Иоанн Цимисхий

«Теперь немногие знают дорогу к этому утесу, и она так заросла крапивою и терном, что если бы кто и хотел прийти на этот утес, то не проберется по дурной дороге»,

– Стало быть, теперь менее людей, несчастливых в любви?

«Не смею противоречить тебе, государыня».

– Говори.

«Осмеливаюсь думать, что теперь у нас любят иначе, и, если позволишь, я расскажу тебе, повелительница, как любят в наше время».

– Говори.

Феона начала рассказ.

«Сказывают, что когда-то, давно или недавно, право, не знаю, в одном большом городе, помнится, Эфес, жили шесть красавцев и три красавицы. Шесть красавцев влюбились в этих трех красавиц, и так влюбились, что получше Зюлейкина Малека: они решились на дело гораздо страшнее беганья по пустыням и разговаривания с ветрами, а именно – они решили жениться на красавицах, хотя старинная пословица уверяла их, будто красивая жена, что морская волна – и спит, так не верь ей».

Все засмеялись.

– Мне кажется, что ты сердита на свое зеркало, Феона, и потому сердишься на красавиц, – сказала Феофания. – Впрочем, кривой нос твой дает тебе полное право.

Новый смех. Феона поморщилась и отвечала: «Может быть, государыня; но если бы я была мужчина и вздумала жениться, то выбрала бы самое меньшее зло: жену не молодую и не красавицу».

– Продолжай.

«Но, как шестерым на трех жениться нельзя, хотя это, право, было бы не худо, то наши красавцы решились кинуть жребий, кинули – вышло трем, а трое принуждены были оставаться без жен. Счастливцы избранные предложили красавицам руки и сердца и вскоре сделались счастливыми супругами. Остальные трое сильно печалились, только один из них, у которого всегда было, что называется ??????????? ???????? (присутствие ума), скоро утешился, начал уговаривать товарищей и успел уверить их, что им досталась лучшая доля. „Кто препятствует, кто запретит нам любить этих красавиц? – говорил он. – Кто препятствует и красавицам этим любить нас? Если у проклятых мусульманов бывает и по десяти жен, зато у нас не запрещено обожать десяти любовниц, и – право, друзья, выгода на нашей стороне. Не верь коню, лодке и жене – пословица не лжет“.

– Ты, верно, на себе испытала это, Феона? Не правда ли? – спросила Феофания, смеясь. Рассказ Феоны чрезвычайно забавлял ее.

„Великая повелительница! я рассказываю так, как слышала. Умный красавец утешал своих товарищей, и, когда те указывали на счастливых товарищей женатых, говорил им, что у счастья крылья орлиные, а нрав женский: сейчас только на месте – вздумало, вспорхнуло и улетело. Вскоре так и случилось. Трое неженатых красавцев ходили к женатым и так любовались счастью их, что, видно, сглазили своих прежних товарищей. Вдруг, ни с того ни с сего, счастливые супруги занемогли, и сперва умер один, потом другой, потом и третий. Но вот какая была беда: они умерли – что же с ними делать? Их не воротишь. Да, красавицы, жены их, были неутешны – плакали, кричали, посыпали пеплом головы, оделись в самое печальное платье, и всего этого казалось им мало: воздвигли они мужьям своим великолепные гробницы, и такие дали страшные обеты, что в целом гогоде только и говорили об этих добродетельных супругах.

Одна из них велела вырезать себе болван деревянный, так похожий на ее мужа – ну! точно живой, и душой и телом – и день и ночь плакала она и обнимала милый свой болван.

Другая не довольствовалась болваном, но хотела сохранить своего супруга, если не живого, так хоть мертвого: велела набальзамировать его тело и беспрестанно плакала над ним.

Третья и этим не довольствовалась – нет! – она оставила дом свой, поселилась близ гробницы мужа, построила подле нее маленькую келью, обвела гробницу потоком воды и поклялась, что пока будет течь эта вода кругом гробницы, она не перестанет плакать.

Так и пошли дела. Услышали обо всем этом три неженатых красавца; жаль им стало бедных вдов, решились они пойти и постараться их утешить. Пришли к первой – она не пустила их к себе; пришли к другой – она отказалась их видеть; пришли к третьей – она, сквозь окошечко своей кельи, разбранила их и сказала, что если еще раз придут они, то она встретит их палкою.

Видите ли, великая владычица, как любят у нас в Греции? Не по-арабски!“

– Нужели твоя глупая сказка вся тут?

„Нет! если прикажете, я расскажу и окончание, но посмотрите, как сердятся многие, особливо Зюлейка! Если бы неправда была, то не колола бы глаз“.

Феофания захохотала.

– Положим, что так, но, продолжай.

„Этакой нрав у женщин, – говорил один красавец, – пока были у них мужья живы, они были к нам ласковы, а как мужья умерли, они и не глядят на нас. Видно, сильна была любовь их, что и нас любили они ради мужей своих“. „Слыхал я, – промолвил другой, – будто любовь женщин походит на росу небесную: жива до первого солнышка – взойдет солнышко, и роса высыхает“. „Да и что вздумалось нам идти всем троим вместе? – сказал третий. – Утешать идти, так надобно одному быть, и не завидно ли будет нашим вдовушкам, если к одной приходят трое, а двум другим и по одному недостается? Разделимтесь, товарищи; кинем жребий, кому которую утешать достанется“. Кинули жребий и отправились. „Кто пришел?“ – спросила неутешная вдова, та, у которой был вырезан деревянный болван. „Я“. – „Зачем ты пришел?“ – „Утешать тебя, прекрасная подруга друга моего“. – „Меня утешать? Какое мне утешение; вся моя утеха смотреть на изображение моего покойного мужа любезного, и – плакать!“ – „Да чем смотреть на деревянного болвана, лучше посмотри на меня: ведь я очень похож на мужа твоего – точь-в-точь покойник!“ – „Неужели? А я в горести моей и забыла об этом“. – Вдова отворила окошко, посмотрела на утешителя, в самом деле нашла в нем сходство с покойником, и долго плакали они вместе и разговаривали. На другой день показалось им, что лучше плакать в комнате, нежели в окошко на улицу, где всякий прохожий видит их неутешные слезы, а ведь люди такие злоречивые… На третий день они уж не плакали, а только сидели перед камином и горевали. Не знаю, холодно что ли стало им, камин надобно было растопить получше; сухих дров не случилось – до того ли было этой бедной вдове – думать о дровах! „Ах, если бы камин растопить, – сказал утешитель, – да жаль, дров-то нет“. – „А вот, кстати, болван моего милого покойника – какое доброе, сухое дерево – точно сам покойник мой! Он такой был добрый, что, конечно, порадуется, если и по смерти на что-нибудь пригодится“. Взяли вдовушка с утешителем бедного болвана, раскололи его и растопили им камин.

Между тем другой утешитель старался утешить другую бедную вдову. В первый день она и в дом его не пустила; на другой день впустила, да только все плакала; на третий не плакала она – засиделась что-то с утешителем – заговорилась. Вдруг утешитель начал жаловаться на сильную боль в животе. Вдова встревожилась. Как пособить? „Ах! как жаль – заторопился я идти из дома и забыл дома свой нос!“ – „Какой нос?“ – „Такой нос, который у меня всегда в запасе: один халдейский лекарь продал мне человеческий нос и велел, когда заболит у меня живот, прикладывать его к больному месту, этот нос, и боль проходит“. – „Неужели правда?“ – „Правда, и мало ли чудес в мире!“ – „Да разве это какой-нибудь заколдованный нос?“ – „Нет, просто нос, как все носы. Ах! если бы у тебя был какой-нибудь лишний нос…“ – „Жаль мне тебя, да только у меня, кроме моего носа, другого нет, а этот не хочется мне отрезать“. – „Да вот, кстати: твой покойник у тебя в доме, и нос у него цел?“ – „Кажется, и такой еще длинный“. – „Нельзя отрезать у него и отдать мне? Он такой был добрый – при жизни позволял водить себя за нос, и так любил меня, что, верно, не откажется после смерти ссудить меня своим носом. Ведь ему все равно, с носом и без носа, а если я умру, что ему за радость?“ – „В самом деле!“ – Вдова побежала, отрезала у покойника нос, и покойник не рассердился, и утешитель вылечился. После этого вдова подумала: „Теперь не сердится мой покойный муж, что у него носа нет, но не вздумал бы потом рассердиться за это“, – и велела она его похоронить.

Через три дня сошлись двое товарищей, спрашивают друг у друга: „Что твоя вдова? Утешилась ли?“ – „Да“. – „А твоя?“ – „И моя не грустит“. Они рассказали друг другу свои похождения, посмеялись и пошли посмотреть, что делает их третий товарищ? Его застали они у третьей неутешной вдовы, и что же делали вдова и товарищ двух красавцев? Отводили ручеек, которым обведена была гробница. Извольте припомнить, что вдова обещалась до тех пор плакать, пока ручеек будет вокруг гробницы течь? – Вы смеетесь, государыня? А все это сущая правда; по крайней мере, очень на правду походит».

– Благодарна тебе за твою правду, только не советую рассказывать при мужчинах этой правды. Они и без того так смеются над легковерием женщин, готовых верить всякому утешителю…

«Пусть только дослушают они окончание моего рассказа, так перестанут смеяться».

– Еще окончание?

«В трех словах: утешителям очень понравилось утешать молодых неутешных вдов, и они решились всегда утешать их. Словом, трое красавцев женились на трех красавицах вдовах. Каждый из них думал: Уж если я умру, и после меня вдовой останется жена моя – верно, никто не утешит ее, и она умрет с горя…»

Сказка, которую рассказала Феона, считалась одним из остроумнейших рассказов греческой словесности того времени, словесности, которая после Омира, Анакреона[269 - Анакреон (Анакреонт; сер. 6 в. до н. э.) – греческий поэт, родоначальник европейской грациозной любовной лирики («анакреонтики»).], Сафо[270 - Сафо (Сапфо; 2-я пол. 7 в. до н. э.) – выдающаяся греческая поэтесса.] и Феокрита[271 - Феокрит (1-я пол. 3 в. до н. э.) – известный поэт, лирик, автор сборника «Идиллии», основоположник европейской буколической (пастушеской) поэзии.] щеголяла Афинодорами[272 - Афинодор – Атенодор (1 в. до н. э.) – философ из Тарса; жил в Риме.], Никодимами Ираклийскими, Досиадами[273 - Досиады – фигурные стихи, в которых путем графического расположения строк создаются очертания каких-либо предметов («Алтарь», «Яйцо» и т д.); названы по имени римского поэта Досиада (3 – нач. 2 в. до н. э.).], Музеями[274 - Музей, Мусейон (букв. – место пребывания муз) – храм, помещение, предназначавшееся для занятий науками и искусствами.]. Не удивительно, что эта сказка чрезвычайно понравилась Феофании, а после этого кад было не любоваться этою сказкою ее подчиненным!

Но Феофания снова задумалась; казалась, по крайней мере, рассеянною… И было от чего!

Премудрый Соломон давно говорил: «О сын мой! не внимай злой жене: мед каплет от уста ея, и временно услаждает гортань твою, но горче желчи будет он тебе, и паче меча изощренного. Ночами безумия приблизишься ты с нею к погибели. Беги от нея – не приближайся к дверям дома ея, да не предаст другим живота твоего и жития твоего немилостивым; да не насытятся иные твоею крепостью, и труд твой, да прейдет в чужие домы…»

Становилось поздно. Среди веселых рассказов и разговоров вошел немой черный невольник, преклонил колени пред Феофанией, и она ужаснулась, казалось, когда увидела изуродованное природою и людьми создание, карлика, искривленного и безобразного.

И ужасное душевное волнение, казалось, терзает Феофанию. Она побледнела, закрыла глаза рукою, как будто боялась страшного привидения. Поспешно встала она с дивана и ходила скоро и беспорядочно по своему роскошному будуару. Никто ничего не смел сказать – никто не смел посмотреть на Феофанию. Но был некто, кто смело глядел на нее в это время – незримый, но видимый…

О совесть, совесть! неумолимый страж человека, неусыпающий на бархатных подушках, не заглушаемый веселою песнью! Как червь, подтачиваешь ты здания, воздвигаемые пороком и страстями… Неумолимая Немезида[275 - Немезида (Немесида) – греческая богиня возмездия.]! все погибнет перед волею человека, погибнет добродетель и стыд – не гибнешь одна ты! Змеей сосешь ты грудь преступления; гробовым червем стучишь в уши порока; сонным видением терзаешь его, когда он думает успокоиться на ложе своем; в яд превращаешь ты драгоценное вино, которым тушит он пламень, пожирающий душу его, и как часто кровавою головою погибшей жертвы представлялись злодею дорогие яства, и полет журавлей обличал преступника![276 - …полет журавлей обличал преступника… – Имеется в виду легенда о журавлях, которые были свидетелями убийства разбойниками Ивика (2-я пол. 6 в. до н. э.), греческого поэта-лирика; Умирающий поэт, видя пролетавших над ним птиц, сказал: «Журавли отомстят за меня». Спустя время, разбойники были в Городе, в один из них, увидев летящих в небе журавлей, насмешливо сказал другому: «Мстители за Ивика летят». Эти слова, изобличающие преступников, услышали стоявшие рядом люди, они схватили разбойников, которые во всем признались и были казнены. На этот сюжет немецкий поэт Ф. Шиллер написал балладу «Ивиковы журавли», которая была переведена на русский язык В. А. Жуковским.]

Но Феофания укрепилась. Она уже так закалена была в буйных страстях своих, она так далеко перешла за тот порог, подле которого сидит и плачет робкое раскаяние, что возврат был ей невозможен.

Нет, нет! Всегда возможен он, как возможно милосердие и помилование Божие! Оно брат, оно друг твой, раскаяние – примиритель с Богом!

– Довольно. Благодарю вас. Вы можете удалиться! – сказала Феофания своим приближенным и невольницам. Все преклонились перед нею и удалились медленно. Комната опустела. Карлик все еще стоял на коленях, преклонив голову. Феофания дала знак рукою. Уродец, ожидавший сего знака, мгновенно поднялся и пошел – и еще раз остановила его Феофания.

«Неужели и теперь, опять испытать мне должно, – думала она, – испытать, что испытала я в ужасный день смерти Романа? Как! Эта глупая робость не исчезла в течение семи лет? И опять это страшилище, которое преследовало меня столько времени, будет преследовать меня? Опять этот стон, это хрипение умирающего, все, что чудилось мне тогда столько времени, опять все это будет чудиться мне?

Ужасно! Еще есть время… Одно слово мое, и он спасен, и погибнет злодейство… Ему погибнуть? Погибнуть Цимисхию, прекрасному, мужественному Цимисхию! Если бы можно было воротить… Говори, ум, говори мне, сердце мое!»

Безумная! к Богу должна была прибегнуть ты – молитвы требовать от души твоей, а не покорных советов от своего предателя сердца!

«Зачем, Цимисхий, увлек ты меня с собою? Зачем потребовал ты преступления, как залога любви моей?»

Она махнула рукою. Карлик исчез.

– Совершено! – невольно вскричала Феофания; ноги ее дрожали; она не могла стоять и в бессилии упала на диван.

– Неужели этого не простит мне милосердный, премногомилостивый Господь! Да, я клянусь, что отныне жизнь моя посвящена будет милосердию, призрению странных, помощи сирым и вдовицам. Я сооружу, воздвигну церковь на диво векам, во имя Богоматери, всех скорбящих радости, украшу ее золотом и серебром, дорогими каменьями и муссиею; перекую мои украшения в утвари священные; подле церкви будет больница, общая обитель благочестивых невест Христовых… Через несколько лет я оставлю трон царьградский, постригусь, посвящу слезам и молитве остальные дни мои, пойду пешком в Иерусалим… Господь помилует меня!

Ужасный порыв ветра заревел мимо окон будуара; снег и дождь хлынули в окна, и буря завыла, как будто дьяволы смеялись вдалеке над словами Феофании.

В страхе, крепко зажала она глаза руками и с криком испуга и ужаса упала на подушки дивана. Мягкая бархатная подушка показалась ей раскаленным адским железом.

Бедная владычица Царьграда! если бы в эту минуту горестная какая-нибудь вдовица, у которой нет крова в час этой свирепой бури, у которой нет куска хлеба для плачущих сирот ее, которую отталкивает от дверей рука жесткосердого богача – если бы эта печальная страдалица могла в эту минуту заглянуть в твое сердце… она не променялась бы с тобою на твою участь…