Не будите спящую выхухоль

– Она рекомендовала сделать томографию позвоночника. И при чем тут позвоночник, если болят у меня руки?! Но крутила и вертела она меня долго…

Алла Михайловна замолчала. Она думала, говорить или нет Алиске о том, что врач остеопат, покрутив ее туда-сюда почти час, сказала, что лечить ее не берется.

– Да, ваша проблема с руками – это от позвоночника. Но вот с ним самим все не так просто. Надо для начала сделать МРТ. Начните с этого, а там уже будет видно, что делать дальше, – дала рекомендацию врач.

Казалось бы, она не сказала ничего такого, что могло бы насторожить, но Алла Михайловна ощутила какую-то тревогу в ее словах. Какая-то излишняя забота, что ли, прозвучала в них. Впрочем, может быть за деньги так принято лечить?

– Лис, она вот мне написала, где эту МРТ сделать нужно, и телефон. Ты позвони, запиши, что ль, меня. Надо все-таки докопаться до истины…

Истина была такой, что хотелось уснуть, потом проснуться, и чтобы все-все оказалось просто страшным сном, чтобы можно было улыбнуться и сказать себе: «Тьфу! Ну, и приснится же такой кошмар!»

Но на улице падал настоящий снег, холодный и мокрый, и ветер бросал его в лицо прохожим, и от него сразу становилось мокро и противно. Такое не может сниться. Такое происходит только наяву.

Алиса поддерживала под руку мать, которая буквально за минуту стала какой-то беспомощной, как ребенок. Она неуклюже ступила с последней ступеньки крыльца и покачнулась. И Алиса испугалась за нее, подхватила, но не обняла, как нужно было бы. Черт бы их побрал, эти скандинавские корни, что даже в такие минуты начинают наружу вылезать!

Они какое-то время шли молча, потому что слова были лишними. Да и что можно было сказать? Что значили их слова после вердикта доктора Стасова – светила военно-медицинского, главного у них по заболеваниям спинного мозга.

– … Врать и успокаивать не буду, – сказал Стасов, отложив снимки в сторону и пуская сизый дым из кривой курительной трубки под высокий потолок своего профессорского кабинета. – У вас опухоль спинного мозга. Что можно сделать? Можно сделать операцию. Какие гарантии? Никаких! После операции вы можете выздороветь полностью, а можете стать инвалидом, причем, глубоким инвалидом. Ну, и самый последний вариант – летальный исход. Да-да, этого я тоже не исключаю.

Доктор говорил дальше о выборе больного, о том, чего ждать дальше, о том, как жить, если отказаться от операции, но ни Алиса, ни Алла Михайловна его не слышали. Звуки пробивались, как сквозь вату, которой затыкают больные уши, и информация не трогала ни ум, ни сердце. Да и какой смысл был в этой информации, если было сказано самое главное, это вот страшное слово – «опухоль». Раньше больным его не говорили. Шепотом и родственникам. А теперь, как хрен с горы – «опухоль»!

Алла Михайловна кивала доктору, соглашаясь со всем сказанным, а потом дрогнувшим голосом спросила, как самое важное, что ей хотелось знать:

– Доктор, а может быть… какие-нибудь травы, может быть, нетрадиционное какое-нибудь лечение, а?

– Я – хирург, уважаемая… Алла Михайловна, – Стасов заглянул в карточку, подсмотрел имя-отчество пациентки. – Я – хирург, а не травник. Я знаю свою работу. И я вам озвучил, что можно сделать. Со всем остальным – не ко мне.

– Ну, да… не к вам… Тогда мы пойдем? Я должна подумать.

– Идите, – Стасов встал, провожая пациентку, и снова выпустил столб сизого дыма в потолок. – И думайте – это ваше право.

Вот с этим они и вышли на крыльцо, и попали прямо в метель, которая секла снегом по лицу, стегала колючим ветром, – какой уж тут дурной сон! Настоящая дурная реальность.

Алиса подхватила мать под руку, и они побрели к метро, где оставили машину на стоянке, медленно и печально, как на похоронах.

Алисе не раз и не два приходилось слышать о том, как эта беда обрушивается на людей. И среди ее знакомых были… Да, именно были. Тогда были, а теперь уже нет, кончились. Взять хотя бы Иришку – переводчицу с немецкого, заводную и оригинальную, вечно со сногсшибательной прической, в безумном платье невероятной расцветки и каким-нибудь косым вырезом, сквозь который видно было офигительное белье из Парижа, с приключениями и многочисленными мужиками, которых она любила, и которые пользовались этой ее открытой детской любовью. Она, одна, как штык, сирота с детства, выгрызла своим характером образование и отличную работу, сделала карьеру, и в тридцать семь лет вдруг на зависть всем выскочила замуж за босса из большой серьезной промышленной группы.

Девицы в издательстве, в котором Иришка была выпускающим редактором, от зависти чуть не передохли. Они со своими выточенными природой и фитнесом с массажем телами, которые холили и лелеяли с утра до вечера, – то обжигали их искусственным загаром, то морозили искусственным холодом, с искусственными глазами и бюстами, с губами не природного происхождения, и прочими женскими прелестями, не могли понять, что этот красавец Григорьев, давно и надежно разведенный, по-честному одинокий и безумно богатый, нашел в этой Иришке-замухрышке! У нее, по их мнению, «ни кожи, ни рожи», а он ее взялся на руках носить. И лопоухая не красавица, но ужасно милая и классная Иришка расцвела, похорошела так, что не видны были никому ни ее тонкие ножки, ни острый носик, ни чуть косящие глазки.

Она была само очарование, потому что плавилась от любви, в которую окунул ее Григорьев. А через год она вдруг родила симпатичного мальчика, в котором Григорьев души не чаял. Он забыл про свои сорок с «хвостом», носился с малышом, как с писаной торбой, купил для него все, что можно было купить. И за этими заботами он как-то просмотрел момент, когда его Иришка вдруг погрустнела, как-то печально следила за тем, как отец играет с ребенком, как он дурачится, изображая лошадку – видели бы его в этот момент коллеги!

Когда он в один прекрасный (ну, почему даже самый печальный день называют «прекрасным», если в нем происходит что-то особенное?!) день, обратил внимание на ее печальное состояние, Иришка сказала:

– У нас, кажется, большие проблемы…

«Проблемы» оказались бедой. Да еще и какой! Врачи в один голос говорили – «Поздно!», а Григорьев в отчаянии готов был на все: операции за границей, лучшие лекарства – по самым заоблачным ценам, светила медицины, травники, бабки, колдуньи, снадобья от сибирских шаманов. Он сам понимал: все напрасно. Иришка угасала на глазах. Последние дни она провела в больнице, где никого не хотела видеть. Даже Григорьева. На него ей особенно больно было смотреть. Она видела, как мучается любящий и любимый человек, и ничем не могла ему помочь.

Когда, незадолго до конца, Алиса приехала ее проведать, Иришка с потухшими глазами, в платочке, скрывавшем лысую голову, печально сказала ей:

– Как я устала от всего. Скорее бы…

Алиса ужаснулась. Как может живой человек даже думать об «этом»?!

– Хорошо, что тебе этого не дано понять… – печально ответила ей Иришка. – Больше всего мне жалко Сашу. За что я делаю ему так больно?! Слава богу, Павлик ничего не понимает…

Иришка ушла тихо и, как рассказал потом Саша Григорьев, присутствовавший при этом, «с чувством облегчения».

И это далеко не одна история, которая произошла в близком Алисе круге людей. Все эти печальные известия заставляли ее каждый раз вздрагивать, и мысленно просить Всевышнего: «Только не со мной! Только не с моими близкими! Не приведи и оборони!» Жалко было угасающих, потерявших надежду людей. Еще больше было жаль их родственников, которые кидались во все тяжкие на поиск лекарств, уникального народного врача, лучшего хирурга, денег, наконец, которые требовались на операцию.

Потом оказывалось, что все это напрасно, что поздно, что нет уже ни сил, ни желания вылезти из беды. И оставалось только ждать. Хорошо, если не очень долго…

Всякий раз, когда в окружении ближнем или дальнем случалась эта беда, Алиса переживала ее, как свою. И не знала совершенно, что будет делать, если беда эта придет в ее собственный дом. Думать не хотела, отгоняла прочь, незаметно плевала через левое плечо, и молилась – «Только не это!»

И вот оно это. Не у кого-то, а в твоем доме, у твоего самого родного человека. Как вот эта колючая метель по морде – реально, больно, справа-налево. Опухоль!

– Мам, делать-то что будем? – глотая метельную кашу, спросила Алиса.

– Не знаю пока, – растерянно ответила мать, и, хватанув холодного ветра, закашлялась. – Но одно решение я уже приняла: не буду я делать операцию. Мне лет сколько? Вот и ответ. Хорошо если загнусь, и меня из операционной сразу в подвал спустят, а если жива да калечна останусь? Не-е-е-е-е-т, не хочу. Сколько бог даст…

Обреченно сказала, но твердо, и Алиса не сомневалась: это решение хоть и сиюминутное, но самое верное на данный момент.

– Ну, вот и хорошо! Определились в одном, и будем искать что-то еще, – сказала, чтобы успокоить. На самом деле, в голове был разброд, и куда кидаться, что делать – она не знала. Казалось, что каждая минута после того, как был озвучен страшный диагноз, работает против них, и надо спешить с поиском чего-то волшебного. Но если бы это волшебное существовало…

В лихорадочных поисках не заметили, как подкатил Новый год.

– Елку будем ставить? – спросила за неделю до праздника Алиса.

– А ты как хочешь? – Алла Михайловна переспросила для порядка. Ей хотелось ответить – «По барабану мне эта елка!», потому что и в самом деле ей было все едино – будет елка или нет. Если нет, так даже лучше: меньше уборки в январе!

– Я хочу, конечно! Должен быть праздник в доме! – Алиса умышленно показывала свою предпраздничную радость. На самом деле, она все понимала – не до елки. Настроение у нее было, если не на нуле, то близко к этому. Но надо было улыбаться, и притворяться, хотя хотелось плакать от беспомощности.

Да еще Саблин – работодатель и большой друг – не понял, почему Алиса отказалась отпраздновать Новый год с ним на даче, хотя она все рассказала ему, и очень попросила понять, но…

– Ты понимаешь, что у меня только один выходной день в этих зимних каникулах – 1 января! Потом я уезжаю в командировку, и вернусь через две недели! – кипел Саблин.

– Сережа, ты, к счастью, не знаешь, что это такое, когда мама стала, как ребенок! Я ей нужна, больше, чем тебе.

Саблин посмотрел на нее с непониманием. Еще месяц назад она сама бы не поняла, скажи ей кто, что надо поступиться личными делами ради престарелого родителя. В конце концов, мама же всегда поймет! Должна понять.

Но всего несколько слов доктора из клиники нейрохирургии перевернули всю их жизнь. Именно «их», а не «ее». Жизнь у них стала общей, одна на двоих. И ее, Алисины то есть, проблемы и дела померкли, отошли на второй план. А на первом прочно обосновались заботы по поиску целителя, который откроет свой волшебный сундук, зажжет свечку, дунет-плюнет, и, «Пожалте бриться!», то есть, делать новую томограмму, а потом к доктору этому, который страстей таких наговорил, чтоб глянул он, удивился чтоб, и, повертев снимок туда-сюда перед настольной лампой, сказал бы удивленно:

– Да-с… Уникальный случай! И вы больше не мой пациент!

Н-да… Как было все просто раньше. Вот еще совсем недавно, осенью, когда холодные дожди барабанили по крыше. Погода – дрянь, и на эту погоду болела голова, и крутило суставы так, что порой хотелось материться. И работы было невпроворот, и с деньгами были проблемы. Но не было вот этого страшного приговора, который доктор Стасов зачитал им, и который красной линией разделил их жизнь на «до» и «после», на мирную и… И вот такую вот, можно сказать, боевую, фронтовую, да как угодно – не спокойную, одним словом.

Целителей, обещавших чудо, на просторах родной страны оказалось несметное количество. И не надо было даже ехать куда-то за тридевять земель в поисках бабушки-знахарки. Забирайся в Интернет и ищи. И найдешь!

Сначала Алиса просто царапала в тетрадке: имя, а чаще какая-то кличка типа «матушка Евдокия», телефон, адрес, кого берется лечить, как и сколько надо платить, как записаться, где идет прием. Информации было – где густо, где пусто. Звонков приходилось делать не менее чем по десятку, надо было несколько раз договариваться и передоговариваться. Скоро Алиса научилась грамотно классифицировать всю информацию. Она писала ее на карточках, и перекидывала их, как карты в колоде: в среду – звонок дяде Гене из Сиверской, в субботу – встреча на Финляндском вокзале с тетей Дашей из Выборга, в понедельник – привезти снимки костоправу Игорю Пантелеевичу в детскую поликлинику на Невском.