Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца

Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца
Екатерина Эдуардовна Лямина

Наталья Владимировна Самовер

Научная библиотека
Что представляет собой феномен Ивана Крылова? Как формировался его прижизненный и посмертный культ, и почему сегодня он остается тем же «дедушкой», что и полтора века назад? Каким образом он добился такого статуса, популярности, коммерческого успеха своих басен? Почему именно ему первым из русских поэтов был сооружен памятник в столице? В поисках ответов на эти вопросы авторы книги значительно расширяют круг источников (в том числе архивных и визуальных) и критически переосмысливают уже известные литературные связи Крылова. Это позволяет Е. Ляминой и Н. Самовер проанализировать факты его биографии в широком общественном, культурном и идеологическом контексте эпохи, реконструировать коммерческие, литературные и поведенческие стратегии поэта, а также проследить процесс формирования его публичного облика и литературной репутации. Екатерина Лямина – филолог, автор многих исследований по истории русской литературы первой половины XIX в. Наталья Самовер – историк, автор работ в области русской литературы и интеллектуальной истории первой половины XIX в. и истории советского общества.

Екатерина Лямина, Наталья Самовер

Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца

УДК 821.161.1(092)Крылов И.А.

ББК 83.3(2=411.2)52-8Крылов И.А.

Л97

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. CCLXXI

Екатерина Лямина, Наталья Самовер

Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца / Екатерина Лямина, Наталья Самовер. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

Что представляет собой феномен Ивана Крылова? Как формировался его прижизненный и посмертный культ, и почему сегодня он остается тем же «дедушкой», что и полтора века назад? Каким образом он добился такого статуса, популярности, коммерческого успеха своих басен? Почему именно ему первым из русских поэтов был сооружен памятник в столице? В поисках ответов на эти вопросы авторы книги значительно расширяют круг источников (в том числе архивных и визуальных) и критически переосмысливают уже известные литературные связи Крылова. Это позволяет Е. Ляминой и Н. Самовер проанализировать факты его биографии в широком общественном, культурном и идеологическом контексте эпохи, реконструировать коммерческие, литературные и поведенческие стратегии поэта, а также проследить процесс формирования его публичного облика и литературной репутации. Екатерина Лямина – филолог, автор многих исследований по истории русской литературы первой половины XIX в. Наталья Самовер – историк, автор работ в области русской литературы и интеллектуальной истории первой половины XIX в. и истории советского общества.

На обложке: Медаль в память 50-летия литературной деятельности И. А. Крылова. П. П. Уткин. 1838 г.

ISBN 978-5-4448-2479-5

© Е. Лямина, Н. Самовер, 2024

© А. Хайрушева, дизайн обложки, 2024

© OOO «Новое литературное обозрение», 2024

Введение

Хозяин наконец попросил его пожаловать к ужину. «Поросенок под хреном для вас приготовлен, Иван Андреевич», – заметил он хлопотливо и как бы исполняя неизбежный долг. Крылов посмотрел на него не то приветливо, не то насмешливо… «Так-таки непременно поросенок?» – казалось, внутренно промолвил он – грузно встал и, грузно шаркая ногами, пошел занять свое место за столом.

    И. С. Тургенев. Литературные воспоминания

Начальным импульсом к этой работе стал дискомфорт, своего рода «интеллектуальный сквозняк». По аналогии с обычным сквозняком: окна закрыты, в комнате вроде бы тепло, но откуда-то все-таки дует – он ощущается в самой бесспорности и понятности Крылова. Почему, собственно говоря, для русской культуры эта фигура столь бесспорна? И почему на это не повлияли многочисленные политические катаклизмы XX века? Почему холостяк и одиночка Крылов – «дедушка» с 1838 года и по сей день, и перемен тут не предвидится? Как он, патентованный ироник и скептик, относился к переименованию в «дедушку» и вообще к присвоенному ему при жизни статусу национального достояния?

Словом, стоило перед этой понятностью остановиться в задумчивости, как она пошла трещинами, и из них роем вылетели самые разные вопросы.

Особенно рельефно они выглядят на фоне методологических прорывов в гуманитарных науках, в том числе в истории литературы, свидетелями которых мы стали в последние три десятка лет. За это короткое, по историческим меркам, время вышло множество замечательных работ, обновились подходы к классикам и неклассикам, к литературному канону и пантеону, к становлению литературных репутаций, к поэтике, статусу и судьбе отдельных текстов, к взаимодействию истории, идеологии, политики и собственно литературы. Но весь этот методологический инструментарий к Крылову почти не применялся, хотя он и несомненный классик, и поэт с отнюдь не тривиальной литературной биографией, и еще многое, многое другое. Скажем больше: Крылов как будто стал невидимкой. Даже погружаясь в сюжеты, теснейшим образом с ним связанные – профессионализацию литературы, становление и динамику канона, литературные полемики, – ученые словно смотрят сквозь него. Это не сознательное игнорирование; исследовательская мысль, преследуя свои задачи, просто огибает Крылова как громоздкую мебель, случайно оказавшуюся на пути. Поневоле вспоминается хрестоматийное «Слона-то я и не приметил».

Объяснение этой обескураживающей странности как будто бы лежит на поверхности.

Для русской интеллектуальной традиции и, в частности, литературоведения, в основных чертах сложившихся во второй половине XIX – начале XX века, и признаком жизни вообще, и маркером художественного качества является изменение, развитие и в особенности – конфликт. Методологически такая позиция находится в бергсонианском поле: для автора «Творящей эволюции» характерна идея вечного развития как сверхценности и единственного значимого содержания культурного процесса.

«Мятущийся», насыщенный, по Шкловскому, «энергией заблуждения» писатель априори интересен исследователю: во-первых, он заметным образом реагирует на происходящие вокруг него процессы, а во-вторых, является их активным участником или даже сам их формирует. В такой иерархии Лесков, скажем, котируется ниже и виден куда хуже[1 - На это недвусмысленно указывает цитата из Игоря Северянина, ставшая названием новейшей биографии – Кучерская М. Лесков: Прозёванный гений. М., 2021.], чем Лев Толстой, чью биографию современный исследователь характерным образом начинает с такого постулата: «Эта мучительная борьба [за свободу быть собой] будет пронизывать всю его жизнь вплоть до самых последних мгновений»[2 - Зорин А. Жизнь Льва Толстого: опыт прочтения. М., 2020. С. 11.].

Между тем «настоящего» Крылова, то есть Крылова-баснописца, во всем – и во внешнем облике (пожилой человек «осанистой наружности»), и как автора (прежде всего баснописец) – отличает стабильность, едва ли не статуарность. Достигнув в басне как моножанре того, что большинству современников, да и последующим поколениям представлялось совершенством, он практически исчерпал ее потенциал. В литературной борьбе и полемиках он перестал принимать сколько-нибудь заметное участие лет за двадцать до смерти. При этом слава Крылова возрастала одновременно с падением его творческой активности. Десять лет – с 1830 по 1840 год – корпус его басен переиздавался без особенных изменений; после 1841?го новые басни перестали появляться даже в альманахах, и лишь последнее авторское издание 1843 года напомнило публике о том, что «русский Лафонтен» еще жив.

Когда писатель молчит и мало проявляет себя публично, исследователю почти нечем поживиться. И, видимо, именно поэтому Крылов становится невидим для оптики, настроенной прежде всего на поиск конфликтов, явных признаков эволюции или «созвучности» той или иной эпохе. Если он и попадает в поле зрения, то воспринимается или как инертный фон, или как белый шум, который в силу бессодержательности не подлежит анализу.

И тем не менее, и мы надеемся это показать, Крылов до самой смерти и первое время после оставался очень значимой фигурой литературного и еще более – общественного поля. Феномен Крылова, парадоксальный для традиционного литературоведения, имел сложную, далеко не только литературную природу и с каждым годом все менее зависел от физического бытия баснописца. Недаром его похороны не стали частным событием, а превратились в апофеоз той концепции национальной культуры, которая ассоциируется с именами министра Уварова и императора Николая I.

Казалось бы, обретенный при жизни статус классика гарантировал Крылову внимание ученых, но на деле вместо изучения его наследия произошло лишь закрепление официозного нарратива. Первое полное собрание сочинений было подготовлено П. А. Плетневым уже через полтора года после смерти поэта, к середине 1846-го, и вышло в 1847 году[3 - Полное собрание сочинений И. Крылова, с биографиею его, написанною П. А. Плетневым: В 3 т. СПб., 1847 (цензурное разрешение всем трем томам – 31 мая 1846 года).]. С точки зрения текстологии, это не было научное издание, но открывавший его очерк Плетнева «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова» оказал огромное влияние на все дальнейшие исследования, в особенности биографические.

Плетнев был не только критиком и признанным историком литературы, но и ректором Санкт-Петербургского университета, то есть государственным чиновником высокого ранга. Как подчиненный C. С. Уварова он был вполне лоялен тому курсу, который проводил министр, а во время работы над очерком принимал деятельное участие в задуманном Уваровым небывалом коммеморативном проекте – сооружении памятника Крылову, первого монумента в честь поэта в столице. Собственно, аналогом этого монумента и призвана была стать его работа.

Плетнев построил свой очерк вокруг народности баснописца, понимаемой именно в уваровском вкусе: как всесословность, общепонятность и едва ли не мистическая слиянность с самим духом русского языка, что и служит залогом бессмертия. Эта стройная концепция, практически не поддающаяся проблематизации, образует основу для биографии, представляющей Крылова в свете не столько фактов, сколько анекдотов. Как известно, поэт, в чьей жизни было немало темных и даже сомнительных в моральном отношении страниц, не любил распространяться о себе и оставил своим биографам больше недоумений, чем уверенности, – отсюда и традиционная «анекдотичность» его жизнеописаний.

Обширная прижизненная крыловиана в изобилии поставляла Плетневу материал, и он откровенно признавался своему приятелю Я. К. Гроту:

о Крылове всякий бы, кто хоть несколько знал его, написал интересный рассказ. Это было лицо в высшей степени по всему, как говорится, рельефное. Жуковский, Баратынский и подобные им люди слишком выглажены, слишком обточены, слишком налакированы. Их жизнь и отношения совпадают в общую форму с жизнию и отношениями всех. Притом же Крылов жил и умер без роду и племени. Нечего церемониться, какой бы смешной случай ни пришлось рассказать. Попробуй это сделать с Карамзиным, например. Претензий не оберешься[4 - ПГП. Т. 3. С. 400 (письмо от 16 марта 1849 года; список используемых сокращений см. на с. 730–731). Между тем недовольные были: незаконнорожденная дочь Крылова А. П. Савельева, с семьей которой он прожил последние годы, почти четверть века спустя в разговоре с Л. Н. Трефолевым опровергала плетневскую версию смерти баснописца, утверждая, что причиной тому «были вовсе не роковые рябчики, а вообще старость» (КВС. С. 286).].

Вступительная статья, написанная Плетневым для однотомника басен, вышедшего в том же 1847 году, гораздо короче, но строится на тех же концептах: Крылов – гениальный русский самоучка, природным талантом «победивший все затруднения»; человек, который после бурной молодости вел самую тихую и скромную жизнь, не помышляя о славе, но ценимый всеми современниками и, что было «самой утешительной наградой», «высокими особами императорского дома»; неопрятный, ленивый, однако не жалевший сил, чтобы тщательно отделывать свои тексты; писатель, который «мыслил и действовал самобытно» и в итоге стал тем, чьими наставлениями «поучаются люди всех сословий, всех возрастов <…> ученики и наставники, люди на первых местах в государстве и не выходящие из семейного круга»[5 - Плетнев П. А. Жизнь Ивана Андреевича Крылова // Басни И. А. Крылова: В IX книгах. СПб., 1847. С. XII, XVIII, XIX, XXII, II.].

То, что плетневские тексты надолго стали библией крылововедения, имело вполне прозаическую причину. Без малого тридцать лет права на издание Крылова принадлежали Юлию Юнгмейстеру и Эдуарду Веймару – тем самым, которые в 1847 году выпустили первое полное собрание его сочинений и первое посмертное собрание басен со вступительными статьями Плетнева. За эти годы оба биографических очерка, многократно переизданные[6 - Во второй раз полное собрание сочинений Крылова было выпущено в 1859 году. Для него Плетнев дополнил свой очерк рассказом о сооружении памятника в Летнем саду. Что касается однотомника басен, то это было одно самых ходовых изданий Юнгмейстера – Веймара. В последний раз он вышел под их маркой в 1873 году (13?е издание). Очевидно, после этого права были перепроданы. В 1875–1879 годах полное собрание басен издавалось А. М. Котоминым под редакцией В. Ф. Кеневича, а затем вплоть до 1894 года, когда закончился срок действия авторского права, П. А. Егоровым. Чаще всего в этих изданиях воспроизводилась вступительная статья Плетнева.], едва ли не срослись с крыловскими текстами, сами став каноническими. Их влияние на несколько поколений читателей и исследователей можно сравнить с процессом импринтинга, то есть запечатления некоторых представлений, принимаемых как данность и в дальнейшем не подлежащих критическому осмыслению.

Официозность культа Крылова ясно ощущалась современниками. Естественной реакцией на него стало появление гротескно-пародийных «баснописцев» Козьмы Пруткова[7 - Насколько нам известно, специальных работ о связях басен Козьмы Пруткова с крыловскими не существует. Замечательно, однако, что появлению самой этой литературной фигуры предшествовали три басни – «Незабудки и запятки», «Кондуктор и Тарантул», «Цапля и беговые дрожки», – появившиеся в ноябрьской книжке «Современника» за 1851 год. Написавший их Александр Жемчужников (вторую и третью – в соавторстве с братом Алексеем) позднее в биографии Пруткова подчеркивал, что, склонившись «заняться сочинением басен», он «тотчас же возревновал славе И. А. Крылова, тем более что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1?й степени» (Козьма Прутков. Полн. собр. соч. / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. Б. Я. Бухштаба. М.; Л., 1965. С. 335). Аллюзии на плетневские жизнеописания Крылова тут не случайны: они вышучивают риторику, уже навязшую в зубах. Ср. также позднейшее замечание Алексея Жемчужникова: «Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие „казенности“ в нас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему казенному» (цит. по: Там же. С. 393). Укажем в этой связи на двустишие «С чела все рвут священный лавр венца, / С груди – звезду святого Станислава» (из мистерии «Сродство мировых сил»), обыгрывающее реалии крыловского юбилея – лавровый венок и орден.] и капитана Лебядкина.

Обновления взгляда можно было бы ожидать от полного собрания сочинений Крылова, над которым работал В. Ф. Кеневич – первый настоящий исследователь его жизни и текстов. В той же степени, в какой Плетнев был «человеком Уварова», Кеневича можно назвать «человеком Ростовцева». С 1852 года он преподавал в военно-учебных заведениях, подведомственных Я. И. Ростовцеву, и как педагог был проводником тех образовательных идей, которые, по мнению современников, сделали генерал-майора Ростовцева своего рода альтернативным министром народного просвещения, действовавшим одновременно с Уваровым. Ростовцев был не только другом и душеприказчиком Крылова, но и безусловным почитателем его текстов и личности. При нем изучение басен Крылова стало одним из столпов образования и воспитания кадет[8 - О личном влиянии Ростовцева на преподавание литературы учащимся его ведомства см.: Вдовин А. В. От «Полной русской хрестоматии» к первой программе по литературе: становление стандартов литературного образования в России и педагогические проекты А. Д. Галахова 1840–1850?х годов // Институты литературы в Российской империи: Коллект. монография / Сост. и отв. ред. А. В. Вдовин, К. Ю. Зубков. М., 2023. С. 317–348.]. Без сомнения, именно он познакомил молодого историка литературы со своим подчиненным К. С. Савельевым, зятем и наследником Крылова, владельцем его архива.

Кеневич начал работу с рукописями баснописца, видимо, в 1850?х годах, и уже в 1868?м, когда праздновалось столетие, выпустил примечания ко всему корпусу басен – первый в истории русской литературы монографический комментарий, снабженный и текстологическими справками[9 - Кеневич В. Ф. Библиографические и исторические примечания к басням Крылова. СПб., 1868. Уже через год издание разошлось, и «Примечания…» были перепечатаны в составе «крыловского» «Сборника статей, читанных в Отделении русского языка и словесности Императорской Академии наук» (Т. 6. СПб., 1869. С. 1–290, 2?й пагинации). В 1878 году они вышли вторым изданием, под одной обложкой с важными документами официального и личного происхождения – «Материалами к биографии Крылова», впервые также напечатанными Кеневичем в академическом сборнике 1869 года.]. Он же в 1871 году напечатал «шутотрагедию» «Подщипа» («Трумф»), до того широко известную в списках[10 - РС. 1871. Вып. 2. С. 161–200.].

Проживи Кеневич дольше, ему, скорее всего, удалось бы выпустить в свет то собрание сочинений Крылова, над которым он работал в 1870?е годы[11 - См. письмо академика Я. К. Грота к Савельеву от 16 сентября 1875 года с упоминанием о «предпринятом ныне, под редакциею В. Ф. Кеневича, издании полного собрания сочинений Крылова», которое «обратило на себя сочувственное внимание императорской Академии наук», и просьбой предоставить в распоряжение Академии «драгоценную коллекцию рукописей знаменитого баснописца» (ОР РНБ. Ф. 227. № 78. Л. 1–1 об.). Савельев отозвался на это предложение и в 1876 году безвозмездно передал Академии крыловские бумаги через посредство Кеневича, который, сделав «точнейшую опись всех листов», доставил их хранителю отдела рукописей Библиотеки Академии наук А. А. Кунику (ОР РНБ. Ф. 1000. № 1093. Л. 1; письмо Кеневича к Савельеву от конца ноября – начала декабря 1876 года). В настоящее время эти бумаги Крылова находятся в Рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинский Дом), фонд 142.]. Если судить по «Библиографическим и историческим примечаниям к басням…», оно должно было основываться на научных принципах и ставило бы в отношении биографии поэта и его текстов те вопросы, от которых Плетнев был очень далек. Однако смерть прервала эту работу[12 - В 1879 году. Архив Кеневича, по всей видимости, не сохранился.], и даже «Примечания…» Кеневича после 1878 года не переиздавались, хотя все последующие исследователи опирались на них как на классический труд.

Таким образом, во второй половине XIX века плетневский нарратив господствовал, новых текстов после издания «Трумфа» долго не выявлялось, и стало казаться, что о Крылове не только все уже известно, но и все сказано.

Одновременно происходило активнейшее внедрение его басен в педагогическую практику. Министерство народного просвещения тысячами закупало эти книги для своих нужд, школьные хрестоматии доносили крыловские тексты буквально до каждого ребенка, посещающего хоть какое-то учебное заведение. Именно с тех пор берет начало представление о «дедушке Крылове» как о преимущественно детском писателе и некоем специальном детском моралисте, знакомство с текстами которого является необходимым элементом воспитательного процесса. Такая дидактическая инструментализация, разумеется, тоже не способствовала поддержанию серьезного научного интереса к Крылову.

Следующее собрание сочинений, подготовленное В. В. Каллашем, вышло в 1904–1905 годах. Раскритиковав плетневский трехтомник как далеко не полный, подготовленный непрофессионально и давно устаревший, ученый заявил, что его издание «впервые даст возможность русскому обществу познакомиться с настоящим Крыловым»[13 - Каллаш Вл. Предисловие // Полное собрание сочинений И. А. Крылова [В 4 т.] / Ред., вступ. статьи и примечания В. В. Каллаша. Т. 1. СПб., [1904]. С. XIII. Материалы, обнаруженные по завершении работы над собранием, включены в две примыкающие к нему брошюры: Каллаш В. В. Из неизданных сочинений И. А. Крылова. I–II. СПб., 1904; III. СПб., 1905. О методах работы ученого и его взглядах на фигуру Крылова см.: Говенько Т. О роли А. Н. Веселовского в подготовке В. В. Каллашом «Полного собрания сочинений И. А. Крылова» (1904–1905) // Русская словесность. 2019. № 4. С. 27–31.]. В самом деле, оно претендовало и на полноту (четыре тома, охватывающие все выявленное к тому времени наследие, включая письма), и на первые подступы к установлению авторитетных источников текстов, и на пересмотр привычной репрезентации поэта. Каллаш интерпретировал «настоящего Крылова» в индивидуалистическом ключе, видя в его биографии драму могучего таланта, не имевшего возможности реализоваться в полной мере. В соответствии с духом нового, предреволюционного времени из нее исчезли реверансы в сторону императорской фамилии; Каллаш обошелся без идиллического любования народностью и даже демонстративно отказался от неизбежного мема «дедушка Крылов». В его очерке первая половина жизни баснописца – цепь лишений и разочарований, во второй он прячет за баснями «безысходный скептицизм и эгоизм», а его «громадная интеллектуальная сила» опускается, «не найдя себе поддержки и возбуждения в окружающей среде»[14 - Биографический очерк // Полное собрание сочинений И. А. Крылова / Ред., вступ. статьи и примечания В. В. Каллаша. Т. 1. С. LXIII.].

Собрание сочинений под редакцией Каллаша с его проблематизированным взглядом на Крылова выдержало два переиздания – в 1914–1915 и в 1918 годах, однако переломить инерцию плетневского нарратива не удалось. Он благополучно пережил даже революционные потрясения: просто в советские времена в биографии и творчестве баснописца стали усиленно педалироваться демократическое происхождение, социальная сатира и антикрепостнические убеждения.

Секрет нерушимости такого дискурса, как ни странно, заключается в его неоднородности. Работая в 1845–1846 годах над вступительной статьей к собранию сочинений, Плетнев, чуткий к современным веяниям, внес в благостную «уваровскую» картину бытия великого русского баснописца неожиданно резкое осуждение его бездеятельности, доходящей до морального квиетизма:

В своем праздном благоразумии, в своей безжизненной мудрости он похоронил, может быть, нескольких Крыловых, для которых в России много еще праздных мест. Странное явление: с одной стороны, гений, по следам которого уже идти почти некуда, с другой – недвижный ум, шагу не переступающий за свой порог[15 - Плетнев П. А. Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова // Полное собрание сочинений И. Крылова, с биографиею его, написанною П. А. Плетневым. Т. 1. СПб., 1847. C. II–III.].

Впечатление, произведенное этим обличением на литературную молодежь конца 1840?х годов, было столь велико, что, как мы полагаем, стало триггером для замысла романа «Обломов»[16 - Об этом см. в главе 5.]. Между тем, занимаясь в 1856 году, уже в совершенно новой общественной атмосфере, подготовкой второго издания своего трехтомника, Плетнев, сохранив все прежнее, столь же неожиданно добавил к очерку новый фрагмент – теперь героизирующий баснописца как «мирного воина общего добра и просвещения»[17 - Плетнев П. А. Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова // Полное собрание сочинений И. Крылова, с биографиею его, написанною П. А. Плетневым [В 3 т.]. Т. I. СПб., 1859. С. CXIX.].

Напластования смыслов, казалось бы, прямо противоречащих друг другу, придали канонической биографии Крылова незапланированную поливалентность. Выстроенный Плетневым нарратив оказался в целом приемлемым для всех и в любых ситуациях, независимо от того, какой на дворе порядок – монархический или советский. Он допускал любые трактовки – от умиления до возмущения. Локомотивом, увлекающим эту дребезжащую старинную конструкцию в будущее, оказалась идея крыловской народности – впервые сформулированная Булгариным, подхваченная Уваровым, возведенная на пьедестал Плетневым, дополнительно освященная авторитетом Гоголя и Белинского.