Иоанн Цимисхий

– Идти надобно вперед. Ломай дверь!

«Она железная, и стук услышит Никифор!»

– Боже! – И сам Валант содрогнулся от своего невольного восклицания.

«Что ж мы остановились, Цимисхий?» – спросил Антипофеодор.

Дрожащая рука Цимисхия нашла наконец пружину! но он напрасно вертел ее. Если она испортилась?.. Крупными каплями выступал на лбу его холодный пот…

Но дверь колеблется – она повернулась…

– Тише! Здесь еще другая дверь…

И вот – они в опочивальне. Тусклый свет лампады освещал комнату.

– Валант! поспеши и затвори дверь в оружейную! – Феодор, стань в том углу, где висит звонок…

И с ужасом увидел Цимисхий, что Никифора не было на ложе – комната была пуста!..

– Он узнал наше предприятие и успел скрыться! – прошептал Цимисхий. И не в силах держаться на ногах, прислонился он к ложу Никифора. Мгновенно пролетела в голове его мысль обо всем, что ожидало его в будущем: ему казалось уже, что окровавленная, отрубленная голова его выставлена на позор и посмешище перед вратами Вукалеона; что он, который мог быть вторым после Никифора, но посрамивший себя злодейством, преступлением, для того только, чтоб быть первым, должен погибнуть, подобно родителю греха, падшему ангелу, который также хотел быть первым…

Ему не пришли в это время на мысль ни упреки совести, ни то, что ожидает его за гробом… Но – минута была ужасна!

Дикие вопли и болезненные стоны поразили слух Цимисхия, когда он стоял в нерешительности. Цимисхий узнает голоса своих товарищей и голос Никифора. Как тигры кровожадные, испуганные опасностью, они бросились искать Никифора в оружейной, в молельной: здесь увидели они его, и – совершилось злодейство!

Пусть хладнокровный историк описывает подробности ужасного события. Повторим только слова его, и не прибавим ни одного слова к его рассказу:

«Как скоро злодеи увидели[288 - «Как скоро злодеи увидели…» – Лев Диакон «История», кн. 5, гл. 3, 7-9; кн. 4, гл. 7.] Никифора, почивающего на барсовой коже и красном войлоке, перед святыми иконами Иисуса Христа, Богоматери и Иоанна Предтечи, где успокоился властитель Царьграда после молитвы, они тотчас обступили его и начали толкать ногами. Едва проснулся он, приподнялся и оперся головою на руку, Лев Валант сильно поразил его мечом. Чувствуя чрезвычайную боль от раны – меч попал в самую бровь, пробил кость, но не коснулся мозга – плавая весь в крови, Никифор воскликнул громким голосом: Спаси, Богородица! Иоанн Цимисхий сел на царское ложе и приказал притащить его к себе. Тогда, привлеченного к нему и на полу распростертого, ибо Никифор не мог привстать, потеряв геройскую свою силу от удара меча, Цимисхий начал грозно спрашивать: „Скажи мне, безумный и жестокий тиран! не через меня ли восшел ты на римский престол и получил верховную власть? Как же осмелился ты, увлеченный завистью и безумием, забыть благодеяние и лишить меня, своего благодетеля, начальства над войсками и выслать в деревню, жить в бездействии с поселянами, меня, человека знаменитого рода, храброго, более тебя самого, страшного для войск неприятельских, как будто какого-нибудь преступника? Никто не освободит теперь тебя из рук моих. Говори, если можешь что сказать в твое оправдание?“

Едва дышащий, не имея никакого защитника, Никифор только призывал к себе на помощь Богородицу. Схватив его за бороду, без всякого милосердия, Иоанн исторгал из нее волосы, а другие злодеи с такою жестокостью и бесчеловечием били его по ланитам рукоятками мечей своих, что зубы выпадали у него из челюстей. Пресыщенный мучениями неприятеля, Цимисхий толкнул его наконец ногою в грудь и, обнажив меч, рубил ему голову и другим приказывал поражать несчастного. Они терзали Никифора без пощады, один из них ударил его в спину акуфием и насквозь пронзил до самой груди. Сие железное длинное орудие совершенно почти подобно носу цапли и отличается от него только тем, что имеет некоторую кривизну и тонкое на конце острие, а цапле природа даровала нос прямой.

Таким образом, живши на свете пятьдесят семь лет, а царствовав только шесть лет и четыре месяца, император Нккифор кончил жизнь свою – человек, без сомнения превосходный пред всеми людьми того времени своим мужеством и телесною силою, деятельный и опытный в подвигах воинских, способный ко всяким трудам, не склонный к телесным удовольствиям, великодушный и благородный в делах гражданских, справедливый в судебных, непоколебимый в издании законов, никем из занимавшихся сими делами непревосходимый, неутомимый в молитвах и всенощных бдениях, сохранявший твердость духа в священных песнопениях и к суетности совершенно неспособный.

Я имел случай сам видеть его, когда однажды, в праздник Вознесения Спасителя нашего, совершал он по обычаю торжественный ход к так называемой Пеге[289 - Пега, Пиги (совр. Балыкли) – пригород Константинополя за западной стеной.], где построен был прекрасный храм Богородице. В это время произошла между народом драка, в которой многие граждане были ранены. На возвратном пути Никифора во дворец некоторые оказывали против него явную дерзость, и одна какая-то женщина с дочерью своею дошли до такого безумия, что кинули в него из окон своего дома камнями (за что на другой день, схваченная, и с дочерью своею, сия несчастная была сожжена за городом, на месте, называемом Анаратас[290 - Анаратас, Анарата – пригород Константинополя на азиатском берегу Босфора.]). В то время и я, писатель сей истории, бывши еще юношею и проживая в Царьграде для приобретения просвещения и познаний, видел императора Никифора, едущего верхом на лошади, шагом, нимало не устрашенного дерзкими поступками народа и сохранившего твердость духа с таким видом, как будто ничего особенного не случилось; и чрезвычайно удивлялся я непоколебимости императора и душевному мужеству его в опасных обстоятельствах. Силою и телесною крепостью казался он подобен Алкиду[291 - Алкид – другое имя Геракла (см. комм. к с. 59).], а умом, благоразумием и способностию узнавать, что должно делать, превосходил всех людей своего времени. Но счастие человеческое часто зависит от одной минуты и нередко висит, так сказать, на тонкой нити, и удаляется в противную сторону, Справедливо думают некоторые, что судьба и зависть человеческая противятся сильным и знаменитым людям, колеблют, низлагают их и в ничто обращают. Так сбылось и с Никифором, хотя все, казалось, текло по его желанию, чего ни с одним из его предшественников не случалось. Сим не угодно ли было Богу показать суету человеческой гордости, коей меры не бывает? Были такие случаи, что люди, восшедшие на степень блаженства и достигшие славы, не страшились даже называть себя богами и тем оскорблять великое провидение. Примером сему служат сыны Алоевы, От и Эфиальт, хотевшие, как говорят, взойти на небеса[292 - …сыны Алоевы, От и Эфальт, хотевшие, как говорят, взойти на небеса. – Один из сюжетов греческой мифологии, получивший отражение в гомеровском эпосе. Возгордившиеся сыновья Алоэя (Алоя) От и Эфальт, желая взойти на небо, сковали бога Ареса, взобрались на Олимп, где обитали боги, но были остановлены и сокрушены Аполлоном («Илиада», гл. V, ст. 386; «Одиссея», гл. XI, ст. 305—320).]; Навуходоносор Вавилонский, воздвигший себе истукан[293 - Навуходоносор Вавилонский воздвиг себе истукан… – Навуходоносор II (605—562 до н. э.) – царь Вавилонии. Однако Лев Диакон, которого цитирует Полевой, в своем изложении библейского сюжета, неточен. В Книге пророка Даниила не утверждается и не подчеркивается, что он возвел этот истукан себе (т. е., что это была статуя самого Навуходоносора), а говорится просто, что это был «золотой истукан», которому царь Вавилонский заставил всех поклоняться.], и Александр, сын Филиппа[294 - Александр сын Филиппа – Александр Македонский.], желавший именоваться сыном Зевесовым. Дела человеческие непостоянны и переменчивы, что испытали и римляне, потерявшие в императоре Никифоре правителя, какого прежде никогда не имели. Если бы сего не случилось, то при жизни его, без сомнения, положили бы они пределы своего владычества на востоке в Индии, а на западе – на самом крае Вселенной. Нельзя было не поставить в порок Никифору, что был он неумолим в наказаниях, непреклонен и жесток к преступникам и ненавистник людей, ведущих жизнь беспечную. Римское государство, конечно, достигло бы величайшей славы, какой никогда не имело, если бы при успехах Никифора не восстали на него и не погубили его так скоро непостоянная судьба или, лучше сказать, Провидение, которое, наказуя грубый и высокомерный дух людей, останавливает их, уничтожает и в ничто обращает, непостижимыми судьбами направляя ладью жизни человеческой, куда Ему угодно.

Совершив богопротивное и беззаконное дело свое, Иоанн Цимисхий вошел в блистательный чертог, называемый Золотою палатою, надел на ноги красные сандалии, воссел на царский трон и размышлял: каким образом принять верховную власть так, чтобы никто из родственников Никифора против него не вооружился? Телохранители Никифора уже поздно узнали о его убиении, устремились к нему на помощь, полагая, что он еще остается жив, и всеми силами старались разломать двери, ведущие в отделение императорских чертогов. Услышав о том, Цимисхий велел вынести голову императора и показать им. Один из убийц, Антипофеодор, подошел к трупу Никифора, отрубил у него голову и показал ее мятежникам. Увидя сие неожиданное и ужасное зрелище, телохранители бросили из рук мечи и единогласно провозгласили Иоанна Цимисхия римским императором, а тело Никифора выброшено было на отдаленный двор и целый день лежало там под открытым небом. Только к вечеру Цимисхий, занятый многими делами, вспомнил о нем и приказал предать его приличному погребению. Положили обезображенный труп Никифора в деревянный ящик, сделанный на скорую руку, вынесли в храм Св. Апостолов и сокрыли в одном из царских гробов, в том же тереме, где лежит тело святого и славного Константина.

Но довольно уже, кажется, говорил я о деяниях, жизни и смерти императора Никифора, и более о сем распространяться значило бы впадать в недостаток людей слишком любопытных, преступающих пределы надлежащего повествования и не оставляющих без внимания и ничтожной малости» (Лев Диакон.).

Мы прибавим однако ж еще, что услышав о смерти Никифора, один из тогдашних поэтов сочинил эпитафию ему ямбическими стихами, где говорил:

Се, неусыпный муж, что не смыкал очей,
Уже покоится во гробе вечным сном —
Печальный вид! Восстань, восстань, о государь!

и прочее, и прочее. Эпитафия эта считалась от современников мастерским произведением. У всякого века свое мнение, свои нравы, свой вкус, хоть основание всегда одно – непостоянство мнений, нравов и вкуса, и мы убедимся в этом далее в нашем рассказе.

Книга VI

Всякое животное скрывает орудие, которым оно причиняет зло: змея пресмыкается, укрывая себя в траве, пчела носит во рту своем мед и воск, и прячет жало свое под сими дарами природы; тигр скрывает свою ужасную пасть и показывает только свою драгоценную, пеструю кожу, а ты – ты являешь нам вид, исполненный благочестия, и в груди своей таишь свое жестокое сердце.[295 - Макиавелли Никколо (1469—1527) – итальянский политический деятель, писатель, историк эпохи Возрождения.]

    Макиавель, «Stanza»

Род приходит и род преходит, восходит солнце и заходит солнце, влечется в место свое, воссиявает, идет к югу, склоняется к северу, обходит окрест; идет дух и на круги свои обращается дух; мчатся потоки в море и не насыщают его, и на месте их являются новые; не наполняется ухо слушания, не насыщается око зрения; что было, то есть, или опять будет, и что было сотворено, то вновь сотворено будет! И ничто не ново под солнцем; никогда не скажет человек: «Вот новое!» – Нет! Все это уже совершалось прежде, в веках минувших прежде нас. Нет о том памяти; но ведаешь ли, что останется и о нас память до конца, с тем, что будет после нас?» – Так говорил царь-мудрец и прибавил: «Хочешь ли премудр быти? Познай минувшее!»

Один из греческих мудрецов хотел назвать бытописания Зерцалом Царей. Священная книга истории, грозная книга судеб, написанная родом человеческим, закапанная слезами и кровью миллионов! Какая из страниц твоих не поучительна…

Как ночная буря, утром, когда умолкла буря вещественная, солнце явилось в полном блеске своем, природа отдохнула, Босфор снова являлся светлым зеркалом, и только обломки кораблей, носимые волнами, показывали минувшее свирепство стихии, – утром, подобно буре, зашумела над Царьградом весть: «Нет Никифора! Иоанн Цимисхий властвует Царьградом». – Отряды воинов, при звуках труб и кимвалов, ездили по улицам царьградским. Словно испуганные овцы, собирался народ, бежал на площади и слушал возвещения глашатаев:

«Внимайте, люди царьградские! Волею Бога и вспомоществованием пречистые девы Марии, силою честного и животворящего креста Господня, представительством небесных сил и всех святых, опекуном малолетних императоров Василия и Константина и владыкой вашим отныне Иоанн Цимисхий. Он обещает суд правый, милость верным и послушным, казнь и гибель непокорным и возмутителям. Люди царьградские! Император Иоанн поздравляет вас и молит вам милости от Бога!»

Отряды проезжали. Народ безмолвствовал. «Но, что же сделалось с тем, кто еще вчера владычествовал над нами? – спрашивали одни. – Неужели он исчез в ночной буре, как страшное привидение?» – «Он и похож был на привидение! – прибавляли другие. – Такой ли он был, чтобы ему долго оставаться владыкою Царьграда!»

Тихо и спокойно было между тем в Царьграде. Народ собирался на площадях; купцы заперли свои лавки а ряды, боясь смятений. Царьград уподоблялся человеку, внезапно пробужденному, который ничего еще не понимает, не умеет отдать сам себе отчета.

Новые глашатаи ехали вслед за первыми и возглашали:

«Внимайте, люди царьградские! Император Иоанн объявляет вам милость и суд правый. Известно ему, что многие из вас недостаточествуют[296 - Недостаточествуют – т. е. не получают почести, соответственно своим заслугам, положению.] и бедствуют от недостатка хлеба и средств пропитания. Он отдает вам все свои сокровища; идите в чертоги, где обитал он прежде, и каждый, кто придет, получит в дар серебряную монету. Кто из вас хочет хлеба, пусть идет в житницы Влахернские и безденежно берет хлеб, сколько взять может!»

Радостные клики начали раздаваться по площадям и улицам: «Многие лета Иоанну!» – восклицали голоса.

Третьи глашатаи ехали по Царьграду и возвещали:

«Внимайте, люди царьградские! Император Иоанн объявляет вам милость и суд правый!

Известно ему, что судьи неправедные управляли вами. Он сменяет всех судей и управителей Царьграда и поставляет вам новых, избранных им. Каждый из вас имеет отныне право и свободу приходить в чертоги Влахернские и приносить жалобы свои на судей мужам, избранным от Иоанна для рассмотрения ваших жалоб».

И когда четвертые глашатаи объявили, что Иоанн обещает через неделю игры Цирка на Ипподроме, где двести колесниц будут скакать; что завтрашний день он грядет принять венец кесарей во храме Св. Софии, с благословения патриарха Полиевкта, и что во время шествия его будут бросать в народ золотые и серебряные монеты – восторг жителей царьградских явился в полном разгуле.

– Беги скорее к дому Цимисхия – там дают деньги. – Беги скорее к Влахерну – там раздают хлеб. – Я был – вот, три серебряные монеты. – Разве дают по три? – Нет! Я три раза обошел кругом я все подходил к раздавателям; один из них заметил мою хитрость. – И тебе, верно, досталось? – Как бы не так. Разве это в старое время? Смеет ли кто теперь обидеть нас! «Ты плут, – сказал мне раздаватель, – но Иоанновы сокровища неистощимы: как благость его и мудрость; возьми и приходи еще». – Ну, друзья! кто знал, что в Царьграде такие огромные запасы хлеба. – Что ты говоришь? – Конца нет: с раннего утра народу толпа, тащат во все стороны, и беспрестанно подвозят вновь и вновь, точно как из египетских житниц при Иосифе Прекрасном. – Что же? Наш Иоанн и похож на Иосифа Прекрасного. – У него есть и жена Пентефриева[297 - Иосиф Прекрасный… жена Пентефриева… – Имеется в виду библейский рассказ о том, как жена, Пентефрия (Потифара) «фараонского царедворца, начальника телохранителей», пыталась соблазнить служившего у них Иосифа, но, не добившись желаемого, оклеветала его перед мужем, сказав, что именно Иосиф пристает к ней со своими притязаниями. Поверив ей, Пентефрий отправил Иосифа в тюрьму (Библия. Ветхий завет. Бытие, гл. 39).], которая обольщает его теперь. – А где-то теперь наш Пентефрий? – Тише! не поминай, что прошло. – И стоит ли вспоминать. Да здравствует Иоанн Цимисхий! Да здравствует наш кормилец, наш отец!

И в то же время разговаривавшие бросились в одну, улицу, где теснилась большая толпа народа. Длинный обоз печеного хлеба, мяса, рыбы, овощей тянулся по улице, и глашатаи, сопровождавшие его, громко кричали, что император Иоанн, зная, что в Царьграде есть дряхлые старцы, больные, увечные, вдовы и сироты, которые не могут сами идти во влахернские житницы и получать хлеб, посылает по всему городу обозы и повелевает раздавать щедрою рукою всем нуждающимся хлеб и припасы.

В самом деле, это было трогательное зрелище: из бедных домиков, из мрачных подземельев и погребов влеклись старцы, тащились хилые вдовы и вольные старухи, с чашками, с корзинками, прибегали дети, одетые в лоскутья, и всем им давали щедрою рукою. Они становились на колени, подымали руки и глаза к небу и молились за Иоанна. Какой-то старец, держа в руках хлеб, обратился к толпе народной и громко проговорил: «Братья! знаете ли, что я и бедная жена моя уже целые сутки не ели? Я понесу этот хлеб к одру, на котором страдает жена моя, а потом, собрав последние силы, пойду во храм Божий благодарить Бога и молить его, да продлит навеки жизнь Иоанна Великого!»

Будто искра электрическая, пролетели эти слова в народ, и громко раздалось: «Да будет он отныне Иоанн Великий!»

«Народ православный! Кто хочет видеть Иоанна Великого, тот беги на Константиновскую площадь – он едет во Влахернский дворец!»

– Иоанн Великий! Иоанн Великий!

Такие клики встретили Цимисхия, когда он подъезжал к Константиновской площади, на белом коне, покрытом багряными попонами. Весел, радостен, ласков казался Цимисхий; голова его была, обнажена; он держал в руке шапку свою и беспрестанно и ласково кланялся народу. Совершенная противоположность Никифору: он был предшествуем небольшим отрядом златоносных ратников; множество вельмож следовало за ним, но не было войска, не было грозных фарганов с обнаженными мечами, не тянулись длинные ряды воинов по сторонам улиц, и не гнали никого с дороги, как бывало это при Никифоре. Народ теснился к Цимисхию, окружал его, шумел, кричал.

– Дети! – говорил Цимисхий, – дайте мне проехать. – Дети! берегитесь – лошадь моя может ушибить кого-нибудь! – Здравствуйте, дети мои, здравствуйте!

Смятение сделалось впереди. Какая-то женщина хотела перебежать дорогу, упала и лошадь одного из воинов наступила ей на ногу. Отряд воинов остановился. Едва узнал об этом Цимисхий, он быстро соскочил с лошади и кинулся в толпу народа, собравшуюся около ушибленной женщины. Всё расступились. Он наклонился к страдалице, взял ее за руку, говорил с нею ласково, утешал ее… оглянулся и как будто изумился, видя, что народ окрест его стоит на коленях и плачет.

– Отец, отец наш! Иоанн Великий! За тебя головы, за тебя души наши! – восклицали тысячи голосов.