительный во всех отношениях человек – и в своих страстях, и в своей лени, и в своем скепсисе, и не странно ли, что он сделался всеобщим дедушкой, по выражению Айхенвальда, безраздельно завладел детской комнатой и так удивительно пришелся всем по вкусу и по плечу, как воплощенная практическая мудрость[18 - Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1986. С. 173. Формулу Ю. И. Айхенвальда Выготский приводит с легкой неточностью; должно быть: «Крылов всем – дедушка» (Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. Вып. I. М., 1914. С. 8).].

Сами же басни он интерпретировал как преодоление того отвращения, которое Крылов испытывал к басне прозаической, во вкусе Лессинга, с «тесным горизонтом», и реализацию его врожденной страсти к драматургии. Этот внутренний трагизм, «второй план, который присутствует в каждой его басне, углубляет, заостряет и придает истинное поэтическое действие его рассказу», Выготский изящно и проницательно назвал «тонким ядом»[19 - Там же. С. 174. Выражение «тонкий яд» почерпнуто из басни самого Крылова «Сочинитель и Разбойник», где оно характеризует прославленного автора, проповедовавшего разрушительные для общества идеи.], имея в виду скептическую двусмысленность любого текста и высказывания Крылова, ощутимую, но крайне плохо поддающуюся описанию.

«Психология искусства» была издана только в 1965 году, через тридцать лет после смерти автора, и осталась неизвестной его современникам, В противном случае к ней мог бы апеллировать другой ученый, который в середине 1930?х годов предпринял энергичную попытку шагнуть за пределы обветшавшего нарратива[20 - Поразительно – но и показательно в связи с «невидимостью» Крылова, – что значимого интереса к нему не выказал никто из ученых ОПОЯЗа, хотя и его тексты, и перипетии его жизни и карьеры представляют собой богатейший материал, который буквально взывает к интерпретации в координатах «литературной эволюции», «литературного факта», «литературного быта», «приема» и т. д.]. Речь идет о Г. А. Гуковском, тогда возглавлявшем в Пушкинском Доме группу по изучению литературы XVIII века. В 1935 году в серии «Библиотека поэта», пытавшейся сочетать высокие научные стандарты с доступностью широкой аудитории, вышел двухтомник Крылова, к которому 33-летний ученый написал поистине новаторскую статью[21 - Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов // Крылов И. А. Полное собрание стихотворений. Т. 1. Басни / Ред. и коммент. Б. И. Коплана, статьи Г. Гуковского, Б. Коплана и В. Гофмана. Л., 1935 («Библиотека поэта». Большая серия). С. 5–76. Дата под текстом – 1934. В ранней монографии Гуковского «Русская поэзия XVIII века» (Л., 1927) Крылов не упомянут.]. Он первым указал на то, что «официализированный» Крылов играл роль своего рода идеологической «скрепы» николаевского царствования:

…именно Крылов был использован для демонстрации правительственных тенденций, демократических навыворот. Он был истолкован как выразитель народного духа, простой, мол, русский человек, конечно, мол, с лукавцей, с юмором, – но в сущности и добродушный, и сметливый, и меткий на острое слово, и, главное, накрепко верноподданный. <…>

Николай I все более втягивал его славу в орбиту своего влияния. Стилизация российского мужичка-полубуржуа «дедушки Крылова» стала казенным штампом. Ряд анекдотов, рисующих Крылова как кондового националиста в духе уваровской формулы устоев российского государства, приобрел характер официальной биографии Крылова. Нечего и говорить, что эта легендарная биография совершенно не соответствовала действительной жизни Крылова.

Николай I объявил Крылова покорнейшим и благонамереннейшим писателем так же, как он объявил Чаадаева сумасшедшим[22 - Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов. С. 69–70.].

Теперь Крылов оказывается фигурой, в высшей степени актуальной для нового советского дискурса. Ожидаемую альтернативу набору старинных идеологем Гуковский находит в эпизодах скрытой и явной (классовой) борьбы самого поэта и вокруг него. Крылов 1937 года разительно отличается от Крылова 1847-го. В юности он, нищий разночинец, обреченный на унизительное продвижение по социальной лестнице, противопоставляет себя литераторам-дворянам, хотя и многому у них учится. В зрелые годы рисует в баснях убийственные картины русской жизни, «страшные обвинительные акты» – «действительно простонародным, хотя не избегающим и „высоких“ элементов» языком, который звучал «грубоватым и отчетливо плебейским диссонансом». И всегда безошибочно чувствует социальную и мировоззренческую пропасть между собой и даже расположенным к нему «пушкинским кругом», не говоря уже о врагах и недоброжелателях, к числу которых ученый относил и Карамзина, и Шишкова, и Вяземского[23 - Там же. С. 66, 67.].

На естественно возникающий вопрос о том, в какие формы саморепрезентации все это выливалось, Гуковский отвечает тезисом о закрытости Крылова, сознательной уклончивости его поведения и любых высказываний во второй – и главный, ибо связанный с баснями – период жизни. Любопытно, что эти идеи восходят к мемориальному очерку антагониста Плетнева – Булгарина[24 - «<…> душу <…> он умел прикрывать от неуместного любопытства какою-то апологическою оболочкою, как раковиною, защищавшею его от житейских смут и бурь»; «Поутру он принимал всех, и со всеми обходился одинаково ласково, с человеком ему преданным и приятным и с тем, который не имел права на его благосклонность или был несносен» (Булгарин. Взгляд. № 8. С. 30; № 9. С. 35).]. Подхвачены они были Каллашем, писавшим:

На него сыплются чины, ордена, пенсии, пожалования, академические лавры – он все принимает с ленивой и тонкой усмешкой, ловко устраивает свои отношения и отшучивается, никого не допуская в свой внутренний мир[25 - Биографический очерк // Полное собрание сочинений И. А. Крылова. Т. 1. С. LXIV.].

Гуковский, в сущности, лишь риторически трансформирует формулы своих предшественников, окружая их терминами «классовая позиция», «подлинный радикализм», «мелкобуржуазный бунтарь, не нашедший своей среды» и т. д. А в конце статьи практически повторяет Каллаша:

Теперь, во второй половине своей жизни, он исповедует философию маленьких людей, боящихся нового и предпочитающих держаться того, что уже есть <…> правило крайнего индивидуализма, переродившегося в эгоизм как систему взглядов <…> он отвечал на умиления, заигрывания и восторги царской семьи все большим опусканием, разрастанием своего цинизма; он ходил грязный, нечесаный, небритый – широкая, мол, натура. А может быть, он в глубине души смеялся над дворцовой кликой, умилявшейся тем, что он безобразничал у них на глазах[26 - Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов. С. 63, 69.].

К сожалению, несомненная глубина наблюдений Гуковского – в этой статье и в другой, написанной в 1935 году к отдельному изданию «Басен» в малой серии «Библиотеки поэта»[27 - Гуковский Г. Крылов // Крылов И. А. Басни / Статья, ред. и примеч. Б. Коплана. Л., 1935. С. 5–43.], – потерялась на фоне идеологически заостренных формулировок, а после ареста и гибели ученого в 1950?м эти его работы не переиздавались и мало цитировались. Тем не менее свежесть его взгляда стимулировала появление в предвоенные годы нескольких важных работ ленинградских филологов – самого Гуковского, его ученика И. З. Сермана, А. В. Десницкого[28 - См.: Гуковский Г. А. Заметки о Крылове // XVIII век. Сб. 2. М.; Л., 1940. С. 142–165; Серман И. З. Басни Крылова и общественное движение его времени // Ученые записки Ленинградского университета. 1939. № 33. Вып. 2. С. 94–109; Десницкий А. В. Этюды о творчестве Крылова // Ученые записки Ленинградского педагогического института… 1936. Т. II. Вып. 1. С 179–217.].

Тот же импульс – впрочем, уже угасающий – дал себя знать и в последнем на нынешний день полном собрании сочинений Крылова[29 - Крылов И. А. Сочинения / Под ред. Демьяна Бедного. Т. I–III. М.: ГИХЛ, 1945–1946.].

Оно стало частью большого коммеморативного проекта, оформленного Постановлением Совета народных комиссаров СССР от 15 июля 1944 года № 879 «О мероприятиях по увековечению памяти И. А. Крылова в связи со столетием со дня его смерти». Этот документ предписывал выпустить первый том к 21 ноября 1944 года, то есть ко дню столетия (по новому стилю), и его действительно сдали в печать 3 ноября, так что можно себе представить темп, в котором шла работа. Полное собрание сочинений Крылова издавалось под эгидой не Академии наук, а всего лишь Государственного издательства художественной литературы, так что о сколько-нибудь фундированной научной подготовке в таких условиях не могло идти и речи. Анонимная вступительная заметка в начале первого тома вообще не содержит характеристик ни Крылова (за исключением заимствованного из постановления «великий русский писатель-баснописец»), ни итогов его изучения и ограничивается самой краткой историей предшествующих изданий и характеристикой предлагаемого собрания с точки зрения состава и текстологии. Собственно, повод и время выхода этого издания говорили сами за себя: юбилей, пусть даже такой странный, как столетие со дня смерти, пришелся на военное время, и русский баснописец, автор патриотических сочинений времен Отечественной войны 1812 года, снова был мобилизован на защиту теперь уже советской Родины. Напомним, однако, что фоном для крыловского юбилея и собрания его сочинений была мрачная история подготовки юбилейного академического собрания сочинений Пушкина, которое вследствие политического давления выходило вовсе без комментариев[30 - См. об этом: Домгерр Л. Л. Из истории советского академического издания полного собрания сочинений Пушкина 1937–1949 гг. (Материалы и комментарии) // Записки Русской Академической группы в США. 1987. Т. XX. С. 295–299; Рак В. Д. О кризисе академического пушкиноведения и подметках великих пушкинистов // Рак В. Д. Пушкин, Достоевский и другие (Вопросы текстологии, материалы к комментариям): Сб. статей. СПб., 2003. С. 7–9.]. Порукой идеологической безупречности издания Крылова служило имя его номинального редактора – нового советского баснописца Демьяна Бедного, невольно повторившего то, как за столетие до него сам Крылов своим именем защитил от тогдашних «компетентных органов» журнал «Библиотека для чтения». Фактически же подготовкой издания руководили московские литературоведы Д. Д. Благой, Н. Л. Бродский и Н. Л. Степанов.

Из трех томов этого собрания наиболее качественно был подготовлен третий (и самый важный – включающий басни), ушедший в производство через полтора года после постановления. Он снабжен не только текстологическими справками, но и вариантами, а кроме того, представляет стихотворения (примечания к ним написаны Гуковским) и, впервые в близком к исчерпывающему объеме, письма и деловые бумаги (подготовлены и прокомментированы сотрудником Публичной библиотеки С. М. Бабинцевым).

Несколько отклоняясь в сторону, стоит заметить, что на протяжении восьмидесяти лет, истекших с 1944 года, вопрос о новом собрании сочинений Крылова, которое соответствовало бы современным научным стандартам, вообще не возникал, в том числе и в связи с 250-летием со дня его рождения (2019). Выходившие в издательстве «Художественная литература» двухтомные «Сочинения»[31 - Издание 1969 года подготовил Н. Л. Степанов, издание 1984 года – С. А. Фомичев.] не включают письма Крылова (и уж тем более к нему), выборочно представляют драматургию и стихотворные тексты за пределами басенного корпуса, снабжены самым кратким комментарием и практически не касаются текстологии, то есть не являются ни полным, ни академическим собранием. Приходится констатировать, что один из самых известных и, добавим, самых любимых литературных классиков был издан под грифом Академии наук всего один раз – в 1956 году, когда в серии «Литературные памятники» вышел фундаментальный том «Басен», подготовленный А. П. Могилянским[32 - Крылов И. А. Басни / Изд. подгот. А. П. Могилянский. М.; Л., 1956. По основательности с этим изданием сопоставим однотомник «Стихотворения» (вступительная статья, подготовка текстов и примечания – также А. П. Могилянского), вышедший в большой серии «Библиотеки поэта» в 1954 году, как второе по счету издание Крылова под этой маркой.]. О каких-либо изданиях-«спутниках» нечего и говорить: не существует ни компендиума «Крылов в современной ему русской и европейской печати» (хотя материалы для него начал собирать еще С. Д. Полторацкий в 1820?е годы), ни даже подступов к биографическому словарю «Крылов и его окружение». Особняком в этой поразительно скудной эдиционной картине стоит выпущенный Л. Н. Киселевой уже в новом тысячелетии том драматических сочинений[33 - Крылов И. А. Полное собрание драматических сочинений / Сост., вступ. ст., коммент. Л. Н. Киселевой. СПб., 2001.]. Он выгодно отличается постановкой исследовательской задачи – проблематизировать место драматургии в литературной биографии Крылова, а также полнотой, проработкой текстологии и развернутым комментарием.

Что касается частных крыловских штудий после 1945 года и вплоть до наших дней, то они являют иное, более разнообразное, но столь же странное зрелище. Среди них есть выдающиеся биографические работы, основанные на вновь выявленных документах или новой интерпретации известных, в том числе о Крылове-издателе и Крылове – сотруднике Публичной библиотеки[34 - См.: Овчинников Р. В. В поисках автора «весьма замечательной статьи» (Об атрибуции одного из источников пушкинской «Истории Пугачева») // История СССР. 1979. № 4. С. 173–179; Бабинцев С. М. И. А. Крылов. Очерк его издательской и библиотечной деятельности. М., 1955; Полонская И. М. К биографии И. А. Крылова (библиографические и архивные изыскания) // Труды Государственной библиотеки СССР им. Ленина. Т. II. М., 1958. С. 70–93; Голубева О. Д. Хранители мудрости. М., 1988. С. 128–148.]. Есть труды о поэтике, языке и генезисе – сатирической прозы[35 - Кочеткова Н. Д. Сатирическая проза Крылова // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества / Под ред. И. З. Сермана. Л., 1975. С. 53–112; Разумовская М. В. «Почта духов» И. А. Крылова и романы маркиза д’Аржана // РЛ. 1978. № 1. С. 103–115.], драматургии в целом и «Трумфа» в частности[36 - Всеволодский[-Гернгросс] В. Крылов и театр // И. А. Крылов. Исследования и материалы. М., 1947. С. 224–239; Киселева Л. Н. Некоторые особенности поэтики Крылова-драматурга (взаимоотношения с литературной традицией) // Классицизм и модернизм: Сб. статей. Тарту, 1994. С. 55–83; Лотман Ю. М. Речевая маска Слюняя // Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979. С. 88–90.], басен[37 - Виноградов В. В. Язык и стиль басен Крылова // Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка. 1945. Т. 4. Вып. 1. С. 24–52; Серман И. З. Крылов-баснописец // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества. С. 221–279; Степанов В. П. Эволюция и теория басни в 1790–1810?х годах // Там же. С. 196–220; Петровский Ф. А. Крылов и античная басня // Язык и стиль античных писателей. Л., 1966. С. 144–154.], в том числе об отражении в них некоторых политических коллизий и реалий[38 - Дурылин С. Крылов и Отечественная война 1812 года // И. А. Крылов. Исследования и материалы. С. 149–186; Брискман М. А. К истолкованию басен Крылова о войне 1812 года // Труды Ленинградского библиотечного института им. Н. К. Крупской. Т. II. 1957. С. 147–161.]. Основательно изучено место Крылова в литературных обществах и салонах конца XVIII – первой четверти XIX века[39 - Альтшуллер М. Г. Крылов в литературных объединениях 1800–1810?х годов // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества. С. 154–195; Киселева Л. Н. Журнал «Зритель» и две концепции патриотизма в русской литературе 1800?х гг. // Проблемы типологии русской литературы: Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение. Тарту, 1985. С. 3–20 (= Ученые записки Тартуского гос. университета. Вып. 645); Альтшуллер М. Г. Беседа любителей русского слова: У истоков русского славянофильства. 2?е изд. М., 2007. С. 214–250.].

Однако все эти достойные исследования в некотором смысле повисают в пустоте, лишенные опоры на обобщающий большой нарратив сопоставимого с ними научного качества. Авторы целого ряда биографий Крылова, вышедших более чем за полвека[40 - Таковы биографии, выпущенные в серии «Жизнь замечательных людей», – Н. Л. Степанова (два издания: 1963, 1969) и в особенности Е. Н. Цимбаевой (2014), а также книга И. В. Сергеева («Крылов». М., 1955).], все еще пытаются контаминировать обломки старых формул и барахтаются в массе анекдотов, еще и еще раз безуспешно пытаясь соединить все это в более-менее непротиворечивое целое.

Из усталости и недоумения рождается и симптоматичный, при всей курьезности, тренд последних двух десятилетий, где ключевой для традиционной оценки Крылова концепт «народность», в советскую эпоху понимавшийся как демократизм и виртуозное владение русским поэтическим языком, переосмысляется как духовная связь с традиционной культурой. Отсюда попытки интерпретировать «странности» Крылова через понятие юродства[41 - Коровин В. И. Жизнь и литературная судьба Ивана Крылова. М., 2024. С. 480–481. Исследователь придерживался этой же точки зрения и в предшествующей версии своего труда – «Поэт и мудрец: Книга об Иване Крылове» (М., 1996).], а там оказывается недалеко и до ультраконсервативных толкований его как «христианского мудреца» и «мирского старца»[42 - См. сборник «И. А. Крылов и православие» (М., 2006) и статьи В. Воропаева и А. Фурсова в посвященном 250-летию Крылова номере журнала «Русская словесность» (2019. № 4).]. Это, очевидным образом, финальная точка в деградации догмы, тупик.

Между тем выход существует. Он был найден и указан достаточно давно: в конце 1970?х – начале 1980?х годов пунктирную линию от Каллаша через Выготского и Гуковского провели А. М. Гордин и его сыновья. Речь идет об эссе М. А. и Я. А. Гординых «Загадка Ивана Андреевича Крылова» (1979)[43 - Сибирь. 1979. № 4. С. 70–83. См. также: Гордин М. А., Гордин Я. А. Театр Ивана Крылова. Л., 1983 и беллетризованную биографию: Гордин М. А. Жизнь Ивана Крылова. М., 1985.], в особенности же о подготовленном А. М. и М. А. Гордиными сборнике «Крылов в воспоминаниях современников» (1982), и о вступительной статье к нему – «Крылов: реальность и легенда»[44 - Концептуальный импульс этих работ оказался столь значителен, что в рецензиях на них обсуждались вопросы не только крыловской биографии, но и куда более общие – писательские мифологии, методология исследований поведения и т. д. См.: Тартаковский А. Легенда и реальный облик писателя // ВЛ. 1983. № 10. С. 240–247; Проскурина В. Театральный мир баснописца // ВЛ. 1984. № 7. С. 215–220; внутренний отзыв В. Э. Вацуро на рукопись КВС см.: В. Э. Вацуро: Материалы к биографии. М., 2005. С. 340–345.]. Собранные под одной обложкой свидетельства тех, кто лично знал Крылова или наблюдал его (в том числе мемуары одиознейших для советского литературоведения Булгарина и Греча, которые исследователям удалось републиковать), наконец-то сделали возможным осмысление личности, биографии и творчества Крылова как целостного феномена, возникшего и развивавшегося в богатейшем историческом контексте. Впервые удалось убедительно соединить две части его биографии, проследив единую художественную и идейную логику, связывающую Крылова «добасенного» и «басенного» периодов. Для Гординых, смотревших из глубины казавшихся нескончаемыми сумерек советского общества, Крылов – фигура едва ли не трагическая, идеалист, переживший крах надежд и иллюзий эпохи Просвещения и ставший ироником не вследствие конформизма, а от отчаяния. Именно Гордины, вопреки цензуре, сумели если не прямо поставить, то внятно обозначить вопросы об идеологической подоплеке культа Крылова, возникшего еще при его жизни. Они первыми отдали себе отчет в существовании «крыловского мифа» и предложили искать ключ к его «загадкам» и «парадоксам» в художественной, театральной логике. После их работ наивная вера в анекдотическую версию биографии баснописца окончательно стала нонсенсом, однако ее деконструкция все еще требует значительных усилий.

Вступая на путь, проложенный Гордиными, мы предлагаем опираться прежде всего на фронтальную контекстуализацию – рассматривать факты биографии Крылова в спектре соположенных контекстов. Имеются в виду не только естественные для него литература и театр, но и, не в меньшей степени, сферы власти, идеологии и политики, повседневности, коммерции, представлений о публичном и публичных фигурах, о различных модусах бытового поведения. Для реконструкции этих контекстов мы существенно расширили круг источников, в том числе архивных и визуальных, заново осмыслили некоторые связи Крылова (например, с А. Н. Олениным, коллегами по библиотеке, Ростовцевым), выявили и интерпретировали множество конкретных микросюжетов. Это позволило дать связное описание стратегий Крылова – коммерческих, литературных, поведенческих, а также стратегий создания и трансляции собственной мифологии.

Не менее значимая задача – исследование публичного облика Крылова, как при его жизни, так и после смерти – решается в этой книге при помощи нескольких оптик. Мы разделяем представления о том, что поле литературы с интенциями и действиями его акторов в России 1820–1840?х годов было частью публичной сферы[45 - О возможностях такого подхода см.: Вдовин А. В., Зубков К. Ю. «Не литература сама по себе, а ее социальное бытование»: институты литературы в Российской империи // Институты литературы в Российской империи: Коллективная монография. М., 2023. С. 7–34, а также статьи, написанные для этого труда А. А. Костиным и А. С. Бодровой.]. Именно в этом направлении развивалось самосознание литературного сообщества. Крылов, не только национальный классик, но и европейская знаменитость[46 - О паттернах формирования разных типов известности см. прежде всего: Lilti A. Figures publiques, l’invention de la cеlеbritе, 1750–1850. P., 2014 (рус. перевод – СПб., 2018).], был фигурой, вокруг которой не могла не развернуться борьба – поистине драматическая и ставшая одной из сквозных тем книги.

Мы рассматриваем несколько узловых событий. Во-первых, это история с крыловским юбилеем 2 февраля 1838 года – конфликт конкурирующих режимов публичности, общественного и официозного, персонификациями которых выступают профессиональный писатель и журналист Греч и министр Уваров[47 - Ср. замечание современных исследователей о том, что локальные режимы публичности составляют «важную часть исторического и политического контекста, в котором мы можем лучше понимать как значение, так и значимость конкретных публичных высказываний» (Атнашев Т., Вайзер Т., Велижев М. Двести лет опыта: от буржуазной публичной сферы к российским режимам публичности // Несовершенная публичная сфера: История режимов публичности в России. М., 2021. С. 8).]. Во-вторых, это на редкость выразительный сюжет с похоронами Крылова 13 ноября 1844 года, превращенными в манифестацию официальной народности, где всю подготовку с материальной и символической стороны обеспечивали высшие администраторы империи – Ростовцев, глава III отделения А. Ф. Орлов и Уваров, причем каждый обсуждал свои шаги с императором. Как и юбилей, это событие оставило глубокий след в сознании современников, вызвав разнообразнейшие реакции – от простодушного восторга до изощренной сатиры. В-третьих, это панорама сражений 1845–1846 годов, развернувшихся между журналистами и писателями разных убеждений и партий, за посмертное присвоение Крылова и его авторитета. Здесь, как и в других главах книги, одними из главных действующих лиц оказываются Булгарин и Вяземский, соперничество между которыми происходит на фоне формирования канонических представлений о литературной иерархии и «пушкинском круге» писателей. И наконец, мы обращаем внимание на то, как в оценках памятника Крылову сталкиваются уже не две, а три стороны – уходящий официоз, запоздалая идеализация и новая, снижающая его образ ирония.

На наш взгляд, практически равный вес Крылова в литературе и идеологии стал причиной того, что такие важные и сейчас кажущиеся существовавшими всегда институты литературы, как писательский юбилей и писательские похороны, возникли в России именно в связи с ним.

Еще одну тематическую линию составляет история того, что Гуковский в свое время именовал «официализацией», а мы называем «огосударствлением» Крылова, – эпопея прижизненной апроприации государством его творчества, литературной репутации, а заодно и личности. Здесь в соотнесенности рассмотрены «вещественнейшие», как выражался начальник Крылова Оленин, награждения – пенсионы, добавочное жалование, ордена и т. д., и то, что можно отнести к наградам символическим, – подарки от императрицы Александры Федоровны, уже упомянутый юбилей, отчеканенная в связи с ним памятная медаль, Крыловская стипендия и другое. Особенно любопытен сюжет с сооружением памятника в Летнем саду. В истории этого государственного коммеморативного проекта отразились блеск и нищета уваровской концепции народности, проявились многие административные механизмы, действие которых не изменилось и по сей день.

Еще один предмет нашего пристального внимания лежит в поле интеллектуальной истории. Это риторика и формулы, при помощи которых писали о Крылове и объясняли его официальные лица, с одной стороны, и лица частные – с другой. Поразительно, но эти модусы в данном случае с трудом поддаются разграничению. При жизни Крылов был консенсусной фигурой, значимость которой равно признавали и в одинаковых выражениях оценивали совершенно разные общественные силы. Точкой их соприкосновения служил концепт «русскости», никак не определяемый, но, безусловно, внятный каждому из прибегавших к нему.

Один пример. А. Я. Булгаков, крупный московский чиновник, скорее всего лично знакомый с Крыловым, в своих частных записках рассуждает о нем буквально теми же словами, которыми сообщали о его смерти императору Уваров и Орлов:

9?го ноября скончался в Петербурге (я выпускаю слова «российский знаменитый писатель») Крылов! Имя его, отчество, басни известны целой России. <…> все было в нем Русское патентовое [sic!]: чувства, мысли, мнения, привычки, образ жизни, слог, разговор! <…> В стихах, которые князь Вяземский сочинил, когда праздновали 50-летний литературный юбилей Крылова, он назвал его дедушкою Крыловым, и название сие осталось при нем как бы имя, при крещении данное, всякий желал сродниться с добрым Крыловым, всякий желал величать дедушкою того, который во всяком человеке признавал брата. <…> Баснями своими Крылов сделал себе бессмертное имя: они остроумны, замысловаты, отличаются прелестною простотою и преисполнены Русской соли, гораздо для нас драгоценнейшей, нежели аттическая! Крылов <нрзб.> умеет шевелить Русскую душу и сердце. <…> когда он даже переводил Эзопа и Лафонтена, то все-таки действие происходит как-то в России, и все звери, даже львы, слоны, кажутся как-то русскими и говорят нашим языком. Слог Крылова всякому доступен, понятен: ученому, безграмотному, <нрзб.> нищему, солдату, ребенку, одним словом, всем сословиям, возрастам и <нрзб.> лишь бы был он Русским, ибо как можно перевесть или растолковать иностранцу Демьянову уху? <…>[48 - РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 13 («Современные происшествия и воспоминания мои». Ч. XI. 1843–1846 гг.). Л. 56 – 56 об.]

Второе имя баснописца, «дедушка Крылов», родилось из поздравительных куплетов, которые стали выражением единодушного патриотического восторга по поводу первого государственного чествования русского поэта. Однако любой восторг при попытке искусственно его раздуть приобретает оттенок фальши. Именно поэтому те из современников, кто действительно ценил Крылова (Булгарин, Ростовцев, Жуковский и др.), избегали называть его «дедушкой», а сам он в предсмертные часы предпринял исполненную высокой поэзии попытку уйти из-под власти этого навязчивого мема.

Кстати, о поэзии. Читатель, несомненно, заметит, что собственно текстов Крылова, и в стихах, и в прозе, мы касаемся довольно мало. Для решения наших задач большее значение имеет не его литературная продукция[49 - Вероятно, к этому случаю применимы идеи Жизель Сапиро об относительной независимости автора и его произведений, см.: Sapiro G. Peut-on dissocier l’Cuvre de l’auteur? P., 2020.], а все то, что формировало его публичный облик, включая истории о нем, возникновению большинства которых он сам способствовал. Учитывая, что Крылов практически не оставил классических эго-документов, такие опосредованные высказывания о себе имеют огромную ценность.

«Вот он!» – этим возгласом гоголевского Вия мы, пожалуй, могли бы резюмировать свою работу. Наши усилия были направлены к тому, чтобы сделать Крылова видимым[50 - Эту задачу мы понимаем в духе французского историка искусства Жоржа Диди-Юбермана – как необходимость для исследователя увидеть и подвергнуть анализу «слабые места», образующиеся там, где нечто не представлено, но должно быть представлено, или представлено как бы на ином языке, который нужно выучить и понять. См. его статью Rendre sensible [сделать ощутимым = включить в сферу чувств] в сборнике «Что такое народ?» (Qu’est-ce qu’un peuple? P., 2013. P. 77–114), а также главку S’approcher, documenter, rendre sensible в книге: Didi-Huberman G. Peuples en larmes, peuples en armes. L’oeil de l’histoire, 6. P., 2016, замечательном разборе фильма С. Эйзенштейна «Броненосец „Потемкин“».]. Будем надеяться, что хотя бы в первом приближении это удалось.

*

Мы искренне признательны всем коллегам, помогавшим нам в ходе работы над этой книгой[51 - Две ее главы публиковались в виде отдельных статей. Гл. 1 – Беспечен как Лафонтен: Заработки, доходы и жизненные стратегии И. А. Крылова // Семиотика поведения и литературные стратегии: Лотмановские чтения – XXII (= Monumenta Humanitatis: Чтения ИВГИ – ИВКА – ЦТСФ. Вып. 3). М., 2017. С. 64–128. Гл. 2 – а) Крылов и многие другие: Генезис и значение первого литературного юбилея в России // НЛО. 2017. № 145. С. 158–177 (имеется англ. перевод: Krylov and Many Others: The Genesis and Meaning of Russia’s First Literary Jubilee // Studies in Russian Literature. 2020. Vol. 56: 3–4. P. 135–156); б) Крыловский юбилей 1838 г. как культурный и идеологический феномен // Транснациональное в русской культуре: Сб. статей (= Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV). М., 2018. С. 6–83. При включении в книгу эти тексты были переработаны.]. Многие ключевые идеи, возникавшие сюжеты, яркие, странные, поначалу необъяснимые детали нам на протяжении нескольких лет удалось затронуть в докладах и потом с немалой пользой обсудить и уточнить как в аудиториях, так и в кулуарах таких ученых собраний, как Лотмановские и Гаспаровские чтения в ИВГИ, Лотмановский семинар в Тарту, конференция «История и ее образы» (Европейский университет в Санкт-Петербурге, Факультет истории искусств; ноябрь 2018), конференция «Институты литературы и государственная власть в России XIX века» (ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом), октябрь 2020). Для нас было очень ценно обсуждение доклада об «анекдотической личности» Крылова, сделанного весной 2018 года в рамках научного семинара А. Л. Зорина «Интеллектуальная история» в Московской высшей школе социальных и экономических наук. Благодарим А. С. Бодрову, А. В. Вдовина, И. Ю. Виницкого, К. Ю. Ерусалимского, С. Н. Зенкина, М. А. Кучерскую, Л. Н. Киселеву, А. А. Кобринского, Р. Г. Лейбова, О. А. Лекманова, М. Л. Майофис, В. А. Мильчину, М. С. Неклюдову, А. С. Немзера, Н. В. Осипову, А. Л. Осповата, Т. И. Смолярову, А. А. Чабан, задававших нам стимулирующие вопросы, обращавших наше внимание на важные ракурсы и параллели. Многие смыслы и акценты прояснились в беседах с М. Б. Велижевым, К. А. Осповатом, Дамиано Ребеккини, А. И. Рейтблатом, П. Ф. Успенским, О. В. Эдельман.

Коллеги терпеливо разговаривали с нами о всевозможных идеях и предметах, составляющих колоссальный «околокрыловский» контекст, наводили по нашим просьбам справки, сами предлагали уточнения, снабжали выписками и фотографиями страниц книг и рукописей – бесценная помощь, особенно в период карантина 2020 года и сопутствовавшего ему закрытия библиотек и архивов. Мы признательны А. И. Алексееву, Д. О. Алешину, Я. Э. Ахапкиной, А. Ю. Балакину, С. Н. Гуськову, А. А. Исэрову, Е. В. Кардаш, С. Я. Карпу, Светлане Киршбаум, Алле Койтен, А. В. Кокорину, А. А. Кононову, Е. В. Кочневой, К. А. Левинсону, А. Л. Лифшицу, Н. В. Логдачевой, И. Г. Матвеевой, Нике Мосесян, Руслану Накипову, Н. Н. Невзоровой, В. С. Парсамову, Б. А. Равдину, Елене Рыбаковой, Я. В. Слепкову, А. Ю. Соловьеву, Н. М. Сперанской, Т. Н. Степанищевой, Н. Л. Щербак. Особая благодарность – М. А. Чукчеевой, взявшей на себя труд прочесть рукопись главы о памятнике в Летнем саду и высказать ряд важных замечаний, скульптору Дмитрию Тугаринову за возможность увидеть реликвию – посмертную маску Крылова – и его работы, посвященные баснописцу. И, конечно, Соне Коломийцевой, которая буквально выросла рядом с этим довольно специфическим «дедушкой», Зое Игнатьевне Вишневской и Лидии Николаевне Самовер за неизменную поддержку.

Еще некоторые благодарности читатель найдет в сносках при конкретных фрагментах исследования.

Для нас было не только лестно, но и вдохновляюще, что на первый, самый предварительный наш подход к крыловским штудиям живо отозвался И. З. Серман[52 - Серман И. З. Загадка Крылова // РЛ. 2006. № 4. С. 165.].

Глава 1

Картежник, баснописец, классик

…уж брать, так брать,
А то и когти что? марать.

    Басня «Воронёнок»

Многие годы жизнеописания Крылова начинались с чуда – необъяснимого зарождения любви к театру и поэзии в душе мальчика, в силу обстоятельств обреченного на прозябание в бедности и безвестности. Чудо служило отправной точкой для метафизической концепции всей его жизни, сформулированной, в частности, Я. К. Гротом:

Талант, драгоценнейший дар природы, есть печать высшего отличия человека в толпе обыкновенных смертных. Самый блестящий пример тому – Крылов. При рождении он не получил от судьбы ничего, кроме таланта; в жизни не приобрел ни богатства, ни высокого сана. Но его почтили царь, и народ, и весь образованный мир. Счастие, которого он, по-видимому, не искал, само отличило его[53 - Грот Я. К. Литературная жизнь Крылова // Сб. 1869. С. 1 (1?й пагинации).].

Такая – ультраромантическая – интерпретация жизненного пути поэта как избранника судеб восходит к автобиографическому нарративу самого Крылова в зрелые годы. Описывая обстановку своего детства, он намеренно сгущал краски.

Однако с исследовательской точки зрения задаваться вопросом о механике чуда бессмысленно. Плодотворнее иная постановка задачи: комплексный анализ жизненных стратегий, в разные периоды рационально избираемых Крыловым, – служебных, карьерных и, в особенности, стратегий «монетизации» его дарований[54 - Близкий подход представлен в статье: Korchmina E., Zorin A. Karamzin and Money // Cahiers du monde russe. 2018. Vol. 59. № 1. P. 117–140.].

1

Карьера Крылова-отца. – Тверь второй половины 1770?х годов

Происхождение Иван?а Крылова обычно описывается формулой «из штаб-офицерских детей»[55 - Сб. 1869. С. 275.], которая означает, что он был сыном человека, выслужившего потомственное дворянство. Его отец Андрей Прохорович, неимущий и неродовитый обер-офицерский сын, обученный лишь читать и писать, в 1752 году в возрасте четырнадцати лет вступил рядовым в Оренбургский драгунский полк. Следующие двадцать два года он прослужит в разных крепостях Оренбургской губернии. Не имея ни связей, ни влиятельных покровителей, без поддержки которых в то время невозможно было сделать карьеру, он получил первый офицерский чин, а с ним и дворянство, только в 1764 году. А не позднее 1765 года Андрей Крылов женился на Марии Алексеевне N – видимо, местной уроженке[56 - Такие выводы следуют из наблюдений В. Г. Демакова, обнаружившего в метрических книгах церквей Каракульской и Звериноголовской крепостей, где тогда располагались части Оренбургского драгунского полка, подтверждение того, что в июне 1765 года Мария Алексеевна уже была женой А. П. Крылова, а в 1767 году ее мать Матрена Иванова проживала там же, где семья Крыловых. См.: Демаков В. Г. К вопросу о месте и дате рождения И. А. Крылова // Природное и культурное наследие Урала: Материалы XV Всерос. научно-практич. конф. Челябинск, 2024. С. 128–136. После выхода А. П. Крылова в отставку она последует за дочерью, зятем и внуком в Тверь.]. Ей было около пятнадцати лет, она происходила из небогатой семьи, однако владела грамотой.

Будущий баснописец, как гласили прижизненные биографии, появился на свет 2 февраля 1768 года в Москве. Сам он не опровергал, но и не подтверждал эту версию, хотя, несомненно, сознавал, что она как минимум не вполне точна. Согласно новейшему исследованию, он родился не раньше 2 января 1769 года, когда Оренбургский драгунский полк, где служил его отец, выступил из Троицкой крепости (ныне город Троицк Челябинской области), направляясь через Оренбург и Самару в Астрахань[57 - О маршруте движения полка см.: Бабинцев С. М. Новые материалы о Крылове. Где родился И. А. Крылов? // РЛ. 1960. № 3. С. 197.]. Путь занял пять с половиной месяцев. Если верна дата 2 февраля (а проверить ее на сегодня не представляется возможным), то местом рождения сына подпоручика Крылова мог стать Оренбург или одна из почтовых станций и небольших крепостей, существовавших в тех местах.

Благоприобретенное дворянство позволило Крыловым владеть дворовыми[58 - Упоминание о некоей Марфушке, которая в конце 1801 или начале 1802 года, возможно, получила от Крылова вольную, есть в письме его брата Льва. Из его слов вытекает, что Крылов, очевидно, не имея возможности содержать свою дворовую, позволил ей жить самостоятельно, но не снабдил ее паспортом, и она долгое время подвергалась опасности быть принятой за беглую. Никакого дохода своему господину она, скорее всего, не приносила; более того, сам Крылов в конце концов «наградил» ее «за все претерпение» (см.: Сб. 1869. С. 327).], но недвижимыми имениями, главной опорой дворянской жизни, они не располагал?и. Основной источник средств для семьи составляло жалованье Андрея Прохоровича, который в 1772?м, на двадцатом году службы, достиг всего лишь капитанского чина.