Перестрелка. Год девяносто первый

Володя послушно поставил свой цветастый рюкзачок на одно из кресел, а Световитов растерянно проговорил, указывая на стол, где были уже коньяк и рюмки.

– Я ждал другого гостя… Григорий Александрович сказал, что едет сам, а про вас ни слова… Чем же вас кормить? – задумчиво произнёс он и тут же прибавил, открывая шкафчик серванта: – Вот только конфеты, фрукты, да нарезанный лимончик в холодильнике.

– Ничего страшного… Чай попьём! – воскликнула Алёна. – Правда, Володечка? Знаю, знаю, что вечером всё и везде закрыто. Мы здесь с родителями нередко отдыхали. Ты главное не суетись. Ставь чайник, а мы пока сумки распакуем. Кстати, я бы тоже рюмочку коньячку выпила.

Она пыталась освоиться в обстановке, но делала всё с заметной нервозностью. Впрочем, обстановка была действительно неоднозначной. Световитов заявил, что встретил жену с сыном. Но так ли думал на самом деле? Поверил ли, что Володя его сын? Может быть, действительно напрасно она скрывала от него столько лет, что разведена и что разведена отчасти оттого, что её муж быстро догадался, от кого она ждала ребёнка. Всё это тогда не получило огласки лишь потому, что доказательств не было, а муж её, как она быстро поняла, человек никчёмный и бессовестный, сильно побаивался Рославлева.

И вот они вдвоём со Световитовым, любовь к которому впервые озарила её сердце в юные годы. Думала ли она о нём все эти годы? Вспоминала ли? Не могла не вспоминать, потому что ярким напоминанием всегда был Володя, который, действительно, как две капли воды похож на Световитова. Думал ли Световитов об Алёне? Думал, конечно, думал, несмотря на то, что какие-то похождения у него случались. Было и увлечение, как казалось ему, сильное и до сих пор не вполне выветрившееся, а затухшее лишь в связи с переводом из Калинина. Предметом того увлечение была Людмила, с которой он познакомился во время принятия присяги студентами в Путиловских лагерях и с которой встречался до самого своего отъезда. Он и теперь подумывал, а не пригласить ли её в дом отдыха, но после случайной встречи с Рославлевым несколько дней назад, отложил это своё решение. И слава богу.

В то лето, когда он познакомился с Людмилой, судьба его неожиданно и круто повернулась. Он прибыл из Группы Советских войск в Германии, где командовал полнокровным развёрнутым полком, в Калинин, в кадрированную дивизию. Он получил полк, но личного состава в нём было меньше, чем в батальоне полка, которым командовал в Германии. А потом неожиданное назначение, а ещё через год – поступление в Академию Генерального Штаба. И вот до выпуска остаётся год, а там – новое назначение.

Он думал об Алёне. Как знать, если бы не сегодняшняя встреча, они, быть может, и не встретились более. Такое ведь часто случается. Отпылает первая любовь, а потом вспоминается всю жизнь с тёплой грустью. Но у Световитова случай особый – у него рос сын, о существовании которого даже не подозревал до сегодняшнего вечера.

А Алёна? О чём сейчас думала она? Быть может, вспоминала разрыв, неудачное замужество и затем… два года назад волнения по поводу появления Андрея на горизонте… Взволновал тогда рассказ отца, но Андрей снова надолго исчез.

Световитов разлил чай. Позвал Алёну и Володю к столу. Алёна села в кресло и посмотрела на него внимательно, пристально, словно желая прочесть – почему он всё это делает: по просьбе её отца или по велению сердца.

В наступившей тишине неожиданно и резко зазвонил телефон. Алёна испуганно посмотрела на аппарат. Световитов взял трубку, ответил и услышал быстрый полушёпот:

– Светлый это ты (так звали Световитова в училище и сейчас, видно, не случайно говоривший назвал его по прозвищу, прозвищем представившись и сам)? Это я Синеус…

– Да, слушаю, – холодно ответил Световитов.

Синеусов был здесь с семьёй в минувшие выходные, а потому знал, что Световитов в доме отдыха. Правда, Световитов отнёсся к нему холодно и разговаривал сухо, помня о том, что случилось в Калинине два года назад, когда тот прибыл в командировку и сделал материал о генерале Стрихнине, явно заказной и явно хвалебный до безобразия. Удивило, что Синеусов решил позвонить – неужели ничего не понял. Да и телефон где взял? Впрочем, номер телефона могли дать и в администрации.

– Выслушай. Это важно, иначе бы не звонил… Я случайно узнал… Я здесь, в штабе у того человека, ну, о котором писал в Калинине….

«Вот ты с кем, – подумал Световитов. – И ещё смеешь звонить…».

Но сказать ничего не успел, потому что услышал:

– Тут один тип случайно проговорился, что сегодня ночью намечено … ну ты понимаешь… Рославлева. Ты слышишь? Сегодня ночью. Надо спешить.

– Понял. Ты где?

– Всё, я не могу говорить, – и в трубке послышались гудки.

Световитов медленно опустил трубку на телефонный аппарат. О том, что сообщил Синеусов, нетрудно было догадаться и без его звонка. Не зря же Рославлев отправил сюда, к нему, Алёну с Володей.

– Что-то случилось? – спросила Алёна с тревогой.

– Это однокашник звонил. У него неприятности, – сказал Световитов, не желая её пугать.

Он сел на диван, стараясь внешне сохранять спокойствие. Что он мог сделать? Рославлев связал его по рукам и ногам. Да если бы и не связал, что мог предпринять он, один? Разве только помчаться к Рославлеву, чтобы разделить с ним его участь, бросив на произвол судьбы Алёну и Володю. Теперь до него окончательно дошёл суровый смысл краткой записки Рославлева, который, очевидно, не имел никакой другой возможности позаботиться о дочери и внуке.

– А можно чем-то помочь твоему другу? – участливый голос Алёны заставил встрепенуться.

«Помочь? Чем же теперь поможешь?»

– Вот, думаю, – ответил он.

В конце восьмидесятых, когда трещали вокруг о необходимости перестройки, когда надрывалась попса, призывая к вожделенным для неё       переменам, обещавшим свободу пошлости на сцене, родился анекдот из серии очень популярного в то время «армянского радио». У этого самого радио спрашивают:

– Чем окончится перестройка?

Армянское радио отвечает:

– Перестрелкой!

Все посмеивались над ответом, посмеивались, как и всегда, не слишком доверяя тому, что подобное возможно. То что чувствовали в то время советские люди, наверное, аналогично тому, что ощущали их предки в последние годы царствования императрицы Екатерины Великой и то, что столь точно выразил Алексей Семёнович Шишков, заявив, что «кроткое и славное Екатеринино царствование, тридцать четыре года продолжавшееся, так всех усыпило, что, казалось, оно, как бы какому благому и бессмертному божеству порученное, никогда не кончится».

Так и советским людям, жившим в совершенно особом государстве, отличном от всех существовавших в мире, казалось, что незыблемо всё, чем пользовались они и что просто не может быть так, как в мире звериного капитализма. О звериности этой прослушивали политинформации, но многих сражал агитпункт в виде различных западных побрякушек и шмоток. Ну и конечно ассортимент колбас и прочих деликатесов.

Да и как было поверить в беды, кажущиеся нереальными, в то спокойное время, когда можно было спокойно гулять по улицам городов ночь на пролёт хоть до самого утра, когда подъезды домов, школ и других учреждений и заведений сияли чисто вымытыми стёклами, а не пугали серыми и угрюмыми броневыми листами.

А между тем мир менялся – заметно в городах, особенно в Москве и почти незримо в захолустье, в Российских глубинках.

И уже по телевизору можно было увидеть всё менее и менее дозированную информацию о нараставших грозных событиях на окраинах огромной страны. Но всё это опять-таки воспринималось наподобие фильмов ужаса, от чего можно отделаться, выключив телевизор. Нет фильма – нет ужасов. Просто ещё жила вера, что там, наверху, в Кремле, всё знают, всё видят, и понимают, как вернуть жизнь в нормальное русло.

Новым было то, что всё чаще столичные площади наполнялись толпами странных особей с отвратительными, перекошенными физиономиями – хотя хочется сказать, мордами или рожами – и всё громче звучали пьяные вопли: «Долой КПСС», «Долой КГБ», «Даёшь Ельцина» «Даёшь свободу» от чести и совести. И снова казалось, что поорут, да и замолкнут. Мол, власти видят, знают и поощряют во имя каких-то целей, конечно же, не дурных.

Ну а уж в небольшом посёлке близ знаменитого Дивеева, где и люди-то жили особые, какие-то не такие как в других местах, и вовсе старались не думать о том, что происходит в мире. Но были там конечно и таковые жители, которые многое понимали, причём понимали даже более того, что понимали в столице.

Таким был Афанасий Петрович Ивлев, человек чрезвычайно сложной судьбы, потомок славного рода защитников России, сам участник двух войн и революции, причём революции, хоть и формально, но на стороне белых…

Кто он и откуда, не слишком хорошо было ведомо даже местным властям, а уж односельчанам и подавно. Поселился он в этом посёлке в середине пятидесятых, поселился как фронтовик, ну и что здесь такого, даже в песнях пелось: «Может к нам в район знакомого солдата ветерок попутный занесёт». Вот и занесло, хотя в то время ещё не так популярны были эти места, ведь информация о Дивеевских краях не слишком поощрялась.

Впрочем, читателю предстоит узнать ещё много интересного об этом человеке, а пока вернёмся к сюжету, который в виду стремительно надвигавшихся роковых событий, требует и стремительного развития.

В начале августа 1991 года в посёлок пришла послушница и сказала, что Афанасия Петровича Ивлева хочет видеть матушка Серафима, слывшая в округе большой прозорливицей, да такой, что прозорливости её иные просто боялись. К ней шли с одной целью – просили излечить от недугов. Как-то обратились к ней прихожане из окрестных сёл с просьбой хотя бы чуточку приоткрыть завесу будущего, а она возьми да скажи:

– Господь милосерден, но попускает он революции и войны, что б люди в разум вошли.

– К чему слова эти, Матушка? – попросили уточнить прихожане. – Неужели нас снова ждут революция или война?

– И революция, а опосля и войны – много войн малых, но кровопролитных… Много народу побито будет… Много молодых ребят погибнет… Господь пополнит сонм святых в воинстве Небесного Архистратига Михаила… А победа будет наша, наша будет победа и власть погонная…

Об этой беседе Ивлеву рассказал один сельчанин, который любил на всякие такие заковыристые темы политические с ним беседовать, и на всё мнение своё имел. А с Ивлевым говорил, наверное, для того лишь чтобы, утвердиться в своём мнении. Сверить это мнение с тем, что ответит Афанасий Петрович, которого многие в деревне считали едва ли не за самого знающего.

Ивлев хотел и сам попасть на беседу к старице, но она неожиданно пригласила его. Поговорила с ним о Боге, о добром и вечном. Но вдруг, как бы невзначай попросила найти правнука генерала, убитого красными в годы революции. Звали того генерала Николай Константинович Теремрин.

Матушка знала, кого просить. Ивлев был однокашником по кадетскому корпусу сына генерала Теремрина. Правда, сын его – Алексей Николаевич Теремрин – сгинул бесследно в горниле гражданской бойни.

Дмитрия Теремрина Ивлев отыскал и даже завязал с ним добрые отношения – помогал кое в чём, кое в чём наставлял, ибо молодой Теремрин был военным писателем и в наставлениях нуждался, хотя и сам пока не понимал этого.

Найти-то Теремрина он нашёл, но матушка более его к себе не приглашала, а, значит, можно было подумать, что и вовсе забыла о своей просьбе.

И вдруг новое приглашение…