Что есть это «мы», пусть темно и условно.
Кто дернул нас тысячей лет собираться
В видении, слишком для мира огромном?
Печаль – это только привычка быть правым.
Ненужные аду, тем более – небу,
Друзья, мне мерещится: руки кровавы,
Друзья, я пугаюсь: глаза наши слепы.
О, ужас. Наверное, где-то ошибка.
Но скрылся давно поворот незаметный
Туда, где любовь, обещанье, улыбка –
И темен твой путь, и лицо твое бледно,
Россия, умора поэтов и света
Одно угасанье, одно отрицанье.
Сивилла какая ответит на это,
Что есть и на долю твою прорицанье?
Но кто и когда раскрывал этот свиток,
Слезами и горем над ним не истекши?
И вот он по-прежнему нами не читан,
И в кладке темничной не видно и бреши.
Наверно, так надо. Ждем яви и хлеба,
И львиного сына седьмого колена…
Но тьма над могилой Бориса и Глеба,
И руки по-прежнему окровавленны.
2
А впереди по дороге – потьмы,
А погоди… – и нагонит печаль.
Тихо любились под вечер мы,
Вместе ходили зарю встречать.
Но облетел наш нечаянный сад,
И нагота его – кожа да кости;
Мы же оделись – так невпопад,
Так торопливо, как будто мы гости,
А не хозяева в доме любви,
А не святые последнего зова,
Годные пролитой Богом крови,
Родные этому светлому крову.
…А впереди по дороге – потьмы,
А погодишь – и нагонит печаль.
Если бы крепли, как дерево, мы,
А не под молотом, а не в сталь.
Выпорот внучек и вырублен сад.
Мы обленились быть вспышкою света.
Проще туман, и замглевший закат,
Проще рассеяться в воздухе этом.
Последние владыки
Если вправду будет мир разрушен,
Как нам обещали мудрецы –
Мы с тобою на лесной опушке
Сбросим в траву мантии, венцы.
Чернь кустов сорвет с нас шелк сорочек,