На пороге вечности. Воспоминания

В молодости не приходится заставлять себя творить. Все выливается легко, непринужденно и доставляет удовлетворение. Мой друг Рудольф Штейнбрехт говорил, что для него радость – сам процесс творчества, независимо от того, получается или не получается. И в молодости это действительно так.

Первым, кто способствовал моей нацеленности на профессию художника, был мой школьный товарищ Миша Куркин.

Кроме того, еще много других обстоятельств способствовало этому: живописью серьезно занимался отец, безусловно талантливым художником был старший брат Гордиан, у дяди Ромео была замечательная коллекция картин, с которой я был очень хорошо знаком, – в ней были работы Рябушкина, Перова, Клевера, с последним дядя дружил.

Я рано начал посещать художественные выставки. Одна из первых запомнившихся мне была выставка художников общества имени Куинджи в Ленинграде. Удержались в памяти почему-то синие пейзажи с заснеженными елями и сентиментальный натюрморт с изображением дамской сумочки и перчаток, называвшийся «Она здесь!». Авторов не помню.

Много дало мне знакомство с Шурой Хмелевским – школьным другом брата Бориса, ставшим впоследствии мужем моей сестры.

В нашей квартире было нечто вроде клуба. Издавался красочный журнал, рисовали, писали стихи. Несколько работ этого времени у меня сохранилось: «Автограф», «Зной», «Бабье лето» и некоторые другие. Помню работу, посвященную гибели Айседоры Дункан, – колесо автомашины и длинный извивающийся шарф. Работа эта не сохранилась. «Зной» и «Бабье лето», входившие в экспозицию моей персональной выставки, впоследствии намечал к приобретению Игорь Савицкий.

Это был первый серьезный период моего творчества, в котором, несмотря на экспрессионистические черты, преобладающим элементом был все же символизм. На стене у меня висела репродукция с Ходлера – «Мальчик и девочка». Сейчас мои ранние работы дороги мне своей наивностью, юношеской чистосердечностью, искренностью.

Зловещее, роковое, видимо, всегда присущи юности, как элемент, сопутствующий романтике. В молодости мы прекрасно усваивали стихи Есенина: «…В зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь», «…Будто кто-то мне в кабацкой пьяной драке саданул под сердце финский нож». Ну и, конечно, «Черный человек», которого я знал всего и любил декламировать наизусть. Да и сама трагическая смерть Есенина… Это же был наш сегодняшний животрепещущий день. В 1928—29 году я с Рудольфом Штейнбрехтом побывал в Ленинграде, и, конечно же, мы остановились в гостинице «Англетер». Декламировали стихи, посвященные смерти Есенина: «Кликну, кликну с горя, а тебя уж нет. В черном коленкоре на столе портрет» (Орешина). «На простом шнуре от чемодана кончилась твоя шальная жизнь» (кажется, Жарова) и т. д. Ну и, конечно, стихи Маяковского, посвященные Есенину, отдельные места из которых я и сейчас, сорок лет спустя, читал наизусть своему сыну.

В этом была, видимо, романтика юности. Так и кажется, что химеры Нотр-Дама созданы молодым человеком.

Мне было лет 15—16, когда в Москве открылась выставка немецкого экспрессионизма.

Надо ли говорить, какое острейшее впечатление оставила эта выставка на восприимчивую юношескую душу. Значит, помимо Третьяковки, есть еще и такой мир. Значит, искусство может изображать не только красивое и прекрасное, но и безобразное и даже отвратительное. Да еще и сама форма может быть уродливой. И все же это подлинное искусство. Оно действует на душу, будоражит ее. Настоящее смятение чувств. Проститутка в грязном рваном белье перед зеркалом. Проститутка, держащая свои обнаженные груди руками, откровенно предлагая себя. Сковородка, черная чугунная настоящая сковородка, прикрепленная проволокой к плоскости картины. Не она ли, эта сковородка, проявилась много лет спустя в моем творчестве в натюрморте «Глазунья».