Иммигрантский Дневник

4. Горькое поле

1

Какой-то провинциальный городишко. Налево пойдешь – окраину найдешь, направо пойдешь – в центр придешь, а посредине – перрон. Стрелки часов показывали без малого восемь утра, когда поезд оставил меня на запорошенной снегом платформе. Пасмурная погода превращала окрестности вокзальной площади в неуютный пустырь со стоящими по периметру полузаброшенными строениями. Выцветшая надпись готической вязью на одном из них дала возможность определить, куда меня занесло: Bitterfeld.

Подняв воротник и зевая, я уныло побрел к близлежащему перекрестку. По мере удаления от станции давящий кирпич привокзальной архитектуры постепенно переходил в приветливые дома, окруженные декоративными заборами. На витрине одного из магазинов обуви бросились в глаза кроссовки, видом и ценой удовлетворяющие мою потребность. Бежевые, с двумя полосками, с полным отсутствием армейской тематики. Обычная спортивная обувь. Денег на нее хватит, даже останется какая-то мелочевка. Почесав нос, я толкнул дверь. При входе звякнул колокольчик, сопровождаемый заученной улыбкой продавщицы. Кажется, в этот обувной магазинчик впервые зашел человек в военной шапке-ушанке. Устных объяснений удалось избежать. Расшифровав мой взор, устремленный к товару, продавщица сообразила, что нужно, и неторопливо вынесла коробку. Расплатившись и утрамбовав кроссовки в чемодан, я вышел на улицу.

Первый предмет гардероба в наличии. Насколько до меня начало доходить, требовалось еще около восьмидесяти марок на все остальное. На худой конец, можно остаться в военной рубашке, но шинель, зеленые брюки и ботинки резали глаз. На меня оглядывались прохожие, и с полной уверенностью можно считать, что первый же встреченный патруль бросится ко мне проверять документы.

Композиционный ансамбль советской военной формы уродлив, неудобен, зимой не греет, летом парит. Головной убор, шинель и обувь любого превращают в некое подобие серого конуса-пугала, которое сверху слегка приплющили ударом кувалды. Военные ботинки стопроцентно придуманы извращенным изобретателем-ортопедом. Не исключаю, что по замыслу им полагалось, как части парадной формы, быть украшением солдата, сочетаемым с функциональностью. Как бы там ни было, а на деле это отвратительные на вид боты. Даже если выбираешь на три размера больше твоей ноги, они натирают мизинец до крови. Особенно жалкими выглядят в них новобранцы.

2

Опираясь на приобретенные ранее познания из школьного учебника по истории средних веков, мной владела уверенность, что в любом мало-мальски уважающем себя немецком селении есть рыночная площадь. Тем более что в вышеупомянутом Лютерштадт-Виттенберге такая площадь имелась. Школьный учебник не врал. Улица вела дальше, постепенно сужаясь. По мере продвижения дома древнели, становились выше, загораживая робкий трухлявый солнечный свет, из последних сил пытающийся пробиться сквозь грязную вату неба. В один прекрасный момент в пролете между крышами показалась тяжеловесная башня протестантского собора. Дома нависали надо мной, а эта башня – над всем городом, как гигант среди никчемных карликов. Задрав голову так, что почти падала шапка, и глядя на мозаику внешней стены, я прям готов был перекреститься! О да, дом Господа внушал уважение. Могу только представить, в какой богобоязненный трепет он вводил жителей городка несколько столетий назад.

У подножия собора гудел рынок. На импровизированных прилавках красовалась всякая всячина: одежда на любой вкус, блестящие медью настольные лампы, плюш детских игрушек и кухонная посуда. Добродушного вида бородачи продавали ароматные сосиски, сдобренные горчицей. Дыхание многочисленных посетителей рынка размягчало погребной холод улицы. Несмотря на пасмурное зимнее утро и огромную зловещую башню собора, царила праздничная атмосфера. Торговцы шутливо окликали меня, предлагая что-либо купить. Мотая головой, я наматывал круги, рассматривая выставленные на продажу товары. Венцом моей интеграции в рыночный ландшафт стали искушение видом спелых бананов и трата на них оставшихся денег. На голодный желудок они казались изысканным деликатесом.

Примостившись на ступеньках, с жадностью поглощая желтый приятно пахнущий фрукт, я рассматривал толпы беспечных зевак, сновавших поблизости. Некоторые из них спрашивали: не могу ли я продать им свою ушанку или ремень со знатной латунной бляхой. Вещи для них, должно быть, экзотические. Особо сообразительные интересовались оружием, которого у меня не было при себе. Больше всех надоели дети. Обступив меня полукругом, перешептываясь и хитро улыбаясь, они показывали в мою сторону пальцем и обсуждали советскую военную форму. Их толком шугануть не получалось из-за незнания немецкого языка. Употребление имеющихся в моем словарном запасе дежурных «Гитлер капут», «хэнде хох», «Сталинград» могли создать пародийную ситуацию. Представьте себе солдата, размахивающего руками и кричащего «Сталинград!» немецким детям. Да они просто лопнули бы со смеха. Даже пара подмигиваний в их сторону вызвала бурное ликование.

Рыночная возня длилась до вечера. Постепенно захлопывались ставни и двери, разъезжались грузовички, все меньше и меньше людей оставалось на площади. Вот и последняя сосиска, доедаемая последним посетителем. Народ спешил по домам к телевизионному уюту и по барам к глинтвейну. Стемнело, начиналась пурга. Ледяной ветер завыл в уличных пролетах. Подняв голову, я увидел, как снег на большой скорости буянит вокруг башни. Ее шпиль разрезал вьюгу, как широкий затупленный нож. Иногда казалось, что массивный силуэт вот-вот не выдержит и опрокинется на мостовую. Рыночный день сменился пляской белоснежных призраков и теней, отбрасываемых желтыми фонарями. Как демоны, спустившиеся с Брокена, они скрежетали ветками деревьев, хлопали вывесками магазинов и свистели. В ушах ясно слышался их визгливый гомон, и были различимы отдельные голоса. Каждая снежинка уподоблялась злобной осе, кусающей лицо, и тысячи злых белых ос рывками толкали с разных сторон. Над этой снежной бурей, где-то выше пурги, мерцал большой протестантский крест.

Плохо, что нет шарфа. Ледяной ветер обжигал открытое горло, и почувствовалось, как смертельный холод обручем сдавливает грудь. Слезы отчаяния наворачивались на глазах. Купленные кроссовки ничем не помогут в разыгравшейся непогоде. Оставив чемодан лежать на брусчатке, я наматывал круги быстрым шагом, подобно бездомному псу с поджатым хвостом. Пляска одинокого солдата под «Танец с саблями» Хачатуряна, исполненный Джоном Роттеном. Блин, если сейчас что-нибудь не произойдет, то можно замерзнуть нафиг. Bitterfeld в переводе на русский – «Горькое поле». Воистину, моим горьким полем стала та площадь.

3

Три парня шли с огромной бутылью вина, выкрикивая невпопад песню своими юными хриплыми голосами. Впоследствии я узнал, что такие бутыли в народе носят гордое название «Счастье бездомного». Сейчас это счастье случилось. Увидев меня, троица остановилась на безопасном расстоянии, выпучив глаза и покачиваясь то ли от ветра, то ли от количества спирта в организме. Один что-то буркнул себе под нос. Судя по поведению парней, их отрешенность была в той стадии, когда человек еще способен понимать и анализировать происходящее.

Я робко сделал несколько шагов в их направлении:

– Сорри. Плиз, хэлп ми. Ай ам э дизертир.

Глухие слова, произнесенные на ужасном английском, вывели парней из пьяного делириума. Тот, который был потолще и повыше, поманил меня рукой и произнес уже знакомое мне:

– Комм.

Слово по звучанию напоминает «come on». Отказываться от приглашения было глупостью. Крепко сжав свою ношу в руке, я вплотную приблизился к новым знакомым. Немцы о чем-то переговаривались. Видимо, решали, что со мной делать. Через несколько минут быстрым шагом, насколько позволял ветер, мы вместе направились в неизвестном направлении.

Перекрестки сменяли друг друга, а кирпич уже не казался таким мрачным.

Высокий пухляк с гордым блеском в глазах сообщил, что его все называют Бенни Хилл. Он и на самом деле смахивал на этого комедийного актера. Два других парня – червячного типа добрая шпана со взлохмаченными волосами. Такие ходят на рок-концерты и потом валяются где-нибудь около стены, по неопытности смешав разные сорта алкоголя в желудке и в венах. А на следующий день, втянув голову в плечи около токарного станка на заводе и страдая от болей и муторности, мучительно сожалеют о содеянном. Бенни Хилл был для них авторитетом. Прикладываясь к бутылке, из центра города они вывели меня в район, состоящий из домов, напоминавших помятые картонные коробки, положенные рядами вдоль улиц. Продолжая болтать на всевозможных наречиях, наша компания остановилась у обледенелого входа в одну из таких коробок.

Бренча ключами, Бенни Хилл улыбался, а я предвкушал квартирное тепло, включенный телевизор и дымящийся чай. До этого я никогда не бывал в немецких домах. В коридоре парадной горело электричество. Похожим светом коптят керосиновые лампы. Опасно торчащая из стены проводка, облупленная краска на стенах и низкий потолок напоминают вход в жилище героев из романов Достоевского. Уверен, что именно этот запах сажи и крысиного яда вдыхал Раскольников, возвращаясь домой после убийства старухи-процентщицы. Одна из дверей на первом этаже скрипнула, и высунувшаяся оттуда белобрысая женская голова визгливо каркнула в нашу сторону. Бенни Хилл разочарованно приподнял брови и повернулся ко мне:

– Комм.

Горячего чая не будет – я это понял, когда вместо того чтобы подниматься, мы пошли не наверх, а в подвал. Там, среди лежащих на полу старых досок, полиэтиленовых пакетов, бумаг и прочей чепухи, валялась куча тряпья. Не всегда понимаю, зачем люди сохраняют такие вещи. Может, это привычка или болезнь, а может, из-за бедности, в которую правительства стран соцлагеря вогнали своих подопечных. Той позорной бедности, при какой советские пакеты из гастронома с тухлой надписью «Моссельпром» наши матери стирали в умывальниках, чтобы с авоськами не выглядеть дурами в долгих очередях.

Порывшись в подвальных залежах, через две минуты ребята протягивали мне красную дерматиновую куртку с надписью «Made in Mongolia», джинсы с заплаткой на самом видном месте – на передней части бедра, голубую рубашку и старый растянутый свитер. Конечно, не смокинг с аксельбантами, но все же такой наряд превращал меня в обыкновенного восточно-немецкого раздолбая, делая неприметным даже при полном безлюдии. Купленные до того кроссовки были очень кстати, так как их новизна приукрашивала незатейливость моего убранства.

С тех пор я никогда в жизни больше не надевал советского мундира. Ремень и гимнастерка лежали у моих ног на радость новым друзьям. Теперь у них будет возможность щегольнуть на дискотеке фрагментами видавшей виды одежды старшего брата и оккупанта-союзника по совместительству. Шинель попрощалась номером воинской части и фамилией, написанными хлоркой на внутренней стороне. Ее махровое великолепие перешло во власть Бенни Хилла. Впоследствии она каким-то образом все же попала в лапы милиции. Наверное, патруль остановил парня в экзотическом наряде, и по этой надписи искавшие меня сыщики поняли, что я ушел безвозвратно.

Бурно жестикулируя, мы поздравляли друг дружку с равноценным обменом.

– Их бин дойч. Их бин дойч, – радостно повторял я, разводя руками.

Немцы утвердительно кивали. Бенни Хилл, натягивая шинель, оглядывался в поисках какого-нибудь зеркала, чтобы оценить свой вид. Новый наряд был ему маловат и смотрелся несколько нелепо в сочетании с черными штанами и кудрявой головой. Помимо этого, он никак не вписывался в образ солдата из-за отсутствия исполнительной выправки и затуманенного выражения на лице. Пить алкоголь я не стал, а они, по очереди отхлебнув из бутылки по глотку, вопросительно посмотрели на меня. Возникла небольшая пауза, так как дело сделано и требовалась развязка.

Русские названия германских городов по произношению иногда очень отличаются от оригинальных. Например, Ганновер по-немецки звучит как Хануфа, а Лейпциг – как Ляйпциш. Произношение к тому же варьируется в зависимости от диалекта и от того, насколько говорящий заботится о понимании своей речи собеседником. Так и с городом Галле. Моя импровизация «ту Галле» долго не срабатывала. Пьяный Бенни Хилл, напрягая извилины и при этом морщась, как Гарри Каспаров перед неудачно разыгранным шахматным дебютом, вдруг выпучился и спросил:

– Хале?

Буква «а» была произнесена совершенно по-другому, чем на русском. Более открыто, а «х» – гортанно, с выдохом. Начальный звук напомнил тот, что возникает, если горло полоскать содой. Также я заметил, что в разговоре немцы открывают рот значительно шире, чем мои соотечественники. Тогда мне еще не было известно о множестве разных диалектов. Саксонский же, на котором со мной пытались наладить контакт, – это вообще сплошная непрекращающаяся катастрофа. Однако название нужного мне города я все же распознал и ответил:

– Да, Хале.

Выйдя на улицу, я почувствовал, что куртка «Made in Mongolia» совсем не защищает от мороза. Впрочем, спасала быстрая ходьба и эйфорическое ощущение обретенной свободы. Никакой офицеришка не прицепится, и не подвезет по адресу случайно проезжающая мимо военная машина. До вокзала оказалось совсем недалеко, а следующий поезд до нового города, лежавшего в темноте, был на подходе. В моих руках очутилась хрустящая бумажка с нарисованным на ней длинноволосым человеком – десять немецких марок. Эххх, спасибо, ребята! Этих денег мне должно хватить на билет, продававшийся в самом поезде.

Снова я стоял на той же платформе, которой меня встретил Биттерфельд. Только уже в темноте – на вокзальных курантах был час ночи. Ветер и снег мешали мыслям. Но точно известно, что скоро, совсем скоро будут теплое купе вагона, попутчики и контролер в красной шапке.

В этот момент меня осенило: ведь все получается, как я задумал! Пройдут еще дни, недели, может быть, месяцы, и однажды это путешествие закончится, а я буду вспоминать его так, как вспоминаю сейчас, сидя совсем другой ночью на стуле перед монитором, когда мои руки привычно скользят по клавиатуре.

5. Галле – Эрфурт

1

Обычно в армии для неуставного подогрева воды в ночное время использовались два бритвенных лезвия с зажатыми между ними спичками. Устройство скреплялось хэбэшными нитками, и к каждому лезвию вела проволока, другой конец которой втыкался в розетку. Таким устройством можно за считанные минуты вскипятить полтора-два литра воды. Особо продвинутые солдатики использовали подковы от кирзачей. В этом случае процесс происходил значительно интенсивнее – уже через несколько секунд вода начинала бурлить крупными пузырями. Электрические пробки не всегда выдерживали многоамперные перепады силы тока в казарме накануне регулярного ночного чаепития. Тогда виновнику происшествия грозили неприятнейший разговор с офицером и наряд по полковой столовой. Чтобы избежать двадцатичасового марафона по чистке картошки, в Москве я купил удобный кипятильник. Вещь ценная, новая. На улице сугробы. Выбросить жалко. Вдруг пригодится.

Теперь он лежал в небольшой матерчатой сумочке вместе с военным билетом, студенческим билетом, удостоверением механика тропосферной связи и несколькими справками из двадцатой больницы, где я провел чуть более недели во время отпуска из-за аппендицита. С такими сумочками ходят в магазин за молоком. А чемодан остался в подвале Бенни Хилла, своим черным блеском украшая покрытое пылью помещение.

Вагон оказался сидячим. В купе вместо ожидаемых полок стерильные кресла. Стерильные пассажиры. И я в куртке и джинсах с заплаткой. Туалет удивил отсутствием рвотно-железнодорожного запаха, и в шутку подумалось: я бы тут жил. Он выглядел чище, чем кабинет участковой врачихи в нашей поликлинике. От Биттерфельда до Галле всего тридцать минут наслаждения. Делая вид, что задремал, я украдкой разглядывал сидящих по соседству. Купе демонстрировало полное безразличие к моей личности, заспанному виду и начавшей появляться щетине – я не брился уже несколько дней. Гражданская одежда великолепно играла свою роль.

Большой и пустынный вокзал города Галле встретил божественным натюрмортом. Красиво положенные ананасы, апельсины и картошка смотрели на меня из-за пуленепробиваемого стекла одной из витрин, вызывая дикий приступ голода. Впоследствии я узнал, что принял за картошку фрукт киви. Но кто уж поведает об этом в Галле ночью? Творение декоратора, переливающееся тропической радугой, дразнило недоступной близостью. Сейчас я искренне ненавидел проклятого, с любовью украсившего магазин человека за горы сверкающих обертками конфет и судорогой сведенные скулы. Кроме двух божественных бананов, во рту не было маковой росинки с того момента, как я покинул площадь в Биттерфельде. Подобно попу-расстриге, на которого снизошло внезапное решение избавиться от ананасового греха, я выбежал на мороз – лишь бы не видеть этого невыносимого тропического спектакля в закрытом магазине.

Среди бетонных высоток и обрывков газет, валявшихся на улице и шевелящихся на ветру, не было ни розетки, ни воды, чтобы включить драгоценный кипятильник. Поблизости находился автомат для продажи жевательных резинок. Знаете, есть такие кругленькие жвачки, они неаппетитно смотрят на тебя через исцарапанное стекло. Кидаешь денежку, поворачиваешь рычажок и наслаждаешься пластиковым вкусом. Летом покупка таких жвачек отпугивает муравьями, которые заползают внутрь благодаря своим размерам. Зимой мне было в буквальном смысле наплевать на муравьев, стрекоз и прочих богомолов. О, жвачка! Твой мягкий мятный вкус! Твой запах, щекотящий нос! Конечно, ты не сказочная картошка с витрины. Но ты способна остановить стучащие, как заевший капкан, зубы. Врет тот, кто уверяет, что среди грязных голодных бродяг счастливых людей больше, чем среди офисных служащих. Любой отчаявшийся бедолага готов пойти на преступление ради корки хлеба. Мне плохо. И сейчас я тоже готов на все. Готов этот автомат с корнями отодрать от здания и в укромном месте насладиться вкусом разноцветных жвачек.

Мимо прошел стандартный кутающийся в кожанку серо-коричневый субъект.

– Сорри, – окликнул я его в робкой попытке привлечь внимание.

Оглянувшись, он быстро уходит. Может быть, это последняя соломинка низшей пробы в моем голодном изнывании. Я – одинокий прохожий, напоминающий зависимого от героина наркомана, которому не хватает денег на дозу, и укол способен спасти его от пенного рычания и сумасшедшего бреда. Мне нужна доза – мой подвернувшийся случай.

– Цигель-цигель. Ай-лю-лю! – донеслось из вокзального громкоговорителя, прервав мою паническую нирвану.

На часах четыре утра, и в полутемном зале появились люди. Мой голодный взгляд нащупал единственную дверь, начавшую испускать свечение – открылась первая кафешка для железнодорожных рабочих, дворников и прочей оранжевой публики, называемой в произведениях классиков марксизма-ленинизма «рабочим классом». Пятимарочной банкноты, оставшейся от стоимости билета, хватало на две сосиски и кофе. Пристроившись около высокого прилавка рядом с трудягами, я завороженно ел, наслаждаясь вкусом мяса и ароматом горчицы. Возможно, в прекрасном Марселе, в уютном ресторане вам предложат жаркое из акулы по-португальски или блины с семгой. А я после голодной зимней ночи готов молиться на две сосиски. Готов отдать душу за тепло бумажного стаканчика, греющего руки, и ласкающий горло горячий кофе.

В начале девяностых у восточных немцев была популярна броская прическа: спереди и на висках коротко подстриженные, а сзади длинные завитые волосы. Если бы не грубые голоса и не одежда посетителей кафетерия, то при взгляде на такое обилие одинаковых людей могло сложиться ошибочное представление, что в Галле каждый третий житель работает сутенером. Именно так я представлял представителей этой профессии – усики и эта стрижка. Подобный парнишка пил кофе рядом со мной. Тепло в желудке и легкая сытость стимулировали работу мозга. Через несколько минут мы общались, насколько позволяло англо-тарабарское наречие. Ему была близка железнодорожная индустрия. А мне? Ну что же. На ходу я выдумывал новую историю, так как вариант, выдуманный для патруля, – «возвращаюсь в часть», с далеким от армейской действительности человеком не проканывал никаким образом. С этой минуты я стал студентом, направляющимся к своей бабушке в южную Францию – первое, что мне пришло на ум. Похвастав парнишке студенческим билетом и рассказав о несуществующих планах на будущее, в ответ из его рта прозвучало слово «комм» – так он пригласил меня переночевать у него дома.

Когда мы вышли, вокзал уже вкалывал на полную катушку. Щелкало табло, показывающее прибытие и отправление поездов. Группа туристов искала выход в город. Они вели себя скованно, передвигались как-то рывками, загораживая нам проход. Восточная Германия пробуждалась. Как девушка, что ранним утром боится показать себя людям, еще не наложив макияжа и не почистив зубы, так и эта страна, в спешке, роняя в умывальник пудру и тушь для ресниц, начинала свой новый день и новую эпоху. Споткнувшись о багаж туристов и извинившись, мы сутуло потопали к дому Ронни – так звали паренька.