Сумеречный Фронтир

– Громмер? – нахмурился отец. – Что… что ты здесь делаешь?

Брат был пьян, это читалось в его слегка дрожащей стойке, стеклянных глазах и пунцовых щеках. Он сделал шаг вперёд, медленно поклонился нам, и вежливо, хоть и чуть запинаясь, спросил:

– Я могу войти?

– Конечно, ты можешь войти, – кивнул отец, переводя взор то на Грома, то на налитое злостью лицо Лоры, то на безразличную мину матери, то на мои ладони, стыдливо прикрывающие мою мимику.

Братишка медленно, стараясь удержаться на ногах, прошёлся по гостиной, с неподдельным интересом осмотрел её убранство и подошёл к нам. Папа, какие бы у него сейчас не копошились в голове мысли, официально обнял своего сына и усадил его на диван рядом с собой. Мама же, демонстративно фыркнув, не произнесла ни слова. Лора, тихо выругавшись, опустилась на своё место. Возникла неловкая пауза, которую зачем-то (и очень зря) с глупой улыбкой на лице решил прервать Гром:

– Ну, вот вся семья и в сборе!

– Да катись оно всё пропадом, – прошипела моя жена, поднимаясь с дивана и поспешно удаляясь в свои покои.

– Лора! – грозно бросил ей вслед отец, но та не обратила внимания и где-то в конце коридора на втором этаже громко хлопнула дверью.

– Опять этот недомерок всё испортил! – закричала мама. – Эодар, проучи его как следует и вышвырни за порог, пока я не сделала этого сама!

– Матушка! – повысил я голос. – Немедленно прекрати!

– Да, матушка, хватит! – искренне вторил мне брат. – Я решил, что мне надо с вами проститься, ведь мы – моя семья.

– Бандюги и алкоголики твоя семья, а мы тебя все знать не хотим!

– Сандра, – рявкнул отец, но затем сбавил тон. – Ты не перебрала ли с вином? Не пойти ли тебе вздремнуть?

– Прости меня, Гром, – шепнул я брату, покачивая головой. – Зря я тебя надоумил на этот поход.

– Ничего, – нарочито громко ответил Громмер. – Ты хотел как лучше. Ты ведь не виноват, что наша мать – абсолютно чёрствая и бездушная эгоистка, которой важно лишь то, что о ней станут говорить в её якобы знатных кругах. А сын-отщепенец не очень хорошо влияет на имидж, вот я и оказался в её немилости. В отличие от тебя, Клод. Без обид.

Отец развернулся к моему острому на язык братцу и отвесил ему увесистую затрещину:

– Не смей так говорить о своей матери!

– Правильно, Эодар, задай ему трёпку! Прогони мерзавца из моего дома! – завизжала мама.

– Сандра, немедленно отправься в свою комнату и остынь, а мы останемся поговорить по-мужски, – велел отец. Сперва я думал, что это не подействует, но через несколько мгновений наша мать, театрально закатив глаза и шумно вздохнув, отправилась в свою комнату. Дойдя до лестницы, она остановилась, вернулась к нам, забрала тарелку с сыром и снова выдвинулась к себе.

Мы остались мужской троицей. Ещё пару минут смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Гром покраснел как помидор после оплеухи отца, но к моему удивлению в ярость не впал. Напротив, его взгляд выражал стыдливость, и даже раскаяние. Отец же, казалось, переживал только из-за поведения матери. Как только она вышла – он вздохнул с некоторым облегчением и даже виновато улыбнулся.

– Прости, Громмер, – пожал плечами папа. – Какой быть склочной не была ваша мать, оскорблять её вы права не имеете. Никто не имеет. Эта женщина, в конце концов, моя жена. Какими бы ни были ваши отношения и мнения на счёт неё, относитесь к ней почтительно. Это мой вам наказ.

– Как скажешь, – скривил кислую мину братец.

– Раз с этим покончили – прошу в мой кабинет.

Мы проследовали за отцом по лестнице на второй этаж, миновали длинный коридор со множеством проходов в другие помещения. По пути папа окликнул Амелиту и попросил её принести к нам в комнату горячего чаю.

Рабочая комната Эодара Веллера некогда была просторной верандой, но теперь она напоминала скорее келью храмового писаря. Окна зашторены плотной тканью, возле стен громоздились разного стиля секретеры и тумбы, доверху забитые важными документами и учётными книгами. В центре полукруглого помещения стоял П-образный стол, пара табуретов для гостей, элегантное витое кресло для хозяина и бар в виде глобуса. Отец открывал этот глобус, чтобы достать что-нибудь горячительное довольно редко, да и то только для того, чтобы угостить своих клиентов. Но если учесть, что место жительства моего папы знали лишь единицы, так сказать, самые доверенные любители векселей и кредитов, то бар-глобус почти всегда оставался нетронутым.

А сейчас отец, не церемонясь, открыл крышку бара, достал оттуда фигурную изумрудную бутыль, вытащил пробку и сделал несколько солидных глотков. Затем протянул напиток нам. Я несколько смущённо согласился и отхлебнул крепкого коньяка, а вот мой братец на удивление вежливо отказался. После этой молчаливой сцены мы с Громом расселись по табуретам, а папа оседлал своё любимое кресло, поставил локти на стол и скрестил пальцы замком на уровне своего лица.

– Вот оно как выходит, значит, – негромко пробурчал он. – У меня был один друг… подчёркиваю – был! Так вот, был у меня друг, когда сам я ещё только разменял второй десяток. Мы с ним проводили вместе много времени. Схожие интересы, одни и те же взгляды на жизнь, всё вот это. Я работал, он работал. Я женился, он тоже женился. У меня всё пошло довольно успешно, а у него же вся жизнь словно катилась к подножию горы. Затем случилось так, что ему срочно потребовались деньги, чтобы выбраться из долговой ямы, и он решил попросить их у меня. Я сжалился и выделил ему необходимую сумму, разумеется, безвозмездно. Через пару недель он пришёл с той же просьбой – на этот раз я тоже согласился. Когда мой друг пришёл в третий раз – мне пришлось отказать, но я предложил ему работу. И он решил, что я его буквально предаю, бросаю на произвол судьбы. Вместо того, чтобы принять моё предложение по поводу работы он решил меня ограбить. Грабитель из него оказался никудышным, его поймали, а дружбе, как уже стало ясно, настал конец. Так вот, к чему это я: у него тоже двое сыновей, и атмосфера в семье абсолютно точно такая же, как и у нас. И я задаюсь вопросом: какого хрена, дети мои? Почему я, потратив всю свою жизнь, всё своё свободное время, всё здоровье на то, чтобы вы жили благополучно и счастливо, должен терпеть такое отношение вас к вашей матери и наоборот? Что я сделал не так? На каком этапе жизни повернул не туда? В чём моя вина?

– Ни в чём, – ответил Гром. – Ты не виноват, па. Дело в маме, и ты это знаешь, просто не хочешь признавать.

– В любом конфликте виноваты минимум двое, – возразил я. – Если один из конфликтующих будет полон решимости не раздувать огонь, то ссора быстро потухнет.

– Какие вы у меня разные, – усмехнулся отец. – И всё же – все вы моя кровь. Несмотря ни на что, я горжусь вами обоими.

– И даже мной? – хмыкнул братец.

– И даже тобой. Вашей сестрой я пока не могу так гордиться, как вами. Ей всего двенадцать, она не состоялась в жизни. Пока всё, что наполняет её существование – это результат хлопотания матери, служанок и учителей. Ей дай волю – она бы весь день гуляла по улицам как самый обычный ребёнок. Поэтому я буду ею гордиться тогда, когда придёт время. А вами я горжусь уже сейчас, потому что вы свой путь выбрали и следуете ему. Какими бы кривыми ни были ваши дорожки ранее, сейчас они слились на перекрёстке в один большой прямой тракт. И двигаться вам по этому тракту вместе, так что не забывайте об этом. Держитесь друг друга всегда и везде.

– Как Джоанна? – спросил я о сестре.

– С ней всё в порядке. Не будем её сейчас будить, лучше зайдите к ней перед уходом. У малышки Джоанны ранний подъём.

С минуту мы сидели молча, думая о своём. Отец ещё раз приложился к бутылке, на сей раз оставив в ней всего треть от изначального содержимого, доверху набил длинную трубку и стал пускать в потолок струи густого горького дыма. Гром, словно восприняв это как немое предложение предаваться расслаблению, раздобыл из кармана коробочку с нюхательным табаком и шумно вдохнул мелкий порошок ноздрями. Мне же оставалось довольствоваться только обществом мужской части семьи без увеселительных добавок.

Наконец брат прервал молчание:

– Па. Прости нас за всё. По крайней мере меня, Клода вряд ли нужно за что-то прощать. Если уж подохнем на войнушке засратой – то хоть в немилости у тебя не будем.

– Не надо со мной прощаться так, словно вы на смерть идёте, – неожиданно резко бросил отец. – Я ни капельки не сомневаюсь в вас. Вы – образцовые бойцы, меч в руках держать умеете, к дисциплине приучены. По крайней мере, Клод уж точно приучен, а ты, Громмер, должен брать с него пример. На войне дисциплина – самое главное. Ослушаешься приказа – считай, подставил всё своё подразделение. Эх, война-война, пропади она пропадом…

Не знаю, зачем отец позвал нас в кабинет. Наверное, чтобы мы хотя бы на время не пересекались с мамой и Лорой. Вспомнив о Лоре, я решил допросить папу:

– Что с моей женой? Давно она себя так ведёт?

– Началось с твоим отъездом. Выбрось её из головы! По крайней мере такую, какая она сейчас. Отправляйся с лёгким сердцем на войну, и помни её жизнерадостной, улыбчивой, доброй, любящей. Это придаст тебе сил. А запомнишь её такой, какая она сейчас – впадёшь в уныние. Не надо. Уныние разит сильнее острой стрелы.

– Да как уж тут не предаться унынию, когда дома такое творится?

– Ты уж постарайся, сынок, – хмыкнул отец. – У тебя выбора-то особого нет. Хочешь выжить – думай только о деле, это я тебе как лучший ростовщик города говорю.

Амелита робко постучалась и принесла нам чай на подносе. Когда уходила, получила от Грома что-то вроде комплимента, если уста моего братца вообще могли говорить кому-нибудь что-нибудь приятное. Сидя в гнетущей тишине, лишь изредка разбавляемой какими-нибудь весьма депрессивными монологами отца, мы пили горячий терпкий напиток, ожидая неизвестно чего. Спустя томительный час этих посиделок я уже готов был придумать любой предлог, чтобы сбежать из родного дома, но всё-таки сдержал себя и остался сидеть на месте. К счастью, положение спас сам папа:

– Ладно, родные мои, давайте отправимся спать. Когда у вас отбытие?

– На рассвете, – соврал я, сам не зная, почему. Уж очень мне не хотелось оставаться дома в такой обстановке. – Точнее, на рассвете общий сбор, а когда точно отправляемся – я не знаю.

Громмер исподлобья взглянул на меня, но вопросов задавать не стал. Кивком и тяжёлым вздохом он подтвердил мои слова и отставил уже давно опустевшую кружку в сторону.

– Нам пора отправляться, – сказал я. – Простимся со всеми и пойдём.

– Добро, – кивнул отец.

Па не ложился спать, ожидая нас в гостиной, чтобы проводить. Мы же тем временем прошлись по дому, возможно, в последний раз осматривая его убранство. В комнату матери я заходил один – Гром остался стоять снаружи; и пусть лучше так, чем он спровоцирует маму на очередной скандал лишь одним своим присутствием. Возле опочивальни Лоры, нашей с ней спальни, я простоял некоторое время в нерешительности, но братец меня приободрил хлопком по плечам и буквально затолкнул в помещение.