Ермак Тимофеевич

Теперь Домаша ждала его.

«Ишь понесет его в какую даль… Невесть что случиться может… Кажись, надо бы ему отговориться да остаться. Семен Аникич добрый, за неволю не послал бы, другого бы выбрал. Чай, самому в Москве погулять хочется… Уж и задам же я ему холоду», – думала девушка, сидя и чутко прислушиваясь к малейшему шороху.

Кругом все было тихо.

«Что же он, пострел, не видел, што ли, меня?.. Кажись, какая-то рожа из окна выглядывала, скажут», – терялась она в догадках.

Наконец до слуха ее донеслись торопливые шаги по двору.

– Идет! – решила она.

И действительно, через несколько минут из-за сарая появилась на пустыре высокая, стройная фигура Якова. Он быстро вышагивал навстречу девушке.

XIII

На пустыре

Домаша притворилась, что не заметила приближения Якова.

– Домаша, а Домаша! – окликнул ее парень, подойдя к ней сзади.

– А, это ты! – с деланым равнодушием обернулась к нему девушка.

Яшка хотел обнять ее.

– Не замай, – ударила она его по руке. – Чего лезешь с лапами?.. Облапливай московских баб и девок…

– Уж знаешь, – усмехнулся он. – И глупа же ты, Домаша, не своя в том у меня воля.

Девушка не дала ему докончить начатую фразу:

– Не глупее тебя. Знаем вашего брата, насквозь видим… Разводи бобы, а мы послушаем.

Она задорно снизу вверх посмотрела на него. Он продолжал хитро улыбаться.

– Что знаешь, что видишь? Известно, по неволе еду в такую даль, Семен Аникич посылает с грамотою к боярину Обноскову.

– Знаем это, знаем…

– И посмотришь, все-то вы в рукодельной знаете… Дивное дело!

– Что же тут дивного? Не за замком сидим…

– Это-то так, да больно скоро уж… Не успел я с Семен Аникичем с глазу на глаз переговорить, все уж известно.

– Сам виноват, болтать ведь сейчас пустился, гонцом-то в Москву еду, знай наших.

Домаша произнесла это, передразнивая самого Якова, с нескрываемой иронией…

– Сказал действительно, а не хвастал. Да и чего хвастать? Не радость тоже мне гонцом ехать-то…

– Толкуй там!

– Вестимо, обвык я тут, легко ли уезжать в сторону чужедальнюю, с милой расставаться…

Яшка глубоко вздохнул.

– Вот оно что! – с хохотом воскликнула Домаша. – Ты уж и милой обзавелся… Кто же эта краля такая счастливая, парня такого ахового захороводила, хоть бы глазком посмотреть на такую, а не то чтобы…

Девушка не окончила и еще пуще захохотала.

– Тебе все смешки, Домаша, уж подлинно не мимо молвит пословица: «Кошке игрушки, а мышке слезки».

– Кто же кошка-то по-твоему? – со смехом спросила Домаша.

– Кто? Да ты…

– Вот оно что! А ты мышка несчастная, то-то ты рыло-то нагулял, поперек себя шире… Все это оттого, что слезами обливаешься… Жаль тебя мне, парень, жаль… Ну да московские крали тебя, мышонка бедного, приголубят, приласкают, шкурку вот, пожалуй, попортят, не ровен час, ну да это не беда, все равно ты после них никому не будешь надобен.

Последние слова Домаша произнесла серьезным тоном, и этот переход от шутливого особенно должен был произвести на Яшку рассчитанное впечатление.

– Да ты, кажись, всерьез, Домаша… Грех тебе, девушка!

– Грех! – повторила она. – В чем это я согрешила, как бы доведаться?..

– Поклеп возводишь, напраслину…

– Вот как! Ишь бедненький, – снова усмехнулась девушка.

– Истинно так… Кабы могла ты, Домаша, раскрыть грудь мою да посмотреть, что делается в сердце моем молодецком, не говорила бы таких речей несуразных.

– А мне-то к чему и знать, что там делается, – небрежно кивнула Домаша.

– Занапрасно совсем, девушка, обижаешь меня, молодца…

– Чем-то я тебя так обидела?

– Да вот речами такими… Может, у меня сердце на части разрывается, перед тобой здесь стоючи…

– С чего это? Кажись бы, не с чего.

– Ох, Домаша, перестанешь ты изводить меня?.. Больно ты переменчива. То лаской приголубишь, будто и сердце есть в тебе, то огрызаешься, словно волчица дикая. К тебе никак и не применишься. Али ты хочешь моей погибели?

Все это было сказано с такой искренней сердечной болью, что Домаша вдруг перестала улыбаться и снова, подняв голову, посмотрела на него. Он стоял перед нею бледный, без малейшей тени улыбки на красивом лице. Ей стало жалко его.

– Ну пошел, поехал, размазывай… – проговорила она, все еще не желая поддаваться произведенному им на нее впечатлению.

– Не размазываю я, Домаша, а правду говорю… Нерадостно еду я в Москву далекую, жаль мне тебя покинуть здесь, одна ты для меня, девушка, и радость и свет для очей моих…