Вернись после смерти

– Да какой тама самородок, – не удержался от усмешки старик. – Горошинка малая, игрушка, навроде как.

– Шутки в сторону, Игнатьев! – сердито нахмурился чекист. – Лучше расскажите, где вы отыскали эту золотую игрушку?

– А сама в руки упала. Стре'лил, однова', боровичка-уларя'[20 - Ула'рь – молодой глухарь.] на жарёху, стал потрошить, а в зобе у ево камушки. Один с их – шибко ба'ский'[21 - Ба'ский – тяжелый, увесистый.] да блестяшший. Дикова'л[22 - Дикова'л – давался диву, изумлялся, пытался понять. (забайкальск.)], диковал я, – што жа энто такое? Потома получшее пригляделся, на зуб взял – золото. До сих гдей-то у бабки в шкатулке сохраня'тца.

– Но это же сказка для детей, – строго заметил чекист. – А мы-то с вами люди взрослые…

– Не верите, дак хоть у кого поспрошайте, – простодушно сказал Игнатьев. – Я ить не первый, хто золото в лесном петухе нашел.

– Увы, Прокофий Семенович, не убедили вы меня. Сами видите, сколько вскрытых фактов и все они против вас! И поверьте, я вам не завидую…

– Это пошто жа?

– А потому: если вдруг ваша золотая горошина и золото в патроне Горяева окажутся одной пробы – дело будет плохо. Тут факты уже выстраиваются следующим образом: и покойный Горяев, и вы, занимались совместным незаконным промыслом и сбытом драгметалла, а потом что-то не поделили…

– Вы што жа, всурьёз шшитаете, што это я Николай Федотыча стрельнул? – бурно возмутился Игнатьев.

– Этого я пока не утверждаю, – участливо сказал подполковник. – Я как раз очень надеюсь, что лично вы Горяева не убивали. Но факты – вещь упрямая, и они указывают на то, что именно вы помогли бандитам перехватить его на хонгиле. И если это действительно так, то дело для вас обстоит значительно проще. Я допускаю, что могли запугать, втянуть в преступный сговор путем шантажа, угроз, в конце концов, деньгами большими могли прельстить – человек всегда несовершенен и, бывает, берет грех на душу. Подобное и с заслуженными людьми, вроде вас, случается… Итак, я слушаю Прокофий Семенович, снимите груз с души, сразу же легче станет. Или опровергните мои подозрения. Доказательно опровергните.

Игнатьев сидел, молча и окаменело, каким-то потусторонним взглядом уставившись в одну точку. Ничего нельзя было прочесть в его неподвижных глазах. И только огромные морщинистые ладони, как бы отдельно существующие от их владельца, безостановочно мяли старенькую фуражку-восьмиклинку. Так прошло несколько томительных минут.

– Прокофий Семенович, – снова заговорил подполковник. – Я прекрасно понимаю, насколько трудно решиться. Но ведь и вы меня поймите: единственный человек, кто может вывести нас на след бандитов – это вы, так что все равно придется говорить! Если преступников боитесь, то гарантирую вам полную безопасность, пока идет работа по их розыску. А если сами виноваты, то предлагаю такой вариант: сейчас вы подробно рассказываете за что, при каких обстоятельствах и кем был убит Горяев, а я оформляю явку с повинной. Следствие и суд учтут чистосердечное признание и раскаяние, поверьте! И получите не более семи лет общего режима. Ну, а, принимая во внимание ваше героическое партизанское прошлое, прочие заслуги и преклонный возраст, скинут срок лет до пяти. В любом случае, хоть тюрьма и не мать родна, как говорится, а все же лучше расстрела. Скрывать не буду: история, в которую вы угодили, основательно тянет на вредительство, тут уж Особое Совещание[23 - Особое совещание (ОСО) – карательно-репрессивная инстанция, основанная при НКВД СССР в начале войны. Имела чрезвычайные полномочия для вынесения длительных сроков лишения свободы, а также расстрела.] скупиться не станет и, если не захотите внять моему совету отмеряет по пятьдесят восьмой[24 - Статья № 58, по делам о шпионаже, вредительстве и диверсионных актах (пункты: 1-а; 6; 7; 9) предусматривала заключение в тюрьму на сроки до 25-ти лет или исключительную меру уголовного наказания – расстрел.(УК РСФСР редакции 1926 г] статье на полную катушку. – Баркун осторожно загасил папиросу в щербатом блюдечке, заменявшем пепельницу, снова помолчал, давая подозреваемому возможность взвесить и обдумать услышанное.

Наконец старик заговорил, голос его был глух, но тверд и уверен:

– В Игнатьевском роде убийцов от веку не водилося, товаришш начальник. Я не страме'ц какой, а красный лазовский партизан, и никого окромя семёновских врагов да японских тирвентов жизни не решал. Поспрошайте у людей: што я за человек есть? Кажный скажет, што никогда, ни на кого се'рдца не нёс. А хто Николай Федотыча убил, не знаю. И хучь упрашивайте, хучь дерзайте меня, а боле сказать, всё едино, нечего.

– Упрашивать, и уж тем более терзать вас никто не собирается. Пока, во всяком случае… – многозначительно обронил подполковник и надолго умолк. Потом поднял свой пронзительный взгляд на старика. – Значит, не хотите внять голосу разума, Игнатьев? Что ж, застращали вас основательно… А ну-ка ответьте: какое у вас еще оружие имеется, кроме берданы?

– Да ничо окромя яё у меня нет, – произнес с напускным безразличием старик.

Красивое лицо Баркуна замкнулось и помрачнело:

– Такой ответ окончательно убеждает меня в вашей причастности к убийству Горяева!

– Штоба такое говорить, надоть…

– Обойдемся без лишних слов, Прокофий Семенович. Все, что нужно иметь для доказательства, у меня уже есть, можете не сомневаться: Горяева ведь двумя пулями убили и одна из них винтовочная, калибра семь шестьдесят две, не так ли?

– Ну, винтовошная. И што с того? – сразу насторожился Игнатьев, и его реакция не ускользнула от внимательного взгляда опытного чекиста. Помедлив, он протянул руку за угол печки, и, не сводя глаз со старика, неторопливо извлек продолговатый массивный предмет, завернутый в выцветший кусок брезента и туго перевитый узким сыромятным ремнем.

– Скажите: что это такое? – спросил подполковник, нарочито-неторопливыми движениями развязывая узел на свертке.

И как-то сразу сникнув, осипшим голосом, Игнатьев проронил:

– Драгунка моя, чаво уж там, партизанил с ей.

– Если б только партизанил… – офицер осилил, наконец, тугой узел и развернул на столе брезент. Старая, потертая, но аккуратно вычищенная, смазанная и ухоженная, перед Игнатьевым лежала короткоствольная кавалерийская винтовка.

Твердо отбивая слова, Баркун сказал:

– Слушайте и запоминайте, Игнатьев: свои подозрения относительно вас я уже высказывал руководству. При расследовании здесь, они укрепились окончательно. Исходя из этого, приказал помощникам съездить с провожатым верхами на вашу заимку да внимательно там всё осмотреть. Должен признаться: тайник в пустотелой сосновой колодине вы оборудовали толково. Теперь, когда фигурирует столь весомое вещественное доказательство, – он кивнул на оружие, – наш разговор, вероятно, станет предметнее.

– Не убивал я Николай Федотыча, – тихо, но упрямо вымолвил Игнатьев. – А што касаемо винтовки, што ж, беззаконно сохранял, дак, зато родня да суседи без мяса в самое голодное время не сидели. Уж худо-бедно, а козёнку али кабаро?жку завсегда стрельну', бывало'ча. Для энтого и держал, с берданой шибко-то не напромышляшь на таку ораву.

Будто не слыша его, чекист проговорил:

– Вот что, Игнатьев, давайте считать, что наш разговор не закончен. До завтрашнего утра времени много, – он глянул на часы. – Сейчас я уйду, а вы останетесь здесь под охраной. Встретимся утром, в семь. В вашем распоряжении вечер и целая ночь, вполне достаточно, чтобы все взвесить, обдумать, подробно и честно описать. Больше всего меня интересует, конечно же, винтовка, наличие которой вы так тщательно скрывали. И такое поведение наводит на мысль, что пуля, убившая Горяева, вполне могла быть выпущена именно из нее… Ну и про золото хотелось бы получить более правдивый ответ, согласитесь, ваш рассказ о глухаре больше похож на легенду, – подполковник расстегнул полевую сумку, достал несколько листов бумаги, кивнул на чернильницу и ручку на столе председателя поссовета. – Вы грамоте-то обучены?

Игнатьев молча кивнул.

– Вот и прекрасно, действуйте. Последний раз советую, чистосердечно признаться во всем. Второй такой беседы уже не будет. У вас в руках сейчас не только ваша судьба, но и судьба семьи. Это обстоятельство также должно сподвигнуть вас к разумному решению, Игнатьев, ведь если следствие сочтет нужным, то и родственников к ответу привлекут, такое бывает. Кстати, почему сын не в армии, возраст более чем подходящий, немногим за тридцать?

– Кила' у Андрюхи, – угрюмо пояснил Игнатьев. – Сызмальства мается парень.

– Кила, это что?

– Грыжа по-нашенскому. Белобилетник он, кака' уж ему армия.

–Понятно, – сказал подполковник, и, сочувственно помолчав, добавил. – Подумайте здраво, Прокофий Семенович, и примите единственно-верное решение, договорились?

Ответа Баркун так и не дождался, старик сидел понуро, низко опустив седую голову, обессилено уронив тяжелые натруженные кисти рук между колен.

На крыльце подполковник лицо в лицо столкнулся с Тихоновым.

– Возьмите винтовку, лейтенант, – протянул Баркун оружие. – Молодчина вы, быстро отыскали столь важный вещдок. Теперь дело пойдет быстрее.

– Что, сознался? – чуть оторопело спросил тот.

– Пока нет, очевидно, сильно запуган. Дал ему время подумать. Выставьте здесь пост до утра. И вот еще что: пусть Игнатьева ужином накормят, подушку и одеяло принесут. Спать захочет, диваном воспользуется.

– Бабка его приходила, тревожится, что долго не отпускаем.

– Скажите ей, что в целях безопасности ему придется переночевать под охраной.

– Слушаюсь, – вяло козырнул офицер.

Ровно в семь утра подполковник Баркун в сопровождении лейтенанта Тихонова подошел к избе поселкового Совета, и, кивнув на дверной замок, приказал часовому:

– Отомкните!

Из помещения на вошедших крепко пахнуло никотином: видимо, Игнатьев всю ночь курил самосад. Остановившись у порога, подполковник несколько мгновений обескураженно осматривался, с ужасом ощущая, как из-под ног уходит, проваливается куда-то, пол: Игнатьева в комнате не было! Баркун уже хотел, было ринуться назад, но в это время увидел старика между кутней стеной и печкой. Тот висел в петле, склонив набок голову, и даже густая окладистая борода не могла скрыть выражение нечеловеческой муки на его лице. Старик был разут, ношеные сапоги аккуратно, по-солдатски, стояли у его ног, почти касавшихся пола. И только подойдя вплотную, и всмотревшись, чекисты поняли, почему он бос: Игнатьев повесился на веревке, сплетенной из порванных на полосы холщевых портянок. На столе, где подслеповато чадила и потрескивала фитилем догорающая керосиновая лампа, белел лист бумаги. На нем было коряво нацарапано:

«Никово никоких бандитов низнаю

Николай Федотыча Горяева убил сам

пасорилися мы настарасти принял грех