Прости мне мои капризы

ГЛАВА 2

Итак, времени было что-то около одиннадцати часов…

Выйдя за околицу, оставив позади себя последний – крайний – дом, мы не надолго, будто в сомнении: а не повернуть ли, пока не поздно, для собственного же блага, обратно? – остановились.

Постояли.

Молча.

Не проронив ни звука.

Словно испытывая друг друга на прочность.

Не повернули.

Храбро отправились в таинственное, волнующее путешествие.

Сначала шли проторенными – через поле, затем по лугу – тропками, которые, скорее, угадывались чутьем, памятью (это я о себе – Ирина ничего не могла помнить, потому что была здесь впервые…), нежели напряженно высматривались слабым нашим зрением, на некоторых, нечетко видимых участках, подсвечиваемыми фонариками, предусмотрительно взятыми нами из дому.

С большой осторожностью, на четвереньках (не забудем – дело было ночью!), я впереди – стиснув зубы и шумно, через нос, дыша, Ирина – с непрерывным комариным писком, за мной, – переползли по узкому, деревянному настилу через глубокий, около трех, или четырех метров шириной, овраг, почти доверху (во всяком случае, так мне показалось…) наполненный мутноватой болотной водой. Толстые доски, скрепленные между собой железными скобами, гвоздями и проволокой, подпертые снизу, посередине, не очень надежным, тоже деревянным, упором, под тяжестью наших тел, прогибались, пошатывались, и была опасность, как тому бычку, на них не удержаться. Тем более, что, кроме фонарика, который был у меня в левой руке, – правой рукой я держал еще переносной кассетный магнитофон. Я купил его (плюс несколько кассет) за пару дней до отпуска. Привез домой. И, следуя новомодной молодежной традиции, иногда брал с собой, чтобы, гуляя с Ириной, перемежать долгие наши разговоры – музыкой и песнями популярных отечественных и зарубежных исполнителей.

– Я чу… уть не упи… и… са… лась!

Оказавшись на другой стороне рва и, точно с усилием, встав на ноги, – с трепетом в голосе, произнесла путешественница.

Как будто сквозь зубы, втягивая в себя ртом воздух, и с шумом выдыхая его, – Ирина огляделась. Затем она наклонилась. Прикоснулась вспотевшими ладонями к голым своим коленям (сведенным, словно судорогой, вместе…), больно соприкоснувшимся с твердой, как камень, поверхностью досок (она была в красном, с крупными белыми горошинами, платье…) и легонько погладила. После этого, повернувшись ко рву лицом, с не прошедшей еще боязнью, девушка посмотрела в черный, непроницаемый его зев, из которого доносились какие-то булькающие и хлюпающие звуки. Невольно сделала шаг назад.

(Ощущение было такое, что вот-вот из черного этого зева покажется какое-нибудь таинственное, страшное существо и грозно спросит, кто мы такие есть и что нам здесь нужно?).

– Не лучше ли нам, в таком случае, вернуться? – попробовал я «прогнуть» прежнюю свою линию, сам переживший несколько неприятных минут.

(Только сейчас мне пришла в голову умная мысль – о том, что можно было пойти другим маршрутом. Тогда нам не пришлось бы ползать по этим, не очень надежным доскам. И дорога там более ровная. Правда, тогда она удлинилась бы на целый километр и заняла бы больше времени…).

Ирина немного подумала и сказала:

– А еще такие рвы будут?

– Нет.

– Значит, не лучше! Нельзя останавливаться на полпути! Тем более, что самое трудное уже позади. Да и потом: сейчас я не смогу переползти обратно. Ноги дрожат…

– Если дрожат, то не надо!

И мы пошли вперед.

Крепко держась за руки и вслушиваясь в непривычные для слуха ночные звуки, шорохи, всякий непонятный шум, отчего в ту, или иную секунду у меня сжималось сердце (наверное, то же происходило и с Ириной…), – мы преодолели полукилометровый участок березовой рощи, высаженной жителями села спустя год после окончания войны. В этих красивых местах едва ли не с самого начала страшного бедствия и до осени 1943-го проходили жестокие сражения. И – я уже говорил об этом Ирине – здесь по сей день можно невзначай наткнуться на какой-нибудь невзорвавшийся с той тяжкой поры боеприпас. К опасной находке, ни при каких обстоятельствах, нельзя прикасаться, а следует как можно скорее сообщить в милицию. К сожалению, так поступают не все жители. Некоторые (и школьного возраста, и поболе пожившие на свете…), на свой страх и риск, не только трогают взрывоопасный предмет, но даже берутся за его «разминирование», как правило, с тяжелыми для здоровья последствиями – оторванные пальцы рук, выбитые глаза, а в худшем случае – человек может погибнуть.

Внезапно налетевший порыв ветра – отвлек меня от невольных мыслей о войне.

От сильного этого порыва – зашумели густыми шапками листьев деревья.

Зашелестела трава.

Следом раздался – как будто жалобный крик, наверное, разбуженной и чем-то встревоженной птицы.

С десяток раз тихо и робко, словно пугаясь собственного голоса, прокуковала кукушка.

Как только кукушка начала вести отсчет чьей-то жизни, – Ирина замедлила движение.

В следующую минуты мы – остановились.

Вслушались в издаваемые пернатой вещуньей – приглушенные звуки.

Девушка еще крепче сжала мою руку и, после того, как кукушка умолкла, – взволнованно прошептала:

– Это она не нам!

– Кукушка?

– Угу…

(Интонационно у Ирины получилось смешно, как у невидимки-кукушки: ку-ку!).

– Конечно, нет! Судя по звуку, она далеко и не видит нас. Только это не она, а о н.

– Самец?

– Да!

– Я этого не знала.

Мы еще немного подождали: не заговорит ли кукушка снова? Если заговорит, то можно загадать: какая впереди ожидает жизнь – долгая, или короткая? Правда, я никогда этого не делал – чтобы не было лишних мыслей…

Кукушка молчала.

Пошумев листвой, утихомирились белоствольные красавицы – березы.

Наконец, мы вышли к реке…

Здесь Вежа текла спокойно. Неторопливо. С каким-то величавым своим речным достоинством. Негромкое, мелодичное ее журчание можно было сравнить с умиротворяющим мурлыканьем сытой и довольной кошки, которой чешут за ухом. Весь же ее многокилометровый, пролегающий через обширные поля, луга и леса, некоторые деревни и села путь, был отмечен частыми и причудливыми изгибами, напоминающими извивы ползущей в траве змеи. Неискушенного путешественника эти изгибы запросто могли ввести в заблуждение, увлечь в непроходимые дебри, глухомань, из которой трудно потом выбраться назад…

В том месте, где речка предстала нашим глазам, ее глубина была небольшой – взрослому человеку (среднего роста мужчине), как иногда образно у нас говорят: «по это самое», а если «этого самого» повыше, то – по пояс. Зато ширина была значительно больше, чем в других местах. Здесь, начиная с ранней весны, когда вышедшая из берегов, разлившаяся на сотни метров, в одну и другую сторону, река возвращалась в свое русло, и заканчивая поздней осенью, – сельские пастухи перегоняли на противоположный берег, для кормежки (и затем обратно) стада коров – с колхозных и частных подворий, да мужики перевозили на скрипучих деревянных телегах душистые копны сена – на той стороне, куда значительно реже заглядывали жители села (из-за опасения заблудиться…), трава была выше, гуще, сочнее.

Добравшись до реки (обычно дорога в одну сторону, по короткому пути, занимала продолжительность школьного урока, или чуть меньше, если идти быстрым шагом и, разумеется, днем, сейчас же она обошлась нам в «урок с хвостиком»…), – остановились в нескольких метрах от водной глади.

Отдышались.

Осмотрелись.