Лжецаревич

– Чтой-то ты сегодня, Лазарь Павлович, разнаряжен так, что хоть прямо к царю ехать? – сказал Алексей Фомич, разглядывая ферязь из «венецейского золотного атласа», надетую на госте.

– А вот, как побеседуем, так и узнаешь, зачем я так разнарядился, – ответил Двудесятин и свел разговор на другое: – Слышал, расстрига-то, говорят, уже на Русь вступил.

– Слыхал, как не слыхать! Просто диву даюсь! Беглый дьякон и такое учинить! И города один за другим к нему переходят. И то сказать, мало кто знает, что он – монах-расстрига, думают – царевич истинный.

– К тому ж в Орле объявился и промеж людей толкается Гришка Отрепьев какой-то новый. Вот-те, тут и делай, что знаешь! Говорят, царевич самозванный – никто иной есть, как Григорий Отрепьев, а, меж тем, всем ведомо – Гришка Отрепьев в Орле. И стал один – два! Ох, ох! Сдается мне, заварится тут каша немалая: потому тут Жигимонт-круль, лиса старая, тоже много помогает.

– Э! Что монах беглый сделать может? Пошлет царь ратников, побьют его хорошенько, вот и делу конец.

– Ой, не скажи! Борис-то Федорович мешкает, а к расстриге город за городом отходит. И в людях серых толки идут: сын царя Ивана жив, милости великие обещает и Бориса Федоровича прогнать хочет. Поди толкуй им, что это – не сын царя Ивана, а самозванец нечестивый. Димитрий – и шабаш! А коли Димитрий, надо помочь ему престол отцовский из рук Борисовых отнять, древний царский корень утвердить. И идет шатанье великое! Да и бояре тоже открыто не показывают, а Димитрию верить – не верят, но все ж рады Борису Федоровичу досадить: не люб он им. Да! Дело плохое, брат, затевается!

Холоп внес кушанье.

– Не взыщи, коли трапеза скудна да не вкусна будет, – сказал гостю Щербинин.

Разговор прекратился: не в обычае было разговаривать во время еды.

Хоть Алексей Фомич и просил гостя не сетовать на скудость трапезы, но на самом деле обед был таков, что хозяевам стыдиться было нечего. Запивались все кушанья чаркой-другой доброго зелена вина, уемистым кубком ренского, романеи или бастра, чаркой сладкой наливки да ковшом пенистого студеного крепкого меда.

Неудивительно, что к концу обеда лицо гостя стало еще краснее, чем всегда, разрумянилось так же и лицо хозяина и даже хозяйки. Неудивительно так же и то, что, когда, пообедав, гость захотел со Щербининым поговорить о своем деле, язык его заметно заплетался, а глаза хозяина закрывались сами собой, и что Алексей Фомич, послушав Двудесятина недолгое время, неожиданно прервал его речь предложением:

– А что, Лазарь Павлович, не соснуть ли нам теперь маленько, как водится, а после и потолкуем?

Предложение было так соблазнительно, что Двудесятин не стал даже отговариваться, а, кряхтя так, как будто на него была взвалена многопудовая тяжесть, поднялся со скамьи и последовал за хозяином в его опочивальню, где, скинув тяжелую ферязь, растянулся на мягкой перине, и скоро густой храп Лазаря Павловича вперемежку с легким посвистыванием спящего Щербинина уже доносился до самых сеней.

Только изрядно выспавшись и отпившись игристым кваском от тяжелой послесонной вялости, хозяин и гость приступили к беседе.

– Видишь ли, друже мой, – начал Лазарь Павлович, – сказывал я тебе, что хочу женить моего большака, так вот, надобно мне невесту ему высватать.

– Так, – протянул Щербинин, поглаживая свою маленькую молодую бороду. – Что ж, ему невесту не трудно будет найти: он – парень хороший.

– Все так, да нрав-то у меня такой, что, если я порешил что-нибудь, так мешкать не умею. Сватов там засылать да ответа ждать и все такое, это мне не любо. По-моему так – съездил к отцу и матери невесты, поговорил, и делу конец! Пусть приданое готовят.

– Что ж, и так можно.

– Торопиться мне и потому надо, что, как прослышал, хочет меня царь вместе с Мстиславским Федором Иванычем и прочей братьею послать против самозванца-расстриги этого самого. Ну и охота найти невесту сыну да и ехать с сердцем спокойным. Останусь цел, вернусь – и прямо за свадьбу, не приведет Бог, полягу костьми на поле бранном – помирать спокойно буду: отцовский долг исполнил, подобрал добрую невестушку сыну… Повенчаются и без меня.

– Ты это ладно надумал, Лазарь Павлович.

– Ну вот, в этаком разе и хочу я тебя просить: поедем-ка сватать со мной невесту Александру.

– Я не прочь, а только какой же я сват? Молод и сам давно ль поженился?

– Молод ты, слов нет, и женат неделю без года всего, это ты верно сказал, а только говорить ты мастак, и потом боярин Парамон Парамоныч – отец тебе крестный, так сговоримся с ним легче…

– Так ты к Парамону Парамонычу хочешь ехать, Пелагею сватать?

– Да, да! Ее самое. Красавица она, слышал я, и работящая. Словом, девка, каких лучше не надо. Только, вот, боюсь, захочет ли Парамон-то Парамоныч ее за моего Лександра выдать? Быть может, он себе получше зятька хочет; ведь, прозвище-то Чванный ему по шерсти дано.

– Ничего тебе, Лазарь Павлович, сказать не могу, а съездить – съездим. Я не прочь.

– Ну вот, и ладно. Тогда и поедем сейчас.

– Дай только, я приоденусь.

Через четверть часа князь Щербинин и боярин Двудесятин, оба верхом на конях, уже съезжали со двора.

V. Неприятное открытие

Царский истопник Иван Безземельный провожал гостя, своего кума Никиту, прозванного за силу Медведем.

– И чего же ты так торопишься, куманек?

– Пора мне, кум, – отвечал Никита, не очень высокий, но чрезвычайно широкий в плечах, молодой парень.

– Столько времени мы с тобой не видались – почитай, с похорон крестника моего… Да, да! Так и есть! С самых похорон – и ты посидеть у меня подольше не хочешь.

– Пора мне, – повторил Никита, и добродушное скуластое лицо его вдруг стало сумрачным.

Эту перемену заметил и Иван.

– Что с тобой, Микитушка? Али с того все, что я про смерть сынка твоего, моего крестника, вспомянул?

Никита молча кивнул головой.

– До сей поры, знать, не утешился?

– Где утешиться! Как вспомяну, так места от тоски найти себе не могу.

– Понимаю, куманек, понимаю.

– Ну пойду я… Прошай, кум! Прощай, хозяюшка!

– Что с тобой поделаешь! Прощай.

В дверях Никита остановился.

– А что, кум, слыхать про этого самого, про царевича?

– Про царевича? И как у тебя язык поворачивается этакое слово молвить? – вскричал Иван с досадой. – Бродягу, расстригу царевичем называть! Один у нас есть царевич – Федор Борисыч, а другого не знаем.

Иван даже покраснел от раздражения. Никита смутился от такого окрика.

– Да ведь я так… Потому все зовут – царевич да царевич… Ну, и я… Вон, бают, идет он Москву взять… Истинный, говорят, он сын царя Ивана Васильевича, Димитрий. Что ж, я – человек темный, почем мне знать, правда аль нет? Говорят вон тоже, что милости он разные сулит…

– Мало ль что дурни либо злые люди-крамольники говорят! Ты их слушай больше! Сын царя Ивана! Хватили тоже! Димитрий царевич отроком помер еще в Угличе. Милости сулит! Милостями их и заманивает бродяга: вишь, им все мало! Борис ли Федорович к ним добр не был? Москву взять! Ска-а-жи, пожалуйста! Это – бродяга-то? Хе-хе! Да топнет ногой царь посильнее, так он от страха ног своих не почует. Москву взять! Не взять ему николи ее, коли крепко за царя своего стоять будем. Измена да шатанье в людях – вот только все, что и дает силу вражьему сыну. Ну, да ничего, скоро конец всему! Слыхал я, посылает царь князя Федора Ивановича Мстиславского и иных бояр с войском – зададут они бродяге!

– Так, значит, шабаш ему скоро?