нащупать в себе ту ярёмную вену,
коей касалась твоя рука
на предмет наличия во мне крови.
моё сердце вибрирует так неровно,
что даже подташнивает слегка.
мы же видимся исключительно по ночам –
солнце, днём никогда не спится.
моя грань безрассудства становится той границей,
сквозь которую ты челночишь на зло врачам,
рецептам на про?зак и прозорливость.
даже религия – и та менее эфемерна.
я готова пойти на любые меры,
лишь бы это сколько-то, но продлилось
жестом, движением, даже речью –
чем-то подальше от тех иллюзий,
от которых про?зак, врачи. и я по-простому лузер,
придумавший связь с абсолютно нечеловечьим.
на дне бессознательного колодца
ты снова приходишь не в духе кромешной ночью.
кусаешь мне губы до крови, рубаху рвёшь в клочья.
но даже от них к утру ничегошеньки не остаётся.
нату
знаешь, на?ту, мне не кинешь уже монету.
не поставишь пойла, не купишь хлеба.
я исчез отовсюду бессмысленно и бесследно
в эту ночь перехода с зимы на лето.
у меня на шее твой зуб, беспокойный нату,
который ты дал на то, что я не смотаюсь.
ты соврал мне дважды: про свой безымянный палец
и про то, что вы с ней женаты.
от твоих сигарет не теплее в моём кармане.
и во рту от имени не халвичней.
видишь, ночь не видит меж нас различий,
проникая во все бескорсетные ткани.
терпкий нату, мне хотелось стать тебе братом:
замешаться на крови и кипе масел.
чтобы рот в улыбке, и путь опасен.
только ты не согласен и близко, нату.
говорят, я кость в твоём горле. в груди киста.
наколол везде до кровоподтёков.
до меня рукой – как до битых стёкол.
только ты попробуй, нату. всё клевета.
я последний из лучших. один из ста.
бартер
этот город смотрел на мои проступки.
у него кончается осуждение, начинается суд.
даже рыжеволосые проститутки,
и те подошли к концу.
купила себе заменитель слёз
и что-то ещё для кожи.