Штрих, пунктир, точка

Хозяева этого дома жили на втором этаже. В проёме открытого окна я часто видела в ореоле курчаво-чёрных волос молодую весёлую женщину. По утрам в сопровождении паренька лет девяти выходил из дома и, оставляя на песке крупные следы босых ног, не спеша шлёпал по пляжу к лодке пожилой мужчина. На плече он тащил снасти. Мальчик припрыгивал сзади. В руках сачок, болтающиеся на шнурках кроссовки. Женщина выкрикивала ему вслед что-то весёлое и грозила пальцем. Их лодка стояла среди множества похожих. Из бухты они не выходили, ловили рыбу у крошечного скального островка с полуразрушенным строением. На мои вопросы об этом здании отдыхающие отвечали, что в нём, скорее всего находилась караульная, защищавшая побережье от турецких пиратов, а кто-то бросил «тюрьма». К обеду рыбаки причаливали, возвращались с уловом. И тут же за работу принималась пожилая женщина. Она выходила из дома с тазом и, подоткнув длинную тёмную юбку, чистила рыбу на берегу моря. Рядом с ней пегий пёс дворовой породы лакал воду. (Михаил, мой муж, прозвал его Солёным).

Для нас это сигнал: пора на обед в их маленький ресторанчик под названием «У моря». Мы садились на террасе и, слушая море, любовались лёгкой, поднимающейся дымкой, горами заросшими оливковыми деревьями. Еду подавал молодой худощавый брюнет. Мил, легко-приветлив, не безупречный, но русский язык. И всего-то двадцать евро на двоих. Нам это казалось дорого, но удержаться от кайфа мы, как и другие постояльцы нашего отеля, не могли.

После обеда прогулка по посёлку. За оградами деревья с яркими плодами гранатов, апельсинов, жухлыми инжирами. То мелькала белая хатка с красной черепицей, то выставив напоказ архитектурные излишества, любовалась собой вилла, перегородив дорогу валялись вальяжно-пыльные кошки… Казалось, что это место должны бы облюбовать художники. Столько красок! Но, к моему удивлению, ни мольбертов, ни этюдников. Наверно, на этот раз спрятались от посторонних глаз, забрались в горы и оттуда ведут «прицельный обстрел».

Мы проходили по центральной улице вверх до автобусной остановки. Рядом с ней на деревянной доске непривычные объявления с фотографиями людей из этого посёлка или соседних, недавно ушедших из жизни. Их родственники приглашали на прощание и поминовение. Эта традиция, не знакомая мне, вызвала уважение, как и степенная размеренная жизнь посёлка. Очевидно в разгар сезона здесь шумно и многолюдно, но в конце сентября спокойно и пустовато.

У автобусной остановки мы останавливались и поворачивали назад.

Пройдя последний магазинчик, попадали в сосновый парк.

Аромат хвои и моря, птицы, белки, скалы, неспешная тропа, зовущая всё выше и выше. Поднимались на плато. В распахнувшийся простор врывалось небо, а под ногами всеми оттенками изумрудного и голубого сияла Адриатика. Говорят, здесь любила сиживать королева Мария, внучка российского императора Александра II и жена короля Александра I Карагеоргиевича, убитого в Марселе в 1934 году. На одном из портретов русского художника Ф.А. Малявина 1933 года, молодая женщина в амарантовом лёгком платье перебирает длинные из круглого жемчуга бусы. Черноброва, пылка, в глазах любовь и затаённое напряжение. Неужели художник пророчествовал и из тридцать третьего года увидел тридцать четвёртый? А мы, налюбовавшись (могли бы и кофе попить: куда только не добираются вездесущие рестораторы), спускались с горы и лесной тропой выходили к отелю, называвшемуся так же, как и пляж, «Пляж королевы». Крошечная бухта, закрытая с двух сторон горами. Не многолюдно. А вот дальше в королевской резиденции (ныне президентской) оживлённее. «Милочер», от ласкового русского «милая» (так называли королеву Марию домашние). Здесь сосны расступаются, и другая, оранжерейная красота кружит голову. Розы, множество роз в центре, они перешёптываются с пальмами и другими экзотическими растениями. Мы шли дальше. Теперь тропа, петляя, то поднималась по скалам, то опускалась среди сосен и вела всё время вдоль моря. Проходили через арку грота с радующими ступни волнами, через пляж, опять вверх. Корни переплетались, хватаясь за скалы, и образовывали приятное для отдыха место. Здесь мы присаживались и, конечно, фотографировались, нет, не на телефон, тогда, в начале двухтысячных, до нас ещё не доплелились мобильники, пользовались «мыльницами» Сanon. С этого места с интересом наблюдали за любителями дайвинга. Вода в Адриатике настолько прозрачная, что можно разглядеть путешествия любителей подводного плаванья. Вот они уходят в глубину, огибают камни, напоминая русалочий хвост колышутся ласты… Продолжая путь, выходили к острову «Святой Стефан». Тонкий рукотворный перешеек соединяет его с сушей. В прошлом – посёлок рыбаков, известный со времён Венецианской республики, ныне комплекс престижных отелей. Его почти округлая форма и яркие черепичные крыши среди моря – картина незабываемая… Вот где раздолье для художников…

Когда-то художники теснились и на парижских бульварах, но в январские дни уже далёкого двухтысячного года, я не встретила ни одного. Заприметила в субботней толпе пожилую женщину. Седые букли, чёрное пальто, красный шарф. Её внешность, манеры соединились у меня с образом дамы из квартиры напротив отеля.

«Осторожно приоткрыв штору, самую щелочку, Габби, она же Мари, Мариэль, а, может быть даже Нинон, увидела, что серый дневной свет за окном уже начал сгущаться, кто-то добавил в него ультрамарин, и в город с минуты на минуту придёт вечер.

Любимое время всех парижан – субботний вечер. Его ждут с нетерпением, к нему готовятся, о нем мечтают. Если ты ещё жив, если ещё можешь передвигать ноги, даже если тащишь их за собой, вперёд! А если за тобой зайдёт кавалер? Забьётся сердце, загорятся глаза.

Ногти были готовы ещё к полудню. Подсиненные волосы букольками, по старой моде. Почищено пальто, черное, легкого покроя, шляпка. Юбка черная до колен и любимый черный свитерочек. Всё как в молодости! А впереди – парижский вечер.

Кино, театр, кафе, рестораны – всё забито, везде жизнь. Нет, не та жизнь клерков, когда, забежав, жевнув на ходу, бежишь дальше, а когда затянешься сигареткой, глотнёшь из бокала или на худой конец из пластмассового стаканчика, вытянешь под столом ноги, глаза поднимешь, взгляд встретишь. «Сколько Вам лет, мадам?» – спросишь себя и, не дожидаясь ответа, будешь слушать стук сердца, когда приблизится незнакомец и возьмёт за руку. Да, конечно, ещё она наденет бусы, те, что купила вчера у африканца, который торгует у Новой оперы, и поясок, что от старого костюмчика. Шарфик, туфли. Если бы она шла одна, надела бы старые, бескаблучные. Но сегодня за ней зайдёт её мальчик, Пьер, Фредерик, а может быть, даже Мишель. Конечно, они уже не так новы – эти любимые туфельки от Гуччи, но зато настоящие.

Габриэль, она же Габби, Мари, Мариэль, а, может быть, и Нинон – в нетерпении. Зажигает свет, задвигает жалюзи, ещё плотнее смыкает шторы, чтобы ни единой щёлочки.

Ещё немного, и она будет совсем готова: чуть-чуть глаза, пуховку к носу, каплю духов на запястье и … закрыть глаза, чтоб билось сердце – как тогда, в молодости, когда гремел лифт металлическими дверями и можно было расслышать шаги у входной двери.

Она сядет, как раньше, лицом к Бульвару, чтоб были видны дома, люди, фонари, синий отсвет неба на сыроватом асфальте, ой, какие все молодые, а как много приезжих, смуглых, скуластых, как они неотесанны, совсем как я в молодости, будет думать Габриэль…

Как всегда, они пойдут вдвоём, она и её Андре, Базиль, а ещё лучше, если это будет Мишель. Как прекрасно идти пешком, ловить воздух, восторженные взгляды прохожих, любоваться спутником, его прекрасной фигурой. Она любит встречать знакомых, улыбаться им.

Возьмёт его под руку, конечно, не как Жанетта, та прямо вешается всем телом, сразу видно, сколько ей лет, она же едва положит руку, и они поплывут, и будут отражаться в стёклах витрин, а навстречу – пары, молодые, постарше, студенты, пары с колясками и кенгурятниками, почтенные дамы и игривые старички, свои и приезжие, туристы и она, они, в этой реке жизни и всё будет как в молодости…

Вот, уже накинула шарф, сумочка и перчатки ждут у зеркала, перебирает клавиши пианино, подпевает себе – у неё нет возраста, нет тяжести в ногах, она – парижанка…

О, Париж, о Париж, о, Париж, о, Париж….» [14 - «Парижский вечер», Нина Кромина (Нана Белл)]

А однажды в поездке по бывшей Финляндии, мы с мужем оказались единственными пассажирами минивэна. Его водитель, худощавый мужчина лет тридцати пяти, почему-то разоткровенничался с нами. Он рассказывал о своей жизни, о жене:

«Когда Элка уехала из нашего городка, я подумал, что теперь никогда с ней не увижусь.

К тому же прошёл слух, что она вышла замуж, вскоре я услышал, что у неё родился ребёнок – сначала один, потом ещё. Девочки. Где она обитала, с кем – я не знал. Конечно, я мог бы зайти к её маме, Ольге Петровне, мы с ней, как говорила Элка, хорошо спелись, ведь я к ним всегда приходил так запросто, как к себе домой, ещё бы мы ведь учились в одном классе и дружили, чуть ли не с первого класса. Но я представить себе не мог, что вот войду, а в той комнате, где мы учили вместе уроки, увижу прилепленные к стене фотки или, не дай бог, Ольга Петровна достанет альбом, и там я увижу Элку, например, в фате, рядом с её избранником или семейный портрет с дочками, на котором все счастливые и улыбаются.

Я решил, что уж раз такое случилось, то пусть она останется навсегда в моей памяти школьницей. Сначала девчонкой с косичками, потом девушкой с лёгкими распущенными по плечам рыжеватыми волосами и странными глазами, цвет которых я никак не мог определить. На мой вопрос:

– Какого цвета у тебя глаза?

Она всегда отвечала:

– Зелёные.

Но это была полуправда. Потому что они меняли свой цвет несколько раз в день и могли быть в зависимости от освещения или, например, её настроения то оливковыми, то горчичными, то карими. Встречаясь с ней, я по ним мог сразу узнать какое у неё настроение, и что мне ждать от неё – милости или кары за несовершённые мной проступки.

Эх, Элка, Элка!

Почему-то ещё тогда, давно-давно, я чувствовал, что никакая другая женщина мне не будет нужна в жизни так, как она. А потому, махнув рукой на всякие страсти-мордасти или попросту говоря, на личную жизнь, я решил посвятить себя математике, к которой имел пристрастие с детских лет.

Я уехал в Питер и довольно легко поступил в Универ. Конечно же, на механико– математический факультет, который, кстати, в каком-то тысяча восемьсот лохматом году окончил мой прадед.

Мне удавалось многое из того, что мои однокурсники так и не осилили. Я решал контрольные, писал курсовые для всех, кто обращался ко мне. Представьте, я делал это совершенно бескорыстно. Лихие девяностые прошли мимо меня, и дух всеобщей коммерциализации в то время не затронул ни один волос на моей голове.

Дома, в родном своём городке, я почти не бывал. Родителей, которые потихонечку старились в своей советской двушке, я вспоминал часто, а письма писал, как и положено примерному сынку, каждый месяц. С одноклассниками никакой связи не поддерживал. Жил же я заветами дедушки Ленина, которые засели у меня в голове прочнее прочного ещё с раннего пионерского детства. Да, я учился, учился и учился. И делал это не просто с удовольствием, а прямо с каким-то остервенением: принимал участие в студенческих математических конкурсах, печатал свои работы в «Трудах» и даже однажды получил премию «Молодому математику». Лето обычно проводил в каких-нибудь математических школах.

В конце пятого курса мама прислала мне письмо, в котором писала, что я совсем их забыл и что не за горой то время, когда я приеду их хоронить. Решил, что перед сессией съезжу к ним на несколько дней и даже успел досрочно сдать несколько экзаменов.

За те годы, которые я провёл в Питере, родители мои заметно сдали, у меня даже сжалось сердце, когда увидел их. Казалось, их что-то тянет вниз: они стали ниже, папа опирался на палку и слегка прихрамывал, у мамы фигура, заметно осела, и правое плечо опустилось ниже левого. Мешки под глазами, линии от носа к концам губ, у мамы от верхней губы разбегались тонкие морщинки, в которые расползалась помада, у отца губ вообще не осталось, только две узкие полоски.

Я решил, что те несколько дней, которые проведу дома, отлучаться никуда не буду, растворюсь в предках, в их суете и быте. Так прошли первые два дня. Я тщательно пылесосил, отодвигал шкафы, диваны – знал, им это нравится. Пытался даже помогать маме на кухне, рассказывал о своей учёбе. Расспрашивал как их здоровье. Всё как полагается.

Но на третий день, в тот момент, когда я занялся ремонтом унитаза и стоял перед ним на коленях, обрабатывая герметиком, появившиеся трещины, в квартире появилась Элка. Я не сразу сообразил, что это она. Новомодный джинсовый костюм, украшенный чем-то мелким и блестящим, так сильно облегал её фигуру, что непонятно, как она в него влезла. Густые обесцвеченные волосы не такие прекрасные, как прежде, с трудом удерживались какой-то резиночкой. И только её глаза были, как и раньше, особенными. Зелень в них переливалась волнами, она то становилась тёмной, то казалось, что внутри радужки вспыхивают какие-то жёлтые огоньки и они становятся горько-горчичными. Я вспомнил, что когда-то слышал, что Веласкес, чтобы получить зелёный цвет, использовал смесь медной лазури и охры, добавлял в краски свинец и олово. И вот мне показалось, что в глазах Элки этот процесс шёл в обратном направлении, разлагаясь на эти составляющие.

Она заговорила со мной сразу и быстро, не вдаваясь в преамбулу о том, как я живу, и надолго ли приехал.

– Мне нужен водитель. Можешь ты прямо сейчас поехать со мной? Я выйду за тебя замуж. Тебя это устроит? Не волнуйся, я развелась, девочки пока останутся с мамой. Мне нужно знать, ты согласен или нет. Да, ещё. На зарплату у меня денег нет.

И вдруг посмотрела на меня так, будто просит что-то, и добавила:

– Одна я не справлюсь.

Так я оказался в этих местах, на берегу дивного озера на границе с Финляндией, вернее, на территории старой Финляндии. Элка жила там одна в убогой бытовке, окруженной девственным сосновым лесом, рядом творилось чёрти-что: трактора, бульдозеры, кто-то пилил деревья, кто-то что-то привозил. Ещё по дороге на место она сообщила мне, что занялась строительством турбазы и будет единственной её хозяйкой.

Конечно, я раскрыл рот от удивления и спросил:

– Откуда деньги?

– А вот это тебя не касается. Ты водитель и больше ничего. Будешь выполнять то, что я тебе буду говорить.

– Но я, кажется, ещё буду твоим мужем?

– Ха, ха, – засмеялась она, – по совместительству.

И началась моя новая жизнь. Мы действительно расписались, и я ощущал себя самым счастливым человеком на свете. Ведь Элка – женщина моей мечты.

Целыми днями мы носились по бездорожью, то по посёлкам, набирая рабочих, то на приём к чиновникам, и там она подписывала какие-то бумаги, а я дожидался её в кабине доисторического УАЗа, за жизнь которого очень переживал. Скоро на территории, которую Элка называла своей, появились постройки. Они были отделаны под брусовые коттеджи и выглядели совсем неплохо. Особенно мне нравилась столовая, которая считалась рестораном. Со временем мы перебрались из бытовки в один из небольших четырёхкомнатных домиков, предназначенных для отдыхающих, с общим туалетом и душем, а потом и вовсе в коттедж. К началу следующего сезона всё было готово к приему туристов или, как говорила Элка, наших гостей.

Она работала как ишак, не зная ни дня, ни ночи. По ночам занималась бухгалтерией, я же оставался на прежней должности – шофёра и мужа в одном флаконе. Однажды, глядя на её странно изменившееся лицо, уставшее и одновременно какое-то брезгливо-недовольное, я предложил ей помочь с бумагами, всё-таки я математик и как-нибудь уж смогу разобраться с цифрами, но она почему-то резко прервала меня и сказала, прищурив глаза:

– Ты помнишь, я взяла тебя водителем, поэтому не лезь не в свои дела. Вот тебе на завтра список. Постарайся всё успеть.