Не будите спящую выхухоль

«Вот и все, Васька, с тобой закончилась большая часть моей жизни», – подумала грустно Алиса, привалив на место захоронения камень.

А потом расплакалась, и не могла ехать домой. Ей было страшно. Казалось, что эта кошачья смерть неспроста. Мама еще фразу такую брякнула, когда она сказала ей, что все кончилось. Дескать, Васька-то не просто так, а знак – ей собираться…

Сказать, что она очень любила кота, до фанатизма, Алиса не могла. Просто он, казалось, был всегда в доме, он был олицетворением дома, потому что так положено: кот в доме – к счастью в нем. Пока он был, она его не замечала, а случилось ему уйти – и стало сразу заметно, что в доме появилось пустое место. И она поняла, что если сейчас придет туда и не увидит в прихожей Васю, не услышит его скрипучего, словно не смазанная дверная петля, голоса, то ей будет очень плохо.

И тогда вместо дома она поехала на работу.

Была суббота – день не рабочий. Но Алису охранник пропустил в офис без лишних слов. Она вбежала в приемную, из которой одна из дверей вела в ее кабинет. Не снимая пальто, нажала на нужные кнопки – загудел компьютер.

«Отдам в хорошие руки». Интернет выдал ей кучу адресов, телефонов и фотографий. Коты и кошечки, большие и маленькие, полосатые и черные, а то и четырехцветные.

Не то. И это – не то.

– Все не то!

Для Алисы очень важно было, чтобы котик был «ее». Как определить? Да все просто: он должен не просто умилять, он должен с первой минуты стать родным. И желательно, чтобы у кота была своя история. Те, которых разводят заводчики ради денег, ее не интересовали. Ей хотелось обогреть сиротку. Это у нее с детства было, со сказки про кошкин дом. Сколько котов вытянуло счастливые билетики, встретившись когда-то с ней. Если не к себе в дом, то к соседям, или в магазин, или на почту, или в приют для бездомной скотинки!

С «сиротками» на просторах инета было не густо. Куда больше было красавцев и красавиц с родословными и медалями только за сам факт рождения.

Алиса включила кофеварку, и как только аппарат заплевался ароматными брызгами, налила кофе в чашку прозрачного стекла, и удобно устроилась перед монитором.

Она листала странички, выбирая котенка из десятков тех, кого предлагали в добрые руки. И вдруг наткнулась на фото, от которого исходила какое-то необъяснимое тепло: два маленьких полосатика в обнимку. И история, прочитав которую, Алиса поняла, откуда это тепло.

«Привет! Эти два малыша пострадали от жестоких людей: кто-то поиздевался над котятами и отрезал им по одной задней лапке. Малыши были обречены, но добрые люди принесли их в ветлечебницу, где не менее добрые люди не усыпили их, а вылечили. Сегодня они ничем не отличаются от своих сверстников, и бегают даже быстрее тех, кто имеет четыре полноценных лапки».

Алиса набрала номер указанного телефона:

– Аллё?

– Слушаю вас!

– Девушка, я по объявлению, – Алиса торопилась, как будто минуты что-то решали. – Вы отдаете двух покалеченных котят?

– Уже не двух, а только одного! – радостно ответили на другом конце.

– Девушка, я вас умоляю: оставьте этого второго для меня! Я приеду прямо сейчас! Я вас очень прошу! Поверьте: лучшей хозяйки для него вам просто не найти!!!

– Да вы не торопитесь так! Если вы влюбились в нашего малыша, мы вам оставим его непременно. Можете хоть завтра приехать, хоть послезавтра.

– Нет! Говорите адрес! Записываю!

Через час она набирала на домофоне комбинацию цифр.

– Вы так торопились! Я же пообещала никому не отдавать! – Алису встретила улыбающаяся девушка с косичками, словно мышиные хвостики, в дремучих старомодных очках в роговой оправе. – Проходите!

Алиса вошла в прихожую, где ее ждала компания разномастных котов и две собаки, неопределенной породы. Никто ни на кого не фыркал, просто ждали. «Ну да, тут ведь что-то вроде филиала приюта для брошенных животных!» – Алиса нагнулась, чтобы погладить кого-то, и все дружно потянулись к ее руке.

– Хорошие какие!

– Хорошие, – девушка покинула их на минуту и вынесла из комнаты полосатого котенка с миленькой усатой мордашкой. Вместо одной задней лапки у него была культя, ровно по скакательному суставчику.

Алиса потрогала лапку. Котенок покосился на нее, нервно потряс изуродованной конечностью. Больно ему не было, но, наверное, было страшно.

– Васька «номер два», – только и сказала Алиса, протянула руки, и котенок поместился в ковшичек из ладоней. Он посмотрел на нее голубыми глазами и сладко зевнул. Она поцеловала его прямо в коричневый с темным ободком по контуру нос, прижала к себе. – Я его Васькой назову, вернее, Василием Вторым.

– Первого тоже Васькой назвали! – улыбнулась девушка. – Но, я думаю, в этом нет ничего страшного: они же в разных домах будут жить.

Васька в тот же вечер стал «Дваськой»: Алиса слышала, что дважды одним именем котов в доме не называют – плохая примета. Так что, с Дваськой она угадала: имя, привычное уху, и в то же время – другое. Все по правилам.

Алла Михайловна к сиротке калечному прониклась, но до любви там было далеко. Ее просто умиляло то, что он пугливо озирался в новом доме и жался к ногам, ища защиты.

Осмелев, кот начал носиться по квартире, смешно дрыгая поврежденной лапкой. Несмотря на увечье, Дваська легко забирался по ковру на самый верх и прыгал оттуда на диван. Или аккуратно зацеплялся за качающуюся штору и полз под самый потолок, отчаянно мяукая в вышине. Иной раз он сидел в складках штор подолгу, не решаясь спуститься вниз, и Алла Михайловна подтягивала к окну тяжеленную стремянку, раскидывала ее кривоватой буквой «Л» и забиралась наверх. Там она, держась одной рукой за никелированный поручень, второй отрывала цепкого малыша, сажала его на плечо и спускалась вниз.

После таких цирковых номеров у нее тряслись ноги и руки, и она беззлобно ругала «безногую скотину», которая «не ведает, что творит», и желает ее «в гроб вогнать».

Услышав это выражение в первый раз, Алиса вздрогнула: хоть и шутка, но не очень приятная. И вообще, как в доме повешенного избегают говорить о веревке, так Алиса всячески уходила от тем, которые были за границей этого мира. С раннего детства тема смерти была для нее запретной. Сначала она, наверное, как и все дети на свете, думала о том, что жить будет вечно, и это ее совершенно не касается сейчас и не коснется никогда.

Потом она стала бояться, что когда-нибудь умрет бабушка Валя. Почему именно она? Да, потому, что она была в семье самой «старой». Это сегодня Алиса понимает, что пятьдесят – это совсем не старость. А тогда, когда ей было лет пять или семь, а бабе Вале было пятьдесят с «хвостиком», она казалась ей очень старенькой. И чем дальше, тем больше она боялась того дня, когда бабушка вдруг возьмет и умрет.

К счастью, в нежном возрасте такие печали ее совсем не коснулись. И баба Валя прожила после этого еще почти тридцать лет, и ушла в иное измерение тихо и спокойно, предупредив заранее, за неделю примерно, что собралась уходить. Они тогда посмеялись над бабулей, пообещав ей как минимум еще одну свадьбу любимой внучки, на которой она оторвет пару танцев до упаду с каким-нибудь пожилым неуклюжим кавалером.

Но бабушка Валя только грустно улыбнулась в ответ, махнув на шутниц корявой своей лапкой в бурых старческих пигментных пятнышках. И еще предупредила, что непременно будет приходить к ним иногда «с того света», за что получила пней:

– Баб! Только попробуй! Живешь и живи, а если уйдешь – не вздумай болтаться между мирами и людей пугать! – сказала тогда Алиса в шутку.

Бабушка вздохнула, еще раз махнула рукой, мол, завязали с глупостями, а сама и в самом деле ушла в небытие через пару дней.

А теперь вот нависла над Алисой эта беда, которую мать обозвала «выхухолью». «Черт бы ее драл, эту «выхухоль»! – Алиса попыталась отогнать от себя плохие мысли, а они, как осенние мухи, пропадали, и тут же появлялись снова. И кусали, кусали больно, а если и не кусали, то надоедали безумно, ползая туда-сюда часами. И Алиса даже попыталась почитать кое-какую литературу на тему управления своими мыслями, и завидовала индийским йогам, которые делают это легко и непринужденно. Ну, так, во всяком случае, было написано в тех самых книгах, которые она штудировала.

Алла Михайловна порой уходила в себя, думала о чем-то, только одной ей ведомом. А потом вдруг выдавала такое, от чего Алиса впадала в отчаяние.

– Лиса, когда меня не станет, ты не забудь, что в диване у меня лежат колечки золотые, от которых ты наотрез отказалась.

– Мама! Ну, что за бред! «Не станет! Колечки!»

– Не бред, Лиса! Не бред! Я боюсь, что ты задумаешь поменять в доме мебель и выкинешь этот мой старый диван, а его кто-нибудь найдет на свалке, и мои драгоценности попадут в чужие руки!

«Драгоценности! Ё-мое! Четыре колечка, стареньких, не модных, одно кривоватое, в другом – камешек выпал, третье потускнело, видать, золото дрянное, четвертое такое большое, что носить его просто не прилично. Драгоценности… Впрочем, для мамы и в самом деле – драгоценности. Одни очереди, в которых она за этими драгоценностями стояла, чего стоят», – размышляла Алиса, шикнув строго на мать.

А она продолжала гнуть свое, раздавая какие-то указания, которые надо было непременно исполнить, когда придет срок.

– Вот придет, тогда и будешь указывать! – строго обрывала ее Алиса, и морщилась от боли, которая занозой сидела в душе с того самого дня, когда светило военной нейрохирургии, пуская в академический потолок сизый дым из кривой трубки, вынес вердикт: «выхухоль!». Тьфу – «опухоль»!

– Мама, твоя опухоль – это не приговор, понимаешь? Ты могла прожить еще сто лет, не зная о том, что она есть. Ну, было бы что-то не то с рукой, ломала бы ты голову над этим вопросом, но могла бы никогда не узнать – что это было. Так ведь?