Ермак Тимофеевич

– Кабы так было, так не поехал бы, – тихо сказала она.

– Как не ехать, коли посылает меня Семен Аникич…

– Он добрый, не стал бы неволить, кабы сказал ты напрямки ему, что тебе… – Она остановилась. – Ну, хоть бы боязно…

– Боязно… И придумала же ты! Да какой же молодец на себя такой сором возьмет, трусом скажется!

– Ну так что ни на есть еще сказать бы мог, – поправилась Домаша, сообразив сама, что сказала действительно несуразное.

– Все это, может, и впрямь бы сталося… Мог бы и от поездки отлынить, другого бы послал Семен Аникич…

– Видишь ли… – перебила его Домаша.

– Только не с руки мне это было, для тебя же, моя кралечка, красота моя писаная…

– Вот как! Для меня ты со мной же разлучаешься!

– Да, для тебя, поистине…

– Любопытно, парень, об этом доведаться.

– К тому я и речь веду, чтобы ты доведалась… Семен Аникич доверил мне дело важное, значит, надеется на меня, не считает меня, как другие прочие, только балалаечником, скоморохом. Исполню я дело это, и цена мне в его глазах другая будет. Тогда вот и поклонюсь я ему о свадьбе нашей… Казны дал он мне на дорогу не жалеючи, и половины не истрачу я, копейку беречь стану, только тебе и куплю обнов да гостинцев московских, а казна нам с тобой и вперед пригодится, как мужем и женою будем… Вот о чем я пораскинул умом, когда меня призвал к себе Семен Аникич и, думаю, пораскинул не без разума… Теперь сведала, девушка?

Домаша молчала. Она сознавала всю справедливость сказанного Яковом, но не в ее натуре было сразу признаваться в оказанной ею другому явной несправедливости. И она осталась верна себе.

– Размазал на диво! – делано усмехнулась она. – Голубь чистый, да и только. Ну да что толковать об этом! Еще на воде писано, вернешься из Москвы, там видно будет… У меня до тебя дело есть. Ты когда в путь-то?

– Да через час выеду…

Домаша побледнела:

– Так скоро…

– Семен Аникич спешить приказал.

– Ну на часок и задержаться можно. Я ведь не зря сюда тебя вызвала, попрощаться-то ты сам должон был прийти, а не я… Я по делу нашей Ксении Яковлевны…

– Что такое? – тревожно спросил Яков, знавший, как и все челядинцы, о хворости молодой хозяюшки и о том, как все искренне жалели ее.

– Да, чай, слышал ты, что изводится она, а с чего – никак и не придумают.

– Слышал, слышал, как же… Оказия…

– А я вот, хоть и баешь ты, что глупая, догадываюсь, с чего у нее хворь-то эта.

– Ну, с чего же?

– Зазнобил ей сердечко один тут молодец.

– Слыхал я, к нему-то и еду с грамотой.

– Ну вот и вышло, ты глуп, а не я… Я говорю тут, а он: к нему еду с грамоткой, – передразнила его Домаша.

– Как тут! Кто же это?

– Ермак.

– Ермак? – даже разинул Яков рот от удивления.

– Он самый.

– Да что ты! В уме ли? Не может быть этого!

– Уж коли говорю, значит, знаю, – ответила Домаша тоном, не допускающим противоречия. – И отчего же Ермаку не зазнобить сердце девичье? Парень он видный, красивый…

– Что и говорить, – согласился Яков, – этого у него не отнимешь. Видишь ли… Разбойник ведь он, душегубцем был…

– А ты думаешь, наша сестра разбойника полюбить не может?

– Кто вас знает! Кто разберет? – ответил Яков. – В чем же дело-то?

– Поразведай ты сегодня перед отъездом у него стороной, люба ли она ему или нет…

– Это кто же?

– Бестолковый ты, парень, погляжу я на тебя. Конечно, Ксения Яковлевна!

– Да что же тут разведывать? Конечно, люба, кому она не люба будет… Красавица…

– Уж не ты ли тоже заришься? – ревниво спросила Домаша.

– Мне-то к чему… От добра добра не ищут.

Он примостился с нею рядом на пне и обнял за талию. Она не оттолкнула его и даже придвинулась, чтобы он удобнее уселся.

– Это ты говоришь, что люба ему, по себе судишь, – подчеркнула она последние слова, – а мне надо знать, что он скажет…

– Это не в труд мне, зайду к нему, проститься будто.

– Зайди, голубчик, Яшенька.

– А за труды что?

– Да ты сам сейчас сказал, что это не в труд тебе.

– А все-таки…

– Ну коли так, уж нечего делать с тобой, поцелую на прощанье, через час опять сюда прибегу. Приходи…