По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья

– Что, монголы?! Как это они единственные оказались такими правдолюбцами? – спросил Чао-Линь специально, будучи сам прекрасно осведомлен о монголах.

– Потому что основной политикой, главным критерием их нового Ила является правда, правдолюбие. Даже врага, говорящего прямую правду, выражающего истинные свои мысли, они превращают в друга, доверяют ему. Больше всего они опасаются лжи, хитрости, лести. Потому что такой человек становится предателем. Лжецов они наказывают сурово.

* * *

В словах Элий-Чусая есть резон. Не только монголы, но и любой молодой, начинающий вставать на ноги народ становится настоящим, только объединившись вокруг добрых, свободолюбивых идей. Сама человеческая природа, его предназначение требуют этого: молодость чиста, непорочна и здорова. Стареющий, дряхлеющий человек, как и народ, становится вместилищем болезней, а если он не воспитал себе наследников – то и пороков.

Действительно, буквально на глазах растет и крепнет здоровое племя с чистыми помыслами и великими устремлениями. Монголы привлекают к себе самых лучших, выдающихся людей всех ближних народов. С каждым годом все крепнет и мужает новый Ил.

Чао-Линь хорошо понимал Элий-Чусая. Но чем больше он размышлял, понимал, тем больше возникало сомнений, неразрешимых вопросов. Неужели человек с самого начала создан так, что проживет на земле, так и не постигнув до конца дней своих всех тайн? Видимо, так.

Почему народ хани, в течение многих веков никому не дававший поднять глаза долу, вдруг так обессилел, превратился в сонную и вялую людскую массу? Почему так бессловесно терпит невиданные притеснения и унижения? Сколько веков прошло, как он покорно живет под пятой немногочисленного, не имеющего ни прошлого, ни вчерашнего народа, даже до недавних пор без своей письменности?

Нет ответа.

Понять и объяснить это простому смертному не под силу. Каждый представитель угнетенного народа всегда с тайной надеждой встречает любые новые вести, всякие смутные времена. Ждет чего-то хорошего. И сейчас все зорко следят за каждодневно меняющейся обстановкой. При этом не заметно никаких признаков пробуждения Великого Китая. Народ, словно безнадежный больной, смирившийся со своей участью, все так же вял и равнодушен. Виноват он или безвинен – готов покорно подставить под розги спину. Почему так покорен, кроток? Почему не осмелится распрямиться перед угнетателем или хотя бы посмотреть прямо в глаза?! Но почему также существует убежденность, что в конце этой дороги горя, когда уже будет виден край, произойдут спасительные перемены?! Нет ответа и выхода не видать!

А теперь ниоткуда вот возникли монголы… Кто они? Спасители или каратели?!

Глава седьмая

в Балагасуне

То, чего удалось добиться правительству Сун в г. до н. э., позволило мудрецу, рожденному в следующем поколении в соседнем центральном государстве Лу, обессмертить себя в своем нетленном творчестве. Конфуций посвятил свою жизнь делу спасения китайского общества от самоубийства через наставление его правителей на философский архаический путь. Однако личный опыт Конфуция лишь передает меру оживления, охватившего общество накануне конфедерации г. до н. э. Следует помнить, что Конфуций вошел в историю ярчайшим примером того, что нет пророка в своем отечестве. Мудрец, слава которого пережила не только века, но и тысячелетия, оказался неспособным привлечь к себе внимание хотя бы одного из современных ему правителей. И если потомки оценили по достоинству мудрость рекомендаций Конфуция и попытались применить их для лечения китайских бед, не следует удивляться, что поколение, которое отказалось принять эти целебные средства, ввергло себя в катастрофу еще более серьезную, чем поражение, подкосившего его отцов.

    Арнольд Джозеф Тойнби (1889–1975)

Кара-китайского гур хана Дюлюкю объяла тревога: в последней битве с Султаном Хорезма Мухамметом силы оказались равны. А ведь испокон веков в обозримом мире не рождались богатыри, которые могли бы одолеть кара-китаев.

Мухаммет, прославленный упорством своим, почуял: да, поначалу враг теснил и теснил его воинов, однако же вот они уравниваются друг с другом, две чаши на весах успеха, и вот он копит и копит свежие силы, и вот он, Мухаммет, предпринимает один натиск за другим, не ведая устали. И получается, что одна сторона все время растет и крепнет, а другая – слабеет на глазах.

Старый гур хан лишился покоя и сна. Неужели в прошлое канет время его безграничной власти, подкрепленное бесспорным превосходством? Что ему делать, как ему надобно поступить?

Не раз на большие и малые советы созывали лучших ученых, мудрецов, военачальников и верховных жрецов-тюсюмялов, но ни единый из них ничего дельного не высказал. Будто створожились их мозги, стали столь бесплодны, что мыслить уже не могут. И открылось, что ум их – короток, узок их взор на мир, и не дано им видеть дальше собственного носа… Им бы понять, какая лютая беда грозит их благоденствию и самой жизни, им бы объединить силы, думы собрать воедино, чтобы совместно найти наилучший выход из тупика, найти новые пути военной стратегии. – Так нет же! – Они непрестанно соперничают один с другим да интриги строят…

Так что эти несчетные долгие совещания не только не принесли добра, не привели к цели – они лишь усугубили внутренние раздоры, стали полем сведения взаимных счетов. Каждый только и норовил побольней укусить давнего соперника, подстроить ему какую-либо каверзу, на чем-нибудь подловить его. Они были взбудоражены, раздражены, снедаемы старыми обидами.

Вот, оказывается, как скудеет и хиреет мысль, как мельчают думы, когда падают нравы людей… Потому-то на этих многодневных советах и не прозвучала ни одна толковая мысль, за которую можно было бы ухватиться. Все бесконечно пережевывали давно известное, перемалывали бесполезное. Зато разбередили множество полузаживших ран и полузабытых свар.

Гур хан впал в печаль и в кручину.

Вдобавок ко всему жизнь его клонилась к закату, и с каждым новым днем он все сильнее чувствовал, как тают его силы, и главное: нет у него сына, которому он мог бы передать свой Ханский титул. И это тоже усугубляло тяжесть его положения. Скорее всего, именно поэтому стало меняться отношение высших подданных гур хана к нему – «стареющему», дряхлеющему под грузом павших на него бед, словно под тяжестью больших снегов, рухнувших на его голову. О, если б рядом с ним сидел молодой и сильный сын – какую он обрел бы в нем опору! Но не дал Всевышний такого счастья гур хану…

А вот сыновья Султана Мухаммета, который моложе его лет на двадцать, выросли и стали владыками разных стран. И уже гремит повсюду имя его младшего отпрыска, успевшего снискать славу искусного воителя. Недавно же весть пришла о деяниях Джучи, старшего сына Чингисхана: он без единого боя, лишь силой ума смог убедить доселе вольные и жившие сами по себе народы пойти под его руку, сумел присоединить к своим владениям около десяти племен на севере. А четверо других его сыновей, встав во главе четырех воинств, покоряют сейчас Китай. А ведь Джэсэгэй-Батыр тоже приходился ему ровесником. Умер почти полвека назад, а каких сыновей оставил!

Вот оно, истинное счастье! Да что толку завидовать издали…

Три дочери есть у гур хана. Две старшие – замужние. Когда-то мечтал он: будущие крепкие зятья станут ему опорой. Но и эти надежды не сбылись. Оба зятя оказались столь же робкими, сколь и глуповатыми: самое малое дело нельзя им доверить. Последняя надежда на младшую дочь: подыскать бы ей мужа – сильного да верного. Но сколько ни старался гур хан – не углядел такого…

Не зря говорят: у потерявшего – сто грехов. Вот гур хан и продолжает приглядываться к молодым людям в надежде обрести достойного зятя. И сразу же взор его пал на нищего, но высокородного наследника главы рода найманов… Но настораживает гур хана его чрезмерная прыть, его тяга к проказам и откровенная наглость в глазах… Уж больно прыток да скор!..

К тому же слишком юн пока… может быть, кровь молодая в нем кипит-играет, плещет через край юным озорством? Может, остепенится он с годами, и откроется его глубинный, настоящий нрав? Вкусит власти, которую дают чин и должность, почует, как сладко повелевать людьми – вот и проявится его истинная натура… Эх, если б не эти нынешние бедствия, если б не попали кара-китаи в столь опасное положение, сыскал бы гур хан возможность испытать его, подыскал бы ключ к нему!

Но надо присмотреться…

* * *

Гур хан повелел своим людям отправиться к Иртышу и прознать, каково сегодня найманам и какими тропами ходят они, да возвращаться как можно скорее.

И в очередной раз гур хан созвал на совет всех высших воителей своих, выплеснул на них свое недовольство: с каждым днем положение становится все опасней, и воинство словно стареет и силы его иссякают, и вот-вот наступит час, когда враги, прежде и глаз своих поднять не смевшие, поймут, что силы их уже равны. И спросил гур хан собравшихся, что думают они об этом, чем объяснить могут такую беду. Почему среди воинов все меньше порядка и послушания, хотя денег из казны идет на них все больше?

И тут же, как всегда, тойоны-военачальники принялись жаловаться на разные нехватки, вновь стали сваливать неудачи на других: начальник легкой конницы винил начальника конницы тяжеловооруженной, тот – предводителя пеших войск, и так далее… Каждый, встав, твердил одно и то же – что говорил и в прошлый раз, и в позапрошлый. Каждый считал: виноват кто-то другой, но не он. О, никчемные людишки! Но кто же их возвысил, кто дал им их высокие чины и должности? Разве не сам гур хан? Конечно, сам… Он винил себя. Надо же было подобрать столько бездарей. И где были прежде его глаза и чутье?!

Наконец гур хан велел позвать на совет Кучулука, с самого начала его ожидавшего у шатра.

Всем своим видом Кучулук сразу же дал понять, что ему не по нраву стоять перед многочисленными тойонами. Гур хан, с живым интересом смотревший на него, усмехнулся про себя: ишь ты, с малых лет норов выказывает… Дай такому остепениться да надели властью – суровый, беспощадный будет вождь. Ничего, пусть пока потерпит, спрячет до времени свой норов в рукав…

– Мудрый человек умеет извлекать пользу не только из побед, но даже из горьких поражений, – заговорил наконец гур хан, оглядев тойонов, с любопытством взиравших на юнца. – Вот была битва у горы Нахы – о ней до нас с опозданием дошли лишь отрывочные вести, а нам сейчас важно услышать правду от тебя, ибо ты участвовал в той битве.

– Да я ведь тогда был всего лишь одиннадцатилетним мальчишкой, хоть и величали меня предводителем всего воинства, – начал свой рассказ Кучулук. – Было заметно, что ему не по душе вспоминать о былом унижении. – От моего имени повелевали военачальники. Так что вряд ли я могу знать все в точности, как оно было на самом деле.

– Случилось непредвиденное, от которого никто не застрахован. По всем раскладам вы – найманы – намного превосходили противника. Вы запросто разделались бы с монголами. – Гур хан с отвращением поморщился и отвернулся.

– Может быть… Никто не знает, как бы все могло повернуться. – В голосе Кучулука явственно слышалось раздражение. Не по сердцу ему пришлось то унижение, которому он подвергся в этом разговоре. – Задним числом все можно истолковать как хочется…

– Кто не способен грамотно продумать прошлое, отделить в нем верное от неверного, тот и всегда спотыкаться будет!

– Истину говоришь, о гур хан… – Кучулук склонил голову в поклоне, усилием воли подавив в себе распиравший его изнутри гнев, так подсказал ему вести себя старый советник.

– Вот это уже лучше… – Гур хан повернулся к тойонам. – Ну что, слышали, до чего доводит пренебрежение к силе врага и преувеличение своих сил, куда ведут кичливость и гордыня? Теперь поразмыслите… Но не с высокомерием, а оно, знаю, кое-кому из вас не чуждо.

– Вряд ли усилит нас и чрезмерное осторожничанье, и ни к чему нам усложнять то, что просто, – заметил средних лет тойон с лицом, сплошь поросшим седеющей бородой. – Не прибавит ли это нам неуверенности? Полагаю, ратному человеку умничанье не надобно.

– Да разве тут есть такие – чрезмерно осторожные или умствующие? – Гур хан обвел всех вокруг ехидным взором. – Неужели такой человек тут найдется? Я что-то его не вижу…

– Правильно говорит гур хан! Это мы, ничтожные, все понимаем превратно! – тут же выскочил высокий, высохший старец преклонных лет, видимо, то был давний соперник первого тойона. Но тот не смолчал и тут же дал отпор. И – слово за слово! – опять разгулялась бесконечная словесная перепалка с перечислением давних и недавних, мелких и крупных ошибок, промахов; взаимные обвинения, которые стороннему человеку могли бы показаться ничтожными, опять заполонили пространство сурта-шатра. Такие схватки на советах уже стали привычными, никто уже в них и не вслушивался, кое-кто из сидевших тихо переговаривался меж собой. Но находились и такие, что подзуживали да подзадоривали спорщиков, каждый из которых время от времени находил «весомые доказательства»: «Гур хан знает!», «Так говорил гур хан», «Сам гур хан был тому свидетелем», либо – «Мы с гур ханом так решили», «Гур хану это не понравилось».

… Меж тем Кучулук отметил, что большинство тойонов – ровесники самого гур хана. Тех, что помоложе, было меньше пальцев одной руки. А молодых, тем более ровесников его, Кучулука, вообще не было.

– Ну ладно… – спустя некоторое время заговорил гур хан, оборвав этот вялый, пустопорожний спор и возвращая обсуждение в прежнее русло. – Еще раз спрашиваю вас: есть ли у нас привычка в мыслях чрезмерно уничижать врага и за счет этого преувеличивать свои силы?

– Хм…

– Да как сказать…

– Вроде бы и есть…

– Истинно есть, гур хан! Немало здесь таких, кто все время своими победами хвастается, а про неудачи и поражения не помнит.