Иоанн Цимисхий

«Мы клянемся тебе!» – воскликнули все невольницы и приближенные Феофании.

– Помните, что клятва ужасное дело, и горе нарушающему клятву, горе ему! Женщина, погубившая душу клятвопреступлением – погибнет в здешнем мире и в будущем свете. Ничто не утешит, не оправдает ее, и клятвопреступление, как адская цепь повлечет ее от порока к преступлению, от преступления к пороку. Видали ль вы изображение Страшного суда? Помните ли эту цепь, концы которой князь тьмы держит в руках своих, увлекая в ней и владык земли, и вельмож, и стариков, и красавиц, и все, все, что только заклеймено печатью греха? Нет спасения! Нет возврата! Горе клятвопреступнице! От первого проступка до адского огня… один шаг!

Она склонилась на подушку и горько заплакала.

По знаку, данному старшими приближенными, вышли все невольницы, кроме Зюлейки, любимицы Феофании. С ней остались еще Пульхерия, Феона, Гликерия – главные матроны гинекея. Но и другим не велено было спать; они со страхом ожидали в передних комнатах приказаний, не зная, что все это значит и чем кончится. Еще никогда не видали они Феофанию в таком странном положении. И прежде иногда заглушала она совесть чашею вина, но теперь вино не упоило ее – она только обезумела от него.

Несколько минут пролежала Феофания в забытьи, и вдруг поднялась.

«Пульхерия! ради Бога, беги, беги к моему супругу – узнай, спроси, что там делается… Это ужасно, это страшно…»

– Успокойся, великая владычица!

«Беги, говорю я тебе».

– Но стража никого не допустит теперь к чертогам царя.

«Ты думаешь, что она никого не допустит? Ах! ты не знаешь, что измена проползет змеей по подземелью и смертельно ужалит его среди щитов и мечей стражи… Я сама иду к нему…»

– Великая повелительница! возможно ли… Позволь нам… в это время…

Одна Зюлейка осталась с Феофаниею. «О мой друг, моя добрая Зюлейка! – тихо и ласково начала говорить ей Феофания. – Сделай мне милость, если только ты меня любишь… Ты говорила мне, что у вас на Востоке есть какое-то очаровательное яство, какая-то снедь, от которой человек забывается сном – дай мне его – у тебя есть эта снедь… Как ты называешь ее?»

– Ее называют опиум.

«Дай мне своего опиума!»

– Но кто не привык к нему, тот может сделаться болен; ему могут пригрезиться такие страшные сны…

«Пусть они грезятся – они не превзойдут ужасной действительности… Хоть на час он усыпит меня – за один час сна я готова отдать полжизни моей. Только один час покоя, и – пусть это будет яд… Зюлейка! тем лучше – ради Бога, дай его мне, дай мне его, Зюлейка!»

Зюлейка вынула маленькую золотую коробочку, скрытую на груди ее, и отломила маленький кусочек от какого-то темного вещества, хранившегося в коробочке. Феофания с жадностью проглотила этот кусочек, и расстроенное воображение так сильно действовало на нее, что ей казалось, будто действие опиума немедленно началось; она закрыла глаза, вздрагивала засыпая, дремала, и скоро тяжкий, но глубокий сон овладел ею.

Более часа прошло, как Зюлейка сидела подле спящей Феофании и смотрела на ее лицо, прекрасное, но обезображенное терзаниями душевными и страданиями телесными. Пульхерия, Феона и Гликерия не возвращались. Зюлейка задремала, склонила голову, и, хоть ей казалось, что в ближних комнатах слышны движения, беготня, шум какой-то, но утомленная невольница не могла пробудиться. Лампада, горевшая на столе, почти погасла; вдруг яркий свет блеснул в комнате. Зюлейка опомнилась. Она увидела вбежавших в смятении невольниц и приближенных, с зажженными светильниками. Постельничий Иосиф, бледный, еле дышущий, едва держащийся на ногах, окровавленный, вшатнулся в комнату.

«Что вам надобно? Что такое?» – спрашивала Зюлейка.

– Где владычица наша, где Феофания?

«Вот она, спит – не будите ее».

– Боже великий! – возопил Иосиф, – теперь-то спать! Восстань, пробудись, несчастная супруга великого властителя царьградского!

В испуге пробудилась Феофания. Казалось, она сама изумилась, что на ней было еще то самое платье, в котором была она на пире, данном для булгарских царевен. Она протирала руками глаза, смотрела на всех, старалась вспомнить, что с ней было, и от действия опиума действительность смешивалась в ее голове с мечтами воображения.

– Великая владычица! – воскликнул Иосиф, повергаясь к ногам ее, – измена, убийство! Твой супруг умерщвлен злодеями!

«Уж умерщвлен! Как, старик: он уж убит, зарезан? Когда же, кто же убил его?»

– Цимисхий, владычица! Не знаю, какими путями проник он в опочивальню супруга твоего, и – мой повелитель, мой владыка пал под его ударами, а я, я пережил его, я, вскормивший его на руках моих, я, которому поручил он стражу за своею безопасностью…

Тяжко зарыдал старик. Ужас изображался на всех лицах.

– Что же, старик, о чем, же ты плачешь? Полно плакать – вели взять Цимисхия под стражу, разрезать, казнить его…

«Увы! повелительница – все погибло: стража изменила; она провозглашает убийцу повелителем царьградским – и вот награда, когда я хотел удержать изменников… – Он указал на кровь, бегущую из раны его. – Едва мог я пробиться сюда среди всеобщего волнения. Еще есть средство, одно средство: поспеши явиться к ним, властительница; поспеши отмстить смерть и погибель супруга своего! Изменники устыдятся, устрашатся тебя…»

– Мне устрашить их? Мне отмстить? Ты с ума сошел, старик! Да, да – ты сумасшедший – знаешь ли, кто провел убийц к Никифору?.. Я!

Как громом пораженный, воспрянул Иосиф; от сильного движения кровь ручьем хлынула из его раны, и он упал, изнеможденный, близ дверей.

– Да, да! я провела их – ха, ха, ха! – воскликнула Феофания с неистовым смехом. – Я отдала Цимисхию ключ от тайного подземелья, которого не знал Никифор. С моего согласия Цимисхий провел по этому подземелью убийц. Как же требуешь ты, старик, чтобы я отмщала за Никифора? Цимисхий будет теперь властителем Царьграда, а я буду его супругою. Ты думаешь, он не согласится взять руки моей, обагренной кровью Романа и Никифора? Неправда: у него самого руки замараны кровью! Славная будет свадьба! Дьяволы будут плясать! Демоны играть и хохотать…

«Уведите меня, помогите мне уйти! Дайте мне умереть подле моего властителя! – вопил Иосиф, тщетно силясь подняться. – О Никифор! Жертва коварства неслыханного!»

– Беги, беги, старик! Грех заразителен – он и к тебе пристанет! А вы, дайте мне скорее мою багряную одежду – это цвет крови! Нужды нет! Скорее алмазный венец мой – скорее драгоценную, вавилонскую порфиру мою – я должна встретить Цимисхия, как жениха моего…

Она упала на седалище свое и вдруг вся затрепетала: ей померещилось, что Никифор пришел к ней, что он указывает ей на свою рану…

– Зачем ты брызгаешь кровью на мое платье! – возопила Феофания, торопливо отирая руками свое платье. – Прочь от меня – ты страшен, ты бледен, ты мертвец – твое жилище гроб – от тебя пахнет могилою!.. Идти с тобою? Нет, Никифор! я не пойду с тобою – ты уведешь меня в ад – я еще жива, я хочу жить, радоваться жизнью – я хочу быть счастлива, богата, знаменита – счастлива хочу я быть – прочь от меня!.. Ах! спасите, спасите меня – он тащит, влечет меня с собою… Он, и Роман, Роман также… Вот они оба…

Волосы поднялись у всех от ужаса, когда страшная исповедь совести высказалась устами безумия. Дикий вопль Феофании наполнил все комнаты, и ее приближенные и невольницы убежали от нее, все, кроме Зюлейки.

Добрая аравитянка подошла к Феофании, обняла ее, старалась утешить, успокоить ее. «Я не верю тебе, царица – ты обезумела от горести, ты клевещешь на себя… Но если и в самом деле такой тяжкий грех тяготит душу твою – вспомни о милосердии Божием. Многочисленнее песка морского грехи людей, но как пучина водная, покрывает их милосердие Божие. Так говорят наши премудрые аравийские старцы. Опомнись – тени тебе мерещатся – здесь никого нет…»

– Никого нет? А куда же скрылись Бог вездесущий, совесть неотразимая и грех неусыпающий? – Милосердие! Неужели Бог примет еще мое раскаяние? Кому же ад, если не мне и не Цимисхию? Но, нет, Зюлейка! мне не мерещится. Посмотри – ужели не видишь ты? Вот он, вот он лежит, весь окровавленный!

И Зюлейка ужаснулась, видя бесчувственный труп товарищем их страшного уединения.

Феофания указала на Иосифа, который был забыт всеми на том месте, где свалился он от изнеможения.

Чрезмерность испуга спасла Феофанию. Она лишилась чувств. Долго думали, что она уже умерла.

Но Феофания проснулась, когда светлый день сиял уже над Царьградом. Как смутный сон, представлялось ей все случившееся прошедшею ночью. Долго лежала она на одре своем, куда перенесли ее бесчувственную, и едва могла сообразить все, что сбылось. Действительность и картины воображения смешались в голове ее, и она не могла разувериться в том, что Никифор действительно не являлся к ней после смерти своей.

Она спрашивала, что делается в Царьграде. Ей сказали, что Царьград с восторгом приветствует Цимисхия, что Цимисхий отправился во Влахернский дворец, и вельможи и войско встретили его титулом властителя царьградского.

Между тем Вукалеон опустел. Эти огромные здания, еще вчера оживленные роскошью и деятельностью, теперь казались безмолвною пустынею. Только в отделении Феофании являлись еще немногие царедворцы, и те спешили во Влахерну, когда узнавали, что Цимисхий не являлся к Феофании. Даже приближенные женщины и рабыни скрывались от нее. Только оклики многочисленной стражи и иногда звук трубы воинской, при сменах, напоминали Феофании, что она еще окружена величием внешним в глазах народа.

Безмолвно сидела Феофания в отдаленном чертоге своего гинекея и только спрашивала по временам: нет ли кого присланного от Цимисхия? Ничего не отвечала она, когда ей доносили, что никто не является.

Она решилась наконец сама послать к Цимисхию и получила его неудовлетворительный и своевластный ответ. Тогда потребовала она к себе детей своих. Ей сказали, что по велению Цимисхия их перевели во дворец Влахернский. Феофания заплакала и безмолвствовала. Она позвала к себе духовника своего и долго беседовала с ним. Потом облеклась она в глубокий труар. – Вечером, после векового, томительного дня, явился к ней присланный от Цимисхия.

– Великая владычица Царьграда! – начал присланный.

«Не ошибаешься ли ты, – сказала ему Феофания, – не видишь ли перед собою не владычицу Царьграда, но бедную вдову, лишенную супруга и детей, которой твой повелитель приказал объявить свое самовластное решение?»

– Великий властитель Царьграда повелел мне возвестить тебе, что дети твои безопасны, и всегда будет он чтить в них потомков Василия Македонского. Но в то же время, призванный согласием подвластных и волею Божиею на царство, он должен разделить с ними престол царьградский и повелел просить тебя – не предпринимать ничего для удержания твоего прежнего сана опекунши и покровительницы, если…