На пороге вечности. Воспоминания

Только один я несокрушимо знал, что ровно через 17 минут все: и это здание «Известий» с входом в метро, и магазин Елисеева, стоящий на противоположной стороне площади, и сама эта площадь с памятником великому поэту, с фонтаном, и весь этот копошащийся людской муравейник – все, от края до края планеты, все будет превращено в бессмысленный хаос, в груду жалких обломков.

Но кто это увидит? Я? Нет, конечно, не я. Я тоже смешаюсь с пеплом и лавой.

Мной владело странное ощущение. Все мне казалось потерявшим смысл. Вот молодая мать катит в коляске ребенка, распорядок дня ею уже намечен: после прогулки она придет домой и будет кормить ребенка, она не подозревает, что ничего этого не будет – до дома 18 минут хода. А вот пара влюбленных, она в красном модном пальто, он в японской яркой куртке, они счастливы, для них не существует окружающего мира. И интересно, как бы они себя вели, если бы узнали, что через 17 минут… А вот старушка, вышедшая из метро, спешит, пытается бежать, торопится на троллейбус…

А что делать мне? Метро до «Ждановской» идет более 20 минут. Остаться здесь? …И мучительно смотреть на часы? Сейчас без пятнадцати семь часов вечера, а катастрофа должна произойти в две минуты восьмого. Смешно, но я подумал об ужине, который так никогда и не придется съесть.

Все стало бессмысленным, все стало безразличным.

А сказать людям? Да меня сочтут за сумасшедшего.

И мне вдруг представляется: в Нагасаки молодая японка несет младенца. Она торопится, ей куда-то очень нужно… А американский пилот смотрит на часы. Осталось ровно 17 минут.

А если знать, что через 17 минут ты умрешь от инсульта? Наверно, ощущения были бы те же.

***

1919 год. Москва совсем другая.

Голод, холод, неустроенность.

Мы живем в вагоне. Вагон с так называемыми «жесткими местами».

Умирает старший брат Гордиан от «испанки». Ему 16 лет.

В тяжелом бреду он произносит нелепые фразы. Я думаю – когда он поправится, я расскажу ему об этом, и мы вместе посмеемся.

Но он не поправился.

Гроб был обит красной материей. Путь пролегал через Красную площадь. Встретившееся красноармейское подразделение по команде командира стало смирно, точно в почетном карауле.

Наконец, мы перебрались из вагона в нормальную квартиру.

Но здесь нас ждало новое большое горе – смерть матери.

Тяжело вспоминать об этих днях.

Следы запекшейся крови долго еще оставались на подушках дивана, на котором лежала умирающая мать.

Так, на Вознесенском иноверческом кладбище, рядом с могилой брата, выросла вторая.

***

Рисунок – основа всего изобразительного искусства: и живописи, и скульптуры, и архитектуры… С него начинается все.

***

Главное в живописном произведении – изобразительная идея. Именно изобразительная, не литературная, не философская, не какая-нибудь другая, а именно изобразительная.

***

Жизнь в Малом Знаменском переулке была тяжелой. Нужда, голод, холод. Продавали все, что сохранилось. Даже я пытался помочь заработку семьи. Я делал хампельманов – это латышское название плясунов, дергунчиков, а тетя продавала их на Смоленском рынке. Ели картофельные очистки, мучную кашу – затируху. Вареные ржаные зерна пропускали через мясорубку, это было своеобразной кашей.

Положение совсем ухудшилось после смерти матери.

Квартира отапливалась буржуйками. Не обошлось без пожара. Половина квартиры оказалась непригодной для жилья: пол был пробит в нижний этаж, многие вещи были испорчены. Старшая сестра уехала в трудовую колонию в Болшево. Это не та колония, в которой работал Макаренко, а другая, организованная на даче, принадлежавшей до революции известному винно-водочному предпринимателю Смирнову. Отец часто и надолго уезжал в командировки, и мы с братом фактически остались одни. На обязанности последнего лежало приготовление пищи.

В школу ходили далеко, на Ростовскую набережную. Но этот длительный путь через весь Арбат или Остоженку в воспоминаниях остался как нечто приятное и светлое. Особенно хорошо было весной. Сбоку у тротуара бежали веселые ручейки, и одно удовольствие было пускать бумажных корабликов по их бурным волнам, идти за ними и следить, как их крутит и вертит в струях вешней воды.

В начале Остоженки находилась двухэтажная аптека. Мы почему-то в нее часто заходили, поднимались на второй этаж. Должно быть, эта аптека напоминала мне Брянск и мои прогулки с мамой.

В Седьмом Ростовском переулке в одном здании помещались две школы: бывшая Свентицкого, в которой занимались мы с братом, и бывшая Алферова – впоследствии крупного контрреволюционера, в которой училась сестра.

В нашей школе учились сын Троцкого и сын Ногина. Сын Троцкого всегда был одет щегольски, имел наручные часы и вел себя вызывающе и нагло. Когда его как опоздавшего на урок не пускали в класс, он ходил по коридору и громко насвистывал. Сын Ногина был высоким тихим юношей и держался очень скромно. Оба они были старше меня по классам.

В доме в Малом Знаменском переулке мы занимали половину верхнего третьего этажа. Этажом ниже жила тетя Клеманс. Она иногда подкармливала меня жареной соленой рыбой. Я стучал ногой в стену, и тетя мне открывала. В комнате стоял чад – буржуйка безбожно коптила и дымила. Но все же эти посещения и угощение рыбой я любил. Какой же это был разительный контраст по сравнению с первым посещением тетиной Москвы.

Но какое-то соприкосновение с искусством все же продолжалось, ведь рядом с нами был музей Александра III – ныне музей имени Пушкина – и Щукинская галерея, находившаяся в Большом Знаменском переулке и к тому времени уже национализированная. Тетя приносила мне из библиотеки музея книги по искусству. До сих пор у меня хранится барельеф Федора Толстого из серии «1812 год», подаренный в ту пору мне тетей.

Произведения Щукинской галереи в то время меня больше удивляли, чем восхищали. Но Матиссовские панно на двухярусной лестнице Щукинского особняка, для которой они и были сделаны, запомнились. Запомнились мне и посещения бывших частных коллекций, тогда ненадолго превращенных в музеи, Цветкова и Остроухова. В собрании Остроухова впервые с изумлением узнал, что икона – тоже предмет замечательного живописного искусства.

Помню первое посещение консерватории, куда нас привел отец, желая приобщить нас к музыке. В Большом зале было холодно, никто не раздевался, сидели в шубах. Исполняли Бетховена. Но тело чесалось от насекомых, и я с нетерпением ждал конца концерта. Было такое же тягостное состояние, какое у меня обычно бывало при посещении церкви.

В десятилетнем возрасте я заболел брюшным тифом.

Железнодорожная больница в Бабушкином переулке. В ней впоследствии умер отец.

Болел я тяжело. Бредил. Впервые смерть прошла совсем рядом.

Помню тоскливое ожидание прихода близких. Прислушиваешься к шагам в коридоре. …Проходит время, и вот опять никто не пришел, и душу охватывает тягостное чувство одиночества.

Запомнилась мне случайно зашедшая в мою палату – а лежал я один – старушка. Должно быть, она услыхала, как я застонал от досады, что никто не пришел. Она зашла, села на пустующую койку напротив меня и начала убеждать меня, что я скоро поправлюсь. Она ласковым голосом сказала: «Вот я принесу тебе сметанки – и ты выздоровеешь».

Как же я верил этому обещанию!

Томительными вечерами мучительно ждал ее прихода. Но она, конечно, так и не пришла.

Впоследствии я понял, что это было одно из тех многочисленных бездумных обещаний, которые раздают взрослые детям. А дети, еще не привыкшие к обману, глубоко верят в такие обещания.

Чувство горечи осталось у меня надолго.

Вскоре после моего возвращения из больницы наша семья переехала на новое место – на Таганку, на улицу Большие Каменщики.

Помню, как усталый, в день переезда я присел на кресло. Светило солнце, я следил, как оно освещало золотые ворсинки на брюках. Чувство приятной усталости и неясного счастья осталось в памяти от той минуты – чувство молодости.

С Большими Каменщиками связано пробуждение интереса к поэзии, серьезное увлечение живописью.

Светлая, счастливая пора творчества. Есенин, Уткин. Я ходил и повторял: «…Серебряную косу волнующихся струн», «…Только рюмки кипарисов узкой скатертью дорог», – на душе становилось легко, радостно.