Молодинская битва. Куликово поле Грозного Царя

Глинские встревожились. Что ещё там замыслил их державный племянник? Но ведь и у них полной власти не было. Не нравилось многим и очень многим их владычество. Шила в мешке не утаишь. Служили они государству, да так, что от службы той были приращения солидные наперёд к их личным вотчинам, потому уж казне. Множились их богатства.

Собрались в тронном зале приглашённые, замерли в ожидании государева слова. Кто-то дивился, мол, что может изречь отрок, ещё недавно лишь номинально присутствовавший на заседаниях Боярской думы. Правда, памятно было первое твёрдое слово, сказанное в тот день, когда удалил он от себя самозваного опекуна Шуйского. С тех пор опасались бояре поперек молвить, если было это слово против того главного, что провозглашал всё яснее и отчётливее государь не без опоры на митрополита Макария.

Иоанн окинул взглядом собравшихся и начал голосом, непривычным для всех, твёрдым голосом, хотя ещё сохранившим некоторые юношеские оттенки, но звучавшим уверенно, внушая почтение к сказанному.

Начал издалека, начал, как в ту пору начинать было принято, причём, начал, обращаясь к митрополиту и повернувшись к нему с почтением:

– Уповая на милость Божию и Пречистую Его Матерь и Святых заступников Петра, Алексия, Ионы и прочих чудотворцев Земли Русской, имею намерение жениться; ты, отче, благословил меня. Первою моею мыслию было искать невесты в иных царствах; но, рассудив основательнее, отлагаю эту мысль. Во младенчестве лишённый родителей и воспитанный в сиротстве, могу не сойтись нравом с иноземкой, и не будет у нас счастья; и вот я решил жениться в своём Государстве, по воле Божьей и по твоему благословению.

Митрополит встал, при каждой фразе государевой склонял голову в одобрительном поклоне, выражая согласие с тем, что говорил юный Иоанн. А тот продолжал, всё более обретая уверенность:

– По-твоему, отца моего митрополита, благословению и с вашего боярского совета, я хочу перед женитьбой по примеру наших родителей и сродника нашего Великого Князя Владимира Всеволодовича Мономаха, который был венчан на Царство, так же исполнить тот чин венчания на Царство и сесть на Великое Княжение. И ты, отец мой, Макарий митрополит, благослови меня совершить это.

Государь объявлял о своём решении. Он не просил совета, он излагал свою царскую волю, и бояре поняли, что окончилось отрочество Иоанна, да и юность, хоть он и юн ещё, завершилась в тот важный день, завершилась решением державным, ну а день, который должен был утвердить это решение царское, был уже не за горами.

Венчание на царство было назначено на января 16 дня лета 7055 от Сотворения Мира или года 1547 года от Рождества Христова.

А после венчания на царство в государстве Московском был объявлен смотр невест царских…

Собирали самых красавиц на этот смотр, свозили их со всех уголков Русской Земли, свозили, как тогда говорили «рослых», дородных, чтобы «кровь с молоком» и обязательно «исполненных разума». Те, кто отвечал за смотр, внимательно следили, чтобы слишком бледнолицей не была претендентка, и слишком худощавых на смотр не допускали. Узнавали и из семьи девица каковой. Ежели одна она у родителей – ни братьев, ни сестёр нет – настораживало. Коли в семье туго с деторождением, что от таковой барышни ждать?

Знал Иоанн, что на смотр к отцу его, великому князю Василию Третьему собрали тысячу пятисот претенденток. Привезли их в Москву, но великому князю лишь десятерых из них представили. Забраковала остальных специальная боярская комиссия. Ну а далее этим десятерым обследование учинено было самое серьёзное. Повивальные бабки определяли целомудрие.

И наконец, приглашали в одну из палат Кремля, ставили в одну шеренгу, и царь обходил этот небольшой строй, определяя не только внешние данные, но и заводя беседы с барышнями, чтобы определить, сколь приятны они в беседах и сколь разумны. Ну а, определив ту, что понравилась, государь дарил избраннице своей кольцо и платок, давая понять, что выбор сделан.

Решил юный Иоанн Васильевич повторить обряд и, ровно, как отец, с большим внимание отнёсся к выбору невесты. Сразу приметил девицу красивую, стройную, личико которой отражало ум, а голос звенел как колокольчик. То была Анастасия Романовна Захарьина-Кошкина, дочь близкого ко двору окольничего Романа Юрьевича, к тому времени уже умершего. Знал Иоанн из рассказов митрополита о том, что брат отца девушки, дядя её боярин Михаил Юрьевич Захарьин, был предан отцу и в час кончины его, когда враги Василия Иоанновича пытались помешать ему принять постриг, помог сотворить предсмертное крестное знамение и принять схиму.

3 февраля 1547 года митрополит Макарий обвенчал молодую чету.

Всё произошло стремительно. Большие бояре, рассчитывающие породниться с царём, и глазом не успели моргнуть, как дело свершилось. оставалось лишь шипеть им возмущённо:

– Не жалует нас государь. Бесчестит роды знатные. Женился на ком!? На дочери раба своего! Как нам служить то ей, безродной.

Митрополит Макарий не мог нарадоваться родившейся не без его участия славной семье. И юный государь сразу ожил, сразу повзрослел, да ещё более да посерьёзнел.

Дела же государственные наваливались на юного Иоанна всё в большей степени, хотя всё ещё мешали ему Глинские. Женитьба племянника их совсем не радовала. Вот уж и от охоты отказываться стал, и Москву покидать лишний раз не хотел. Всё с «любой своей», всё с «юной своей», как звал он Анастасию, побольше быть старался. А она поражала всех своей кротостью, своим вниманием, чуткостью, поражала и обезоруживала даже тех, кто косо поначалу на неё поглядывал.

Глинские по-прежнему старались противиться участию государя в управлении, но делать это становилось всё сложнее. Помнили они о том, как Иоанн с твёрдостью небывалой сбросил с плеч своих самозваного опекуна Шуйского, сами ведь благодаря тому власть обрели не мереную. А ну ка и сними так?

По-прежнему они уничтожали неугодных, но теперь стали клеветать и на самого юного государя, распуская слухи, что это он в припадках гнева велит казнить то одного, то другого. И разносили лож в период, когда неспокойно на дальних рубежах Земли Русской и особенно на юге. Собирались злые силы, копили злобу и ненависть к непокорному русскому народу. Тут единение нужно, а Глинские словно и не замечали внешнюю опасность. Им было важно усидеть на вершине власти, не дать юному Иоанну стать государем не только по имени, но и, по существу.

Но у Провидения всегда есть свой ответ на любые дерзновения против правды и справедливости.

Часто говаривал митрополит Макарий Иоанну, что есть истина простая, но истина суровая: «За царские прегрешения Бог всю землю казнит».

– Да в чём же мои прегрешение, отче? – вопрошал Иоанн.

– Ты от Бога поставлен, государь мой, на казнь злым и добрым на милование! – в который раз напоминал митрополит. – Бесчинствуют злые соседи на рубежах государства твоего, бесчинствуют злые бояре-крамольники в сердце Русской Земли, в граде стольном.

Суровы слова митрополита, а ведь государю-то ещё и семнадцати годков не было, только в августе семнадцать должно исполниться, а на плечах уже ответственность за государство.

Тут хоть из палат своих не выходи. Там радость, там любовь, там слова ласковые. И слова то эти у государя находились для любимой и желанной Анастасии, которую он и звал-то не иначе, как юной своей, да любой своей. И она отвечала словами добрыми, нежными, ласковыми.

В столовой же палате недовольство и скрытая озлобленность Глинских. Сдерживали себя, да только как зло не держи, накаляет оно всё вокруг, наполняет сам воздух, и только жди разряда, а там и неведомо, что будет.

Ночью 12 апреля 1547 года центр Москвы осветился внезапно вспыхнувшими пожарами. С чего вспыхнули, кто поджигатель?

Подошёл к окну юный Иоанн с юной своей возлюбленной. Глянули и жутко стало. Не за себя жутко, за народ московский.

– Где горит? – спрашивал государь у слуг.

– Лавки в Китай-городе, да дома тамо же… Да всё горит.

Наутро со всех концов стеклись сведения. Оказалось, что началось всё с того, что вспыхнули лавки, в которых продавались дёготь и краски. Расположены они были в Москательном ряду, что меж улицами Ильинкой и Варваркой. А потом запылало Зарядье, с которого пожар перекинулся на Китай-город, где лавок торговых видимо невидимо. Более двух тысяч их выгорело начисто. Сгорели и жилые дома. и гостиные дворы. Коснулся огонь Богоявленского монастыря, повредил церкви, что у Ильинских ворот, близко подобрался к Кремлю, который постепенно обрастал с годами строениями деревянными. Широким фронтом наступал огонь, спалил Соляной двор и добрался до Никольского монастыря. А сколько домов в пепелище обратилось!

В разгар пожара, когда государь ждал первых о нём сообщений, внезапно тряхнуло стены от страшного взрыва. Оказалось, что взорвалась крепостная башня с порохом в Китай-городе. Раскидало камни из кладки, да так, что запрудили они реку. Рухнула в воду стрельница, обрушилась туда и часть китайгородской стены, а сколько людей при этом погибло и не счесть.

Анастасия всё время была рядом с Иоанном. Старалась подержать государя своего возлюбленного, заговаривала о беде большой людской, о том, что надо узнать, кому помощь необходима. Сколько погорельцев выяснить.

А государь уже отдавал распоряжения по тушению пожара и сыск велел устроить, чтобы причины этой беды прояснить. Поджог ли или что ещё. Ведь чай не лето – это летом можно на грозу списать такую трагедию. Ну что касается тушения, то тут уж разве что монахи могли монастыри свои отстоять с каменными стенами, а дома деревянные вспыхивали как свечки. Только бы ноги унести тем, кого внезапно застала стихия.

Глинские наутро ничуть не перепуганными казались. Всё говорили о том, что бедствие, мол, стихийное приключилось, обычное бедствие, а бедствий таковых не избежать. Эка невидаль, пожар!? Не только Москва, города, где большей частью постройки деревянные, часто в ту пору горели.

Пожар потушили, а где и сам затих, когда пища у огня кончилась. Анастасия, юна милая, занялась оказанием помощи погорельцам, особенно из простого люда, а Иоанн сам пошёл к митрополиту, посчитал, что не след его призывать теперь к себе. Он не чувствовал за собой вины, а всё ж, как человек верующий, покоя на душе и на сердце своём не чувствовал.

Митрополит встретил сурово. Умел он быть и милостивым, и участливым, умел и твёрдым быть, коль нужда к тому принуждала. Начал разговор со слов, уже не раз говорёнными ему. Да, ничто не случаются случайно, особенно такие вот беды народные.

– Прогневили Всевышнего! Прогневили – говорил Макарий, и как бы спрашивал, – А кто прогневил? Каждый по-своему. Бояре крамолами своими, нежеланием встать твёрдо под руку твою государь, метаниями между тобой и Глинскими.

Митрополит дальше видел, нежели миряне, больше понимал, а оттого и суров был. Да, пожары бывают случайными, а бывает, что и нет. Может с огнём кто неосторожность проявил, а может и злой человек запалил лавки в Китай-городе, когда там никого не было, да дома москвичей, близ Кремля.

Неделя прошла. Всё успокоилось. Схоронили и оплакали погибших, расчистили пожарище. Казалось, жизнь стала входить в нормальное русло. А 20 апреля вновь осветилась Москва зловещим светом, снова заплясали над домами и дворцами боярскими языки пламени.

Так вот началось счастье семейное для Иоанна Васильевича. Только ощутил рядом с собой по-настоящему родного и близкого человека, только ощутил тепло, нежность, давным-давно им неведомую, а тут… Одно испытание за другим.

Снова горе и слёзы народные, снова погорельцы, оставшиеся без крова, снова розыск причин, который ничего не дал. Но и это бедствие позади осталось, хоть и не могло выветриться из памяти, особенно из памяти доброй и милостивой Анастасии.

– Кто ж вредит нашему счастью, государь мой милый? – говаривала она, – Кому же оно поперёк горла стало?

– Мы же счастливы! – возражал Иоанн.

– Может ли быть счастье безоблачным, посреди чёрных туч горя людского? – отвечала юная государыня.

Задумывался государь, а не в боярской ли крамоле и вольности дело? Только и мыслят иные крамольники о том, как себе урвать кусок лишний, а государстве не пекутся. Чужды для них интересы государевы и государства Московского.

Отгорели весенние пожары, накрыв горем и бедами москвичей, но не переросли в грабежи и бунты. Отцвела черёмуховым да яблоневым цветом весна, минул июнь, и, казалось, можно было вздохнуть спокойно. Да покоя не ощущалось.

На лето государь перебрался во дворец в село Воробьёво. Он рвался к делам, да по-прежнему не допускали его до них Глинские. Далеко не обо всём, что случалось в государстве, было ему ведомо. Да что там в государстве, в Москве и то, все дела боярские были мраком покрыты.