На пороге вечности. Воспоминания

Итак, я был принят в институт. Помню преподавателя Шемякина, помню первый поставленный им натюрморт – громадный нелепый металлический кувшин. Живописного факультета еще не было, он появился лишь через год. С нашего графического факультета желали перейти туда многие, но перевели туда только Аду Зоненштраль (впоследствии Новикова), Олю Светличную, Гришу Малянтовича, Ваню Гринюка (тогда еще носившего фамилию Тупица), меня и еще нескольких студентов.

Меня почему-то определили к Иогансону. Мне хотелось быть у Сергея Васильевича Герасимова. Я попросил его об этом, он согласился. Теперь предстоял неприятный разговор с Иогансоном – сказать ему, что я ухожу от него. Мне всегда казалось, что он мне этого не простил.

В мастерскую Герасимова, кроме нас, были приняты ребята из техникума им. 1905 года. Среди них Виктор Смирнов, Женя Деффине, Юра Кугач и другие.

Тогда все были равны, но как чудовищно оказались неравными наши судьбы в дальнейшем.

Юре Кугачу предстояло стать виднейшим нашим художником – народным художником СССР, действительным членом Академии Художеств, сохранить крепкое здоровье, прожить долгую жизнь. Виктору Смирнову предстояло погибнуть на войне в первый же ее год. Жене Диффине – умереть в эвакуации. Аде Зоненштраль – повеситься в расцвет своего большого дарования. А Олечке Светличной предстояло прожить жизнь безмятежную и полную довольства. Мне предстояла своя судьба. Но тогда, на первом курсе живописного факультета Московского государственного художественного института, никто об этом ничего не знал. Все это было еще впереди. А тогда, в далекие тридцатые годы, мы были веселы, юны и полны самых светлых надежд.

Это были дни счастливой молодости. Но, оглядываясь теперь назад, я вижу, что для советского народа это было мрачное время культа личности. Каждую ночь можно было наблюдать, как к подъездам противоположного дома подъезжали машины и увозили ни в чем не повинных людей.

Нашей семьи это коснулось мало. И о масштабах культа личности я узнал только из материалов 20 съезда КПСС и из известного письма Хрущева.

Конечно, были аресты и среди студентов по ложным доносам. По нелепому поводу был арестован мой друг юности Рудольф Штейнбрехт.

Что же из себя представляла мастерская Сергея Васильевича? Территориально мастерская живописного факультета находилась на ИЗОфабрике, в районе метро «Сокол». К мастерской нужно было идти большими дворами, заваленными гипсовой скульптурой. Главным образом это были монументы и бюсты Сталина, Ежова и др.

Мастерские были просторные, светлые, разгороженные фанерными стенками, не доходящими до потолка. Так что в мастерской было все слышно, что говорилось в соседней.

***

Параллельно с воспоминаниями течет жизнь. Реальная, ежесекундная. Полная всяких неожиданностей. Колеблющаяся от огорчений к надежде. От мимолетных радостей к мраку.

Старость планомерно и непреклонно ограничивает круг возможностей.

Сегодня получил письмо от своего старого дорогого друга – Тони Долининой.

Как же это было давно – наше знакомство…

Сверкающая гладь озера Сенеж. Чудная осенняя пора.

Затем ее болезнь. Больница.

Аппарат для переливания крови. И только одни глаза, сверкающие, влажные, вопрошающие.

Помню такой эпизод. Я пришел в больницу, когда Тоне сделали очередную тяжелую операцию. Пить ей не разрешали, но пить хотелось. Она попросила смочить водой уголок простыни. И я мучительно следил, с какой жадностью ее губы его сосали.

И вот теперь, в письме, Тоня просит рассказать о моей выставке. Что же. Готовился я к ней давно. Сроки все время отодвигались. Накануне открытия у меня заболело горло. Я знал, что одних пригласительных билетов мало, нужно еще звонить по телефону. А вот этого я как раз и не мог сделать из-за болезни горла. Во время развески я говорил шепотом и объяснялся жестами. Но к моменту открытия голос у меня почти полностью восстановился. Поэтому в этот знаменательный для меня день у меня было хорошее настроение.

Состоялись интересные выступления, я тщательно подготовил свое. Жаль только, что не было магнитофона, чтобы записать все сказанное.

Было много чудесных цветов. Розы, гвоздики потом еще долго наполняли ароматом нашу квартиру.

Экспозицией я был доволен, несмотря на то, что работ пятнадцать не поместилось.

Были две комиссии, которые принимали выставку. Сняли только одну работу. Афиша была простая, шрифтовая, но я как раз такую и хотел.

Были представители закупочной комиссии. Рекомендовали к закупке пятнадцать работ: пять живописных и десять графических.

Директор выставочного зала в подмосковном городе Подольске попросила дать мои работы на выставку по случаю открытия зала. Выставка там была открыта более месяца с интересным составом художников-живописцев.

В газете «Московский художник» появилась статься о моей выставке.

После выставки у меня в мастерской был директор музея в Нукусе – это Узбекская республика – и отобрал семнадцать работ для приобретения. Но реального пока что ничего нет.

Конечно, о выставке можно было бы написать и больше. Ведь персональная выставка – всегда большое событие в жизни каждого художника.

Можно было бы остановиться на том, как в мою мастерскую пришли А. Дудников и Г. Маревичева для того, чтобы окончательно отобрать работы для экспозиции. Это было зимой, в мастерской было холодно. Я приготовил чай, дал Гале ватник.

Живопись моя понравилась и Гале, и Саше. Понравилась и «Даная». Но Дудников сказал: «Знаете, давайте от нее воздержимся, придет какой-нибудь дурак и закроет всю выставку. Так бывает».

И «Даная» осталась в мастерской.

Когда стали смотреть графику, то многое из того, что бы мне хотелось показать, было отклонено. Особенно в этом усердствовала Галя Маревичева. Дудников шутя говорил, что Галя боится ножей. А у меня как раз на натюрморте «Юг» нож был всажен в арбуз.

«Озорной натюрморт» был принят для выставки, несмотря на то, что там тоже был изображен черный нож. Но при повеске Галя, поморщившись, сказала: «Знаете, лучше его не показывать, все равно его комиссия снимет». И его запихнули за кресло со всеми другими неповешенными работами. Впоследствии его отобрал для Нукуса Игорь Савицкий.

Накануне, перед приходом Дудникова и Маревичевой, в моей мастерской побывал Илларион Голицын, тоже на предмет отбора работ для выставки. Ему очень понравилась моя живопись.

Потом опять наступил период ожидания. За это время произошел ряд эпизодов. Один из них запомнился. Я как-то ушел из мастерской и забыл выключить электроплитку. И только подходя к дому, вспомнил об этом. Тут же бросился назад с тревожно бьющимся сердцем. Я знал, что рядом с плиткой стояли сухие, выдержанные бруски для подрамников. Мне уже мерещилось, как в пламени гибнет все созданное за всю жизнь. Последний отрезок пути пролегал через полотно железной дороги Горьковской линии. Здесь я бежал в темноте, падая и спотыкаясь. И все смотрел наверх – не покажется ли пламя на верхнем этаже.

Потом мне казался смешным этот эпизод, но тогда было не до смеха. Сердце билось уже где-то в глотке, во рту все пересохло. Я ворвался в темную мастерскую. Светилась докрасна раскаленная плитка. Доски сильно нагрелись. Двумя руками я вырвал провод из штепселя.

Прогулка

Шел дождь.

Он взял с собой зонтик, и они отправились в парк.

Настроение было тяжелое. Но незначительное, мелкое событие рассеяло тяжелые мысли: в автобус на очередной остановке вбежала небольшая собачка, лохматая, с большими черно-белыми пятнами. Немногочисленные пассажиры оживились. Но вот собачка спокойно улеглась, и опять тяжелые мысли о тяжелой болезни заполнили сознание.

Вышли и пошли по аллеям парка. И вдруг в просвет темных облаков брызнули золотые лучи солнца. Весь парк, обрызганный каплями дождя, засиял, засверкал тысячами алмазов. Зелень яркая, влажная радовала глаза и душу. И вот вернулось хорошее настроение.

Природа – что может быть лучше нее?

На следующий день он написал пейзаж с цветущей яблоней и почувствовал – молодость возвращается.

Гибель шедевра

Виктор Бескровный – печатник из литографской мастерской МОСХа – экспериментирует в абстрактном искусстве. Это обычно литографии. Но несколько работ было сделано на досках литографскими красками. Инструментом для нанесения густого слоя краски служил шпатель, который употребляется литографами для размешивания краски и очищения ее с плитки, на которой ее раскатывают. Получились очень эффектные, интересные работы.

Но одна из них была настоящим шедевром. Видимо, почувствовав это, Виктор повесил ее в центре стены, на видном месте.

Написана она была на добротной иконной доске с двумя традиционными вставками-креплениями на обратной стороне.

Трудно описывать произведения живописи словами. Особенно это трудно по отношению к абстрактному произведению.

Картина Виктора Бескровного производила сильнейшее, хочется употребить слово «потрясающее», впечатление. Красок было всего две: красная – пылающая, раскатанная и черная – глубокого теплого оттенка. Но движение нанесенной краски, где в безудержном вихре перемешивались эти два цветовых противоборствующих начала, вызывали сильнейший эффект полыхающего могучего пламени. Было что-то сродни музыке Бетховена, Вагнера, титаническим творениям Микеланджело.