Штрих, пунктир, точка

Ее утешают, а шарик летит.

………………………………….

.

Плачет старушка: мало пожила…

А шарик вернулся, а он голубой[17 - Стихи Булата Окуджавы]

Мемуар 24

Любите ли вы театр?

Театр для меня начался со дошкольного детства.

Пройдя через тополиный двор и тёмную, с тусклой лампочкой подворотню, в которой стояли круглые баки для сбора мусора, выходили на Новослободскую и, повернув направо, ныряли в подъезд краснокирпичного дома. Был же он, как и многие дома в округе, знаменит своим преданием, и все местные обыватели называли его Майковским. Да, да, якобы он принадлежал клану Майковых, в котором все литераторы. И тот самый перстень с изумрудом, считающийся утерянным, который Пушкин, умирая подарил Майкову, долго находился в их семье. Возможно, и сейчас он у кого-то из праправнуков, если в лихие девяностые не прибрали перстень к своим рукам какие-нибудь лихоимцы, как это случилось в нашей семье, лишившейся в одночасье всех памятных и драгоценных вещей.

В те времена, о которых идёт мой рассказ, ещё ничто не предвещало перемен, и жизнь, хороша она была или плоха, шла накатом. Также, как всегда, в этом доме на третьем этаже, где жила со своими близкими сестра нашей бабушки Надежда, отмечали Веру, Надежду, Любовь. Празднование именин начиналось в самой удалённой от входа комнате. Шли длинным коридором коммунальной квартиры, открывали дверь и попадали в девятнадцатый век. Старинная мебель, тусклая лампа над большим столом, фикусы на подоконниках, в углу комнаты высокая пальма. Но больше всего моё внимание привлекал книжный шкаф тёмного дерева. За стёклами золотились корешками многотомные собрания дореволюционных книг. Чаще других на них повторялась фамилия Гоголь. Гоголь в красной обложке, бордовой, серой с чёрным. Меня удивляло не только обилие Гоголя, но и то, что хозяин этих книг – муж тёти Нади, Борис Васильевич, худенький с клинышком бороды и пенсне, обычно читал Гоголя. Книга, ожидавшая чтения, лежала на удивительном прикроватном столике, передвигающимся по горизонтали и вертикали, а Борис Васильевич любил поделиться с гостями своими впечатлениями о любимом писателе, прочитать им страничку, другую. Теперь я объясняю эту приверженность близостью к Малороссии, где в городе Николаев родился Борис Васильевич…

Гости приходили вечером, кто чуть раньше, кто чуть позже. Точного часа не назначалось. Думаю, суть этого Соломонова решения состояла в том, что если бы собрались все в одно время, то не хватило бы мест ни сидячих, ни стоячих. Ещё бы! Только со стороны Надежды, тёти Нади (почему-то всех сестёр нашей бабушки мы называли тётушками), насчитывалось человек тридцать самых близких родственников, если же добавить к этому родственников её мужа и близких друзей тёти Веры (дочери тёти Нади) и родственников её мужа, то получилась бы почти трёхзначная цифра. Но и это ещё не всё: судьба распорядилась так, что в этот же день, то есть двадцать девятого сентября, родился сын тёти Веры, наш троюродный брат Андрей. Его приятелей, добавляли к Вере-Надежде, и получался ну, просто всенародный сбор! Потому-то порядок был такой: присаживались за стол, пили чай, конечно же с пирогами, конфетами, вареньем, и, послушав что-то из Гоголя, переходили в соседнюю комнату, тёти Веры.

Тётя Вера садилась за стоявшее у входа чёрное с золотистыми подсвечниками пианино, со следами прошлой жизни, и играла что-нибудь незатейливое, потом развлекала детей кукольным спектаклем.

Красно-бордовый бархатный занавес медленно раздвигался и появлялись декорации, нарядные куклы, медленно катился к колодцу золотой мячик из золотой фольги, и завораживающая тайна театра увлекала детей, рассаженных на стульях, и взрослых, теснящихся в дверях. Как-то мячик упал со сцены, покатился под пианино. Сорвавшись со стула, я понеслась за ним и, как нечто драгоценное и хрупкое передала тёте Вере за сцену.

После окончания спектакля дети с выражением читали стихи. Не отставала от других и я. Декламация так хорошо мне удавалась, что не раз выступала в институте, где работал папа, на вечерах, которые проходили в настоящем зале и на настоящей сцене. Позже школьные утренники, вечера.

Наша школа, находившаяся недалеко от Тормозного завода, часто организовывала концерты для рабочих в клубе или в цехах. Помню большие заводские пространства, окна во всю сцену, станки. Обеденный перерыв. Рабочие сидят на перевёрнутых ящиках, у многих в руках бутылка молока и булка. Мужчины кажутся угрюмыми и серыми. Женщины нам улыбаются и косынки у них на головах разноцветные. Среди выступающих – мои одноклассники. Я, Татьяна Савченко и Валерий Фокин, ставший впоследствии известным театральным режиссёром.

Лет в двенадцать я записалась в театральную студию при Клубе Зуева на Лесной улице. Это здание в стиле конструктивизма сохранилось до сих пор, и когда я прохожу мимо него или Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко (москвичи с нежностью называют его Стасиком), то вспоминаю, как наша группа выступала перед участниками какого-то съезда, проходившего в здании театра. От клуба Зуева ехали на автобусе, потом толпились в фойе, дожидаясь своего выхода. И вот распахнулась центральная дверь и под звуки пионерского горна и рукоплесканий мы прошествовали через весь зрительный зал на сцену. Выступление начиналось с меня. На секунду перехватило горло, казалось, что забыла слова, но тут же мой голосок зазвенел, ни посрамив ни меня, ни нашего руководителя…

Помнится, что в пятилетнем возрасте я была под большим впечатлением от постановки сказки «Cнежная королева» в Малом театре: вернувшись, отыграла перед домашними весь спектакль. И за Герду, и Кая, и за Сказочника, и за всех-всех. Реакцию родителей не помню. А вот дед был в восхищении!

В подростковом возрасте такое же сильное впечатление произвела постановка пьесы А. Афиногенова «Машенька» на сцене драматического театра им. Станиславского (ныне Электротеатр Станиславский). В главной роли Евгений Урбанский, известный по роли в фильме «Чистое небо». На этот раз я не делилась с родственниками своими впечатлениями, и роль Машеньки сыграла на сцене. Во сне. Но ощущение реальности было такое яркое, что помню его до сих пор.

Это детское увлечение не прошло до сих пор: в радиопроекте «Русский мир. Театр у микрофона» записала два своих рассказа (за что благодарю редактора проекта, писательницу Евгению Фахуртдинову).

Один из них «Лермонтова, 17»[18 - https://russkiymir.ru/media/radio2/programs/all/230078/], другой «Пахло смолой и летом»[19 - https://russkiymir.ru/media/radio2/programs/all/230836/].

Театр, по-прежнему, радует, даёт силы жить! Время от времени мы с Михаилом посещаем Петербург, стараясь не пропустить спектакли, поставленные в Александринском театре нашим одноклассником, с которым когда-то принимали участие в школьных утренниках, ходили вместе с классом на спектакли Центрального детского театра (Ныне РАМТ – Российский академический молодёжный театр).

Валерий Фокин, чья блестящая творческая биография началась ещё до начала работы в московском театре «Современник», стал знаменитостью с первых спектаклей.

Мой же Фокин (уже не одноклассник, а восходящая звезда) начался со спектакля по пьесе Виктора Розова «Четыре капли». (Очевидно, это были семидесятые годы прошлого столетия).

На открытой, без занавеса сцене висели большие прозрачные капли (мне они казались похожими на слёзы), что соответствовало количеству новелл, из которых состоял спектакль. Первый сюжет, запомнившийся больше других, рассказывал о девочке, пришедшей на службу отца и защищавшей его перед начальником. Главную роль исполняла юная Марина Неёлова, и делала она это так надрывно-трепетно, что до сих пор испытываю волнение и сочувствие. Возможно, в этом эпизоде я увидела себя и своего отца. «Могла бы я так?» – думалось мне, и сердце стучало громче обычного. (Хотелось бы сказать «сжималось от боли», но очевидно в моём рассказе и без этого достаточно «штампов») …

Надо заметить, что семидесятые – восьмидесятые я прожила почти без театра, уйдя с головой в пелёнки, радости и сумасшествия материнства, прерываемые время от времени работой и учёбой.

И всё-таки в эти годы удалось увидеть один из фокинских «Ревизоров», поставленных в «Современнике». (Правда, цена была непомерно высока и моему папе наше культурное мероприятие стоило инфаркта, поскольку он в наше отсутствие (в театр ходила с мамой) оставался за няньку. Только мы ушли, прихватив с собой, завёрнутые в газету туфельки, младший, бывший в те годы младенцем, зашёлся плачем (опять штамп!) и обеспокоенный дед, едва прикоснувшись к его лбу, бросился на поиски градусника. Ртутный столбик добрался почти до вершины. Ребёнок плакал. Лекарств под рукой нет, соска, способная утешить, упала на пол и закатилась под кроватку. Облазив всё, старик так и не смог её найти, запасной тоже не оказалось… Утром во двор въехала Скорая …).

В этом «Ревизоре «запомнились Галина Волчек (Анна Андреевна), Марина Неёлова (Мария Антоновна) и Валентин Гафт (Городничий). Все они казались знакомыми по нашей обычной, « застойной» жизни…

В те годы стоило мне отвлечься от домашнего – шаг в сторону – как обязательно что-то случалось, накладывалось на другое. Так произошло и со спектаклем Валерия Фокина «Карамазовы и ад», когда фантасмагория спектакля, соединившись с тяжёлой жизненной ситуацией, надолго отвадила от походов в театр.

И лишь позже, когда дети выросли, стало реальным возвращение в мир грёз и иллюзий (правда, до сих пор случаются сбои и треволнения, тогда уж не до развлечений)… Хотя сказать, что театр для меня развлечение – как-то не правильно… скорее это один из способов выживания…

После того, как рядом с домом на Новослободской, где прошли первые тридцать лет моей жизни, выстроили мрачное здание Центра им. В.Э. Мейерхольда (в те годы там работал В. Фокин) удалось увидеть несколько запоминающихся спектаклей. Это и «Ещё Ван Гог» c Евгением Мироновым в главной роли, и знаменитый «Нумер в гостинице города N» c Авангардом Леонтьевым, и «Арто и его двойник» c Виктором Гвоздицким. Помню, как стоя в антракте у панорамного окна, вглядывалась в зимний пейзаж с ещё не сломанным двухэтажным флигелем, низ каменный, верх деревянный, и прощалась с ним, как с видением из прошлого. А ночью мне приснился отец: больной, измождённый он разбирает наш дом по брёвнышку, аккуратно складывает их у краснокирпичной стены, отделяющей наш дом от соседнего, где когда-то жил Витя с обложки «Огонька»…

А время продолжало бежать, перемещаясь из одной точки в другую. Вслед за Валерием Фокиным, которого назначили сначала главным режиссёром, а позже художественным руководителем Александринского театра, мы с мужем начали театральные туры в Санкт-Петербург. Самым сильным впечатлением стал «Ревизор» (2003г). Ревизора играл Алексей Девотченко. Думается, что он то и задал тон всему спектаклю жесткостью образа! Спектакль был необыкновенно созвучен времени и поражал смелостью! Эта способность Фокина найти тонкий нерв времени и воплотить его на сцене, мне кажется, самая главная черта его творчества.

Все спектакли Фокина – яркие, запоминающиеся.

Помню, какое сильное впечатление на меня произвёл спектакль 2011года «Ваш Гоголь». В записной книжке я тогда написала:

«Рядом со мной, в каких-нибудь нескольких сантиметрах, умирал Гоголь.

Тот, Андреева, который глыбою, которого с глаз подальше, во двор на Никитском, где теперь музей, а когда-то…

А когда-то то, что явилось мне на помосте в узкой тёмной комнате почти в предкрышье Александринского театра, было последними муками гения. Его тайной. Его откровением. Исповедью.

И тут же рядом, двойником, сорочонком с ярмарки, птенцом из Эдема – он же. Только он ли? Он. Молодой. Наивный. Глуповатый? Таким ли его хотел увидеть режиссёр? Теперь это уже неважно. Такой вот родился и помчался на Тройке покорять столицу. И уже не райский сад, а серую величественную столицу с её атлантами и кариатидами, геометрией проспектов, туманами и тайнами видит зритель. Глазами того, молодого. (Cценарист Мария Трегубова).

Вдруг в какое-то мгновенье режиссёр решается соединить своих героев. Сажает их рядом (артисты Игорь Волков и Александр Поламишев), преображает с помощью опытных цирюльников и гримёров в тот, узнаваемый, знакомый с детства образ, который красивым фантиком удобно расположился в подкорке каждого обывателя. (Да, сошедший с картины Отто Моллера. Помните вы это имя? А ведь в Третьяковке висит, москвичам и ехать не надо, на дорогу тратиться). А что филистер, то бишь мы с вами? (Не обижайтесь, я не о вас, о себе…). Напичкать гения яствами, лекарствами, ещё очень хорошо пиявки помогают, да, да не возражайте, их эскулапы, которые, конечно, от бога, и сейчас охотно применяют, и знаете – помогает. Только ни Николаю Васильевичу…

Он уже всё про себя решил. Сжёг второй том. Собрался с силами написал «Выбранные места из переписки с друзьями» (Надо бы перечитать. Вересаева. И Белого и ещё много-много чего. Без чего ни Гоголя, ни спектакля до конца не понять! Это я опять себе, вы то, наверно, уже всё одолели). Отвернулся к стенке. И…умер…

Вот тут-то обыватель и принялся за своё, земное. Цветы. Воздаяния. Удобно. Из могилы не выскочит и лишнего не скажет. А он взял да воспарил. Вышел в серое, петербургское небо, которое будто бы озарилось светом от подлинного искусства, которое служение!»

Так в спектаклях Фокина для меня соединилось детство и интерес к театру. И каждый раз мы с Михаилом, который дружил с Валерием в школьные годы, узнав о премьере в Александринке, бежим за билетами на «Сапсан».

Конечно, по возможности, бываем и в московских театрах. Людей нашего возраста среди зрителей встречаем всё реже и реже, что я с некоторым сожалением, отмечаю про себя… Пандемия ли тому виной или непомерно высокие для пенсионеров цены, а может быть разочарование или вечный дым коромыслом над жизнями моих современников?

Мемуар 25

Я поведу тебя в музей!

Не часто теперь попадаются на глаза люди преклонного возраста и в музеях. Но мы с супругом не сдаёмся. Интерес Михаила к художественным выставкам объясняется тем, что в детстве он увлекался рисованием и даже хотел быть художником. Однако родители отправили в технарь, что он время от времени с сожалением отмечает. Я же не только бегаю за ним по вернисажам, но и вспоминаю брошенную как-то мамой фразу о том, что хорошо бы мне стать искусствоведом. Помню, что тогда её слова меня не только удивили, но и остались без внимания, так, повисли в воздухе между обеденным столом и буфетом. Здесь сделаю оговорку: некоторое пристрастие к живописи в нашей семье наблюдается из поколения в поколение: хорошо рисовал отец, его акварель в стиле Левитана долго висела над моей панцирной кроватью, делал определённые успехи брат, его работы, особенно резьба по дереву, пользовались успехом, одна из них, самая первая, досталась и мне. Любимая морда с большим ухом висит в моей комнате, когда прихожу домой, подмигиваю ей. Она добрая… Моя внучка учится в художественной школе, не отстаёт от сверстников, один из внуков тоже уверенно работает карандашом. Вчера по Ватсапу прислал мне свои наброски. На одной – его дядька, мой младший сын, вполне узнаваемо. Обладая неплохой зрительной памятью, он может почти с точностью передать пейзаж, интерьер. В портрете ухватить главные черты. Эти способности меня обошли, и картины, как Михаилу, мне не снятся, но интерес к живописи поддерживает в жизни ещё одной спасительной соломинкой.

В раннем детстве рядом с моей кроватью долго висела копия картины Крамского «Христос в пустыне». Помню, как гремя протезом, вошёл в комнату мой крёстный. Вид у него был загадочный и торжественный. Он с трудом нёс что-то большое, завёрнутое в газету и перевязанное бечёвкой. Долго разворачивал, за газетой оказалась бумага – тонкая, похожая на пергамент, а уж за ней в деревянной раме, покрашенной тёмно-золотой краской, картина. Отношение к ней в нашей семье было двойственное: во-первых, удивление. Нам? Зачем? Мы же не картинная галерея, она же во всю стену. Во-вторых, это что картина или икона? Как к ней относиться? (Эта двойственность в своё время озадачила современников П.М. Третьякова и ныне она представлена в Третьяковской галерее, среди «отвергнутых шедевров»). Тем не менее дар приняли (правда, через несколько лет попросили картину забрать, поскольку родился брат и требовалось место для детской кроватки). А я? Мне казалось, что это икона, понятная, близкая, и я иногда молилась на неё…

Мой первый визит в Третьяковку состоялся лет в пять, и все последующие посещения галереи связаны с детским впечатлением от картины К.Флавицкого «Княжна Тараканова». Помню, что мама никак не могла увезти меня от неё, пыталась переключить внимание на картину Карла Брюллова «Всадница». Мама наклонялась ко мне, шептала, что какие там девочки красивые, какие у них платья. «А какая лошадка», – добавляла она. Брала за руку, вела к какой-то другой картине. Но я всё тянула и тянула к княжне. Конечно, теперь, когда я прохожу мимо «Княжны Таракановой», лишь улыбаюсь себе прошлой, а тогда ощутила ужас от потоков воды, почти утонувшей кровати, крысы, забирающейся на постель и красавицы в роскошной одежде, опирающейся на сырую стену…

В школьные годы походы в Третьяковку стали более прицельными. На всяких княжон не разменивались. Похоже, что и мимо Брюллова проводили быстренько, чуть ли не бегом к передвижникам. Передвижники были всерьёз и надолго! Илья Ефимович Репин – один из них. Его детство прошло в захолустном Чугуеве в военном поселении. Здесь же прошли первые годы Михаила, поскольку его отец был военным. Он помнит памятник художнику, установленном на том месте, где когда-то был дом Репиных (восстановлен в шестидесятых годах прошлого века как музей). Для меня же картины «Бурлаки на Волге», «Не ждали», «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» – это школьные годы. Описания картин, история создания – то, что требовалось от нас. Особенно меня привлекала «Не ждали». Здесь можно фантазировать, благо, что и у художника были варианты. Позже заинтересовал другой Репин, тот, который в Ясной Поляне с Толстым. В начале двухтысячных, в одно из посещений Петербурга, добрались до «Пенат» (наконец-то)! И узнала совсем другого Репина. Отрезанного границей от Петербурга, ставшего Ленинградом. Многоголосье дачной жизни в Куоккале после революции сменилось на тишину и огородничество. Потеряв состояние, пришлось выживать. Больной в холодной мастерской, уставленной холстами. К руке привязаны кисти. Работает. Молодо, ярко! «Гопак» перекликаясь с «Запорожцами», напоминает о молодости, песнях, плясках. Его утешают мечты, письма, которые писал с наслаждением, утоляя свой дар не только художника, но и писателя; редкие встречи с финнами. «Пойти некуда», – пишет он в одном из писем К.И. Чуковскому. А я добавляю: разве что по усадьбе или на берег Финского залива, где гнутся сосны, и песчаные дюны не пускают к морю. Ещё в храм, где, как пишет в одном из писем, «подпевал в хоре».

Восьмидесяти пятилетний юбилей отмечал в Куоккале с домашними и финнами, надо сказать, гостей прибыло предостаточно. (Интересное совпадение: сейчас, когда пишу эти заметки, в Хельсинки проходит грандиозная выставка картин Репина, и в его залах в Третьяковке нет картин из постоянной экспозиции, все отправлены «в гости»).

Здесь я замечу, что кроме богатого эпистолярного наследия, Илья Ефимович оставил нам книгу «Далёкое близкое». Любимая с детства она и сейчас лежит у меня на столе. Я перечитываю её и удивляюсь писательскому дару художника. Это, как говорят литераторы, «вкусно написано»!